Европа в этом году столкнулась с масштабным наплывом беженцев. С начала года их сюда прибыло 500 тыс., а глава Европейского совета Дональд Туск заявил, что это лишь начало — потенциальных беженцев около миллиона — и к этому следует готовиться.
Белорусы, в свою очередь, дискутируют, смогли ли бы они принимать беженцев. И очевидно, пока не готовы. Но на протяжении ХХ века мы как минимум дважды становились беженцами и бежали либо на восток, как в начале Первой мировой, или на Запад, как в конце Второй мировой.
Так, летом 1944 г. на территории Германии оказались около 700 тыс. наших соотечественников.
Это были, как узники концентрационных лагерей, бывшие военнопленные, так и те, кого вывезли на принудительные работы немцы. К ним присоединились и те, кто добровольно покинул Беларусь летом 1944-го. Причем не обязательно речь идет о тех, кто во время немецкой оккупации работал в администрации, учительствовал, служил в полиции.
Десятки тысяч тех, кто никоим образом не был ангажирован в национально-общественную деятельность, добровольно покинули Родину, поскольку, увидев советские репрессии в 1930-х, принудительную коллективизацию, не желали снова іспытать это на собственной шкуре.
К тому же немцы искусно распускали слухи о том, что советская власть, вернувшись, мобилизует всех мужчин в армию, а женщин и детей выселит на Донбасс. Пропуск на немецкий эшелон раздобыть было нетрудно, и десятки тысяч белорусов с вещами, половину которых они растеряли по дороге, отправились в странствие.
Летом 1945 г. в результате репатриации большинство наших соотечественников добровольно или принудительно вернулись домой, часть осела на изъятых у немцев польских землях.
Около 70 тыс. белорусов остались в Германии, вместе с беженцами из России, Польши, Украины, стран Балтии, Венгрии — таковых было около миллиона.
Как поступали с такими людьми? Оккупационные администрации США, Британии и Франции присваивали им статус перемещенных лиц, или ди-пи, и расселяли в специальных лагерях Ди-Пи, организованных по национальному признаку и управляемых внутренней администрацией.
Послевоенная администрация насчитала 22 национальности, в том числе и такие специфические, как венгерские и румынские евреи, или польские белорусы (т.е. те, кто до 1939 г. жил на территории Западной Беларуси).
Расселяли в бывших казармах или бараках при фабриках или заводах или специально отведенных для этого городских зданиях. В лагерях действовали школы, детсады, больницы, профессиональные курсы, была разрешена минимальная общественная деятельность. Люди обеспечивались от ЮНРРА (организация ООН по расселению и иммиграции) питанием из расчета в среднем 2—2,3 килокалорий в день, одеждой и обувью. Денег не было, были продуктовые карточки, и самым ходовым товаром (внутренней валютой) стали сигареты и самогон, за которые можно было купить дополнительные продукты или иные блага.
Что было тяжелее всего? Наверное, запрет на работу.
От нечего делать, ди-пи-сты создавали партии, организации, художественные коллективы, издавали рукописные газеты и журналы, а также спорили-ссорились, ссорились-спорили. И так продолжалось четыре года, пока в 1948—1949 гг, не начался массовый выезд из Германии в США, Британию, Канаду, Австралию.
О жизни в этих лагерях сохранилось несколько десятков воспоминаний. Приводим здесь воспоминания Надежды Запрудник (урожденной Рогалевич), которая оказалась на чужбине, будучи маленькой девочкой.
Воспоминания записаны ее мужем Янкой Запрудником летом 2007 г. по просьбе Лявона Юревича и напечатаны в журнале «Запісы БІНІМ» №34, 2011 г.
Надежда Запрудник. Странствия по лагерям в послевоенной Германии (1945-1950)
С окончанием войны половину города Дессау (Dessau) заняли американцы, половину — советы. Мы оказались в американской зоне, но опасность оставалась: нас могли передать большевикам. Надо было бежать, чтобы спасти жизнь. И мой брат Михаль Рогалевич, у которого был знакомый немец с мотоциклом, перевез всю семью глубже в американскую зону, в недалекую деревню. Нашли там какое-то гумно, достали соломы и постелили на ночь. В деревне стояли американские солдаты. Вместе с нами была еще одна семья. Парень из той семьи посадил нашу Тамару на велосипед покатать. Каким-то образом случилось несчастье: Тамара сильно повредила себе пятку. Пришел американский санитар сделать ей перевязку. Дал таблетки. Между тем, появились два солдата, один американец, другой советский, и сказали, что нас повезут в лагерь, куда свозят всех, кто из Советского Союза. Снова опасность! Надо было как-то спасаться. И здесь помогла Тамарина пораненная пятка. Брат достал от американского санитара справку, что Тамара должна лежать в постели. Так мы там и остались там. А в лагерь повезли только ту другую семью.
Брат сразу же послал меня в Дессау в лагерь узнать, где наши люди. И я побежала в разведку по разбитому городу.
Дорога была завалена машинами, везде развалины, на улицах трупы солдат и гражданских. Наконец я как-то дошла до того лагеря. А там — ни души. Я побежала быстренько назад. Сказала брату, что в Дессау никого нет. Михаль говорит: «За нами приедут советы, бежим!» И мы пошли в лес да там и переночевали в каком-то шалаше. Наутро пришли немецкие хозяева и начали срывать стреху, чтобы выжить нас оттуда.
В деревне мы видели, как американцы выбрасывали перины через окна.
Один американец сфотографировал нашу семью и предложил нам какую-то пачку. Брать пачку мы боялись, но я решилась. Вижу — конфеты! Мы долго их жевали, пока американец не показал нам, как с ними нужно. Оказалось, это были жвачки!
В деревне той мы пробыли пару дней и вернулись обратно в Дессау, в американскую часть города. Видели, как танки переезжают через баррикады, как люди разграбляют дома. Поселились мы в каком-то двухэтажном здании — может, это была школа. Неподалеку была большая сахарная фабрика. Люди из нашего здания набрали там сахарной патоки и начали гнать самогон. Мне, как в тех Житковичах, пришлось снова стоять настороже у самогонного аппарата.
Город еще не был окончательно поделен между американской и советской властями. Еще слышна было стрельба. Все улицы были в завалах, дома разрушены. Однажды, когда я стояла у окна, в комнату влетела граната, просвистела синим огнем, вылетела сквозь другую дверь и взорвалась.
Среди руин увидела немецкого солдата. Мимо него проехал американский танк, не отрегировав, а солдат остался стоять. Когда танк проехал, солдат тот вдруг сорвал с себя униформу и, вижