Она заявила о себе как талантливый писатель. Ее сразу заметили критики и читатели, которые разделились на искренних поклонников и тех, для кого ее творчество сплошной раздражитель. Произведения Елены Браво никого не оставляют равнодушным. Это же касается и повести «Прощение», вышедшей в Издательском доме «Звязда» на трех языках — белорусском, русском и немецком. Елена БРАВО о философии творчества и жизни.
— «Прощение» выделяется среди написанного мной ранее — в частности, не свойственным для моих произведений хэппи-эндом… В первом варианте финал был другой. Главная роль там отводилась Гансу, который сбежал из дома престарелых, чтобы довести до конца задуманное. Но потом я решила, что лучше будет закончить текст важным для меня ответом Ларисы на реплику медсестры: «Русская эмоциональность…» — «Я из Беларуси! Это не то же самое!» и решением Ларисы забрать Ганса домой. Хотя в опрокинутом нашем мире, где больной синдромом Альцгеймера бывший солдат вермахта становится носителем исторической памяти, а все вокруг старательно делают вид, что ничего не помнят, уподобляются больным, хэппи-энды такого рода — редкость.
— Есть ли у Ларисы «сестры» в твоих других произведениях?
— А как же! «Старшая сестра» Ларисы — бабушка Вера из повести «Рай давно перенаселен». Обе живут в патриархальном дискурсе и терпеливо принимают его жесткие условия — полное самоотречение ради близких. А если и бунтуют, то молча про себя. Про таких женщин у нас принято говорить: «Они — соль земли». Мир на самом деле держится на их непрожитых жизнях, принесенных в жертву способностях, неизведанных радостях. Одни человеческие личности — выдающиеся по своим моральным качествам — «идут на корм» другим. Такая гендерная ситуация для нас настолько привычная, что мы перестали ее замечать.
— Некоторые называют тебя писательницей-феминисткой, другие категорически отрицают наличие идей феминизма в твоем творчестве…
— Термин «феминизм» включает десятки различных идейных течений: от экзистенциализма Симоны де Бовуар до манифеста «Общество по уничтожению мужчин» американской квази-феминистки Валери Соланас. Однако я не сверяю свои тексты ни с какими идеологиями или заповедями — феминизм это или Новый Завет. Ни на какие идеи, что «овладевают массами», не ориентируюсь. Писатель не священник, не семейный консультант И не идеолог. Все они предлагают готовые рецепты коллективного избежания пустоты и точно знают, как эту пустоту назвать: адом, фрустрацией или мизогинией. Я же не знаю готовых рецептов спасения души.
Писательство — это тот путь, который ты прокладываешь сам, в процессе ходьбы. Идешь по пустынной местности, время от времени встречая там человеческие следы — таких же одиноких, как и ты. И радуешься этим следам. Значит, направление выбрано правильно. Среди следов, которые мне встречаются, есть и следы знаменитых женщин-феминисток. Ты идешь без всякой гарантии, что сможешь потратить свою жизнь не зря. Я просто пишу о том, что болит. Мысль банальная, но повторюсь: единственная линза, через которую писатель смотрит на мир, это «образ его души» (М. Цветаева), определенный тип сознания. Другое дело, что в своем развитии, постижении мира через себя он неизбежно приходит к определенным выводам, которые касаются того, как все в этом мире устроено.
Обреченная прожить жизнь в женском теле, испытать на себе все женские роли (единственная, в которой еще не побывала, — роль прабабушки), я хорошо представляю себе те пути, которыми идет наша современница, знаю ловушки, что ее ждут в патриархальном обществе. Такой вариант несвободы мною прекрасно изучен. Поэтому и пишу об этом.
Между прочим, мои тексты, которые сегодня считают феминистскими, были написаны еще до того, как я познакомилась с феминизмом как системой взглядов. В частности, повесть «Комендантский час для ласточек», изданная в США в издательстве Сергея Юрьенена под названием «Любовь в тени казарм Монкада», была представлена читателю как «культурный феминизм из Беларуси».
— Для белорусского общества понятие «феминизм» непривычно. Часто феминистками называют себя женщины, которые задаются вопросом: почему я, такая красивая и умная, — и без мужа?
— Женщины, о которых ты говоришь — не феминистки. Они — «махровый» продукт патриархального общества, живое воплощение его стереотипов. Для меня феминизм — это прежде всего признание права женщины на автономию личности. Это актуально для человека вообще, на внутреннюю территорию которого социум регулярно посягает. Что тогда говорить о женщине, которая намного более детерминирована биологически и социально, чем мужчина? Ей приходится вести борьбу на нескольких фронтах, в том числе против стереотипов своего же сознания.
Если женщина «проснется», она сможет попытаться организовать свою жизнь на принципах, которые сознательно выберет для себя. В общем, надежда у человечества осталась только на женскую цивилизацию — цивилизацию любви, так мне кажется. Это не «цивилизация без мужчин» — она построена на «женских» принципах: любви, милосердия, взаимопонимания, уважения к человеческому достоинству. Если же феминизм ограничится тем, что женщину попытаются «встроить» в существующие властные структуры социума, не меняя их содержания, все останется по-прежнему. Женщина, которая перенимает агрессивную модель мужского поведения, — явление еще худшее, чем женщина «патриархальная» и чем агрессивный мужчина.
— Героиня романа «Менада и ее сатиры» — как раз жертва стереотипов собственного сознания?
— Да, именно жертва: клинической наивности и воспитания на образцах романтической литературы, которая поэтизирует «большую любовь» как единственное предназначение женщины в мире. Юля — «умная дурочка». Социальные стереотипы советского времени странным образом перемешались с книжной «возвышенностью». В результате диагноз, который можно определить как «духовная нимфомания», то есть, психологическая зависимость от мужчины. Зависимость, которая, между прочим, формировалась веками.
Все институты общества были направлены именно на это: школа, семья, даже искусство. С таким «багажом знаний» героиня себя самостоятельной личностью не осознает. Все ее устремления сосредоточены на достижении единой цели — завладеть мужчиной и, в конце концов, приобрести социальную и личную «полноценность». Правда, делает она это не так, как ее более прагматичные сестры по гендеру. Демонстрирует бесконечную готовность жертвовать собой, вынести любые унижения. Когда ее бросает очередной «Он», она в панике ищет нового не из-за сексуального зуда, а потому, что психологически не выносит одиночества. Она разобщена с собственной сексуальностью и со своим телом — оно лишь средство привлечь мужчину. Это, безусловно, не любовь, а вид зависимости, вроде алкогольной или наркотической.
— А если бы Юля распоряжалась своим телом без «высоких идей» и грешила с удовольствием, она стала бы положительной героиней?
— Как распорядиться телом — вопрос вторичный. Первое, что она должна сделать, — включить мозги, стать человеком, а не «предметом». Должна стать личностью, а не «женщиной». И эта личность должна решить для себя сама, что именно для нее желательно: стать матерью, родить много детей (или только одного ребенка) или жить одиночкой и «грешить с удовольствием». Или вообще отказаться от ловушки пола, просто «выпасть из системы» и посвятить себя интеллектуальным занятиям, как героиня-рассказчица в повести «Рай давно перенаселен». Выбор должен быть осознанным, а не «потому, что все так живут». Результаты выбора «как у всех» имеем сегодня: брошенные дети, сломанные судьбы, подростковая преступность, ранние аборты и т. д.
— Какова цель физиологических сцен в твоих произведениях?
— Одна из них — возвращение женщины к своей телесности. Телесности, лишенной того «взрывного пакета», который обычно закладывается в это понятие. Например: «Тело дано тебе, чтобы рожать». Или: «Твое тело - «сосуд греховный», ты должна стыдиться его» и т. д. В контексте того давления, которое оказывается на женщину адептами вышеуказанных позиций, позиция-протест героини «Рая…» применительно к телу («его язык — не мой язык») смотрится вполне естественной. Женщина должна научиться принимать и любить свое тело, не испытывая стыда и вины за его проявления. Но, с другой стороны, должна четко осознавать, что она — не только тело. Это я называю возвращением к телесности, которая была у нас насильственно отобрана. И кто, как не женщина, которая пишет, сможет помочь своим сестрам вернуть эту когда-то «аннексированную» территорию? Говорить об этом вслух для писателя-женщины — это единственная возможность заселить ту «терра инкогнита» своего «я», где до сих пор скрывались чудовища.
Между прочим, возвращение женщины к своей телесности не имеет ничего общего с пропагандой разврата, порнографией. Скорее, порнографическими являются те масскультовые тексты, которые можно приобрести у нас чуть ли не в каждом киоске: сцены физической близости в них самоцель.
— Какие произведения, по-твоему, способен заинтересовать сегодня белорусского читателя?
— Какого — вот вопрос. Читателем, который думает и рассуждает, всегда были и будут востребованы произведения о внутреннем мире человека и его взаимоотношениях с другими. Сегодня социологи констатируют кризис семьи; родственные связи, которые еще в прошлом веке определяли жизнь людей, ослабели. Человек должен научиться ориентироваться в новой системе координат, искать опору в новой реальности, чтобы устоять наедине с пустотой. Сегодня люди бросились в потребление, стремятся больше заработать, чтобы больше потратить. При этом не осознают, что консьюмеризм — не выход. Лихорадочное потребление не поможет человеку стать самим собой, не избавит от проблем.
— Есть мнение, что читатель сегодня хочет «легкой» книги. Ты сознательно идешь вопреки этой тенденции?
— Сказки — не мой профиль. К сожалению, масскульт вымывает из сознания читателя само понятие качества литературного текста. Но это наименьшее зло, которое он делает. Если какие книги и следовало бы сжечь на площади, то это именно «розовое чтиво». Авторы таких книжек словно гадалки-аферистки обещают любовь с сонмом королей и валетов, а сами забираются к дурочке в карман. Эти тексты воруют намного больше, чем кошелек: воруют трезвый ум, веру в себя и волю к действию.
Я стараюсь писать так, чтобы читатель открыл для себя новый ракурс в привычном и начал думать самостоятельно. Литературу нельзя рассматривать исключительно в прагматичном дискурсе «воспитания». Но если такой целью задаться, то можно предположить: чем меньше хэппи-эндов будет в литературе, тем больше их будет в жизни.
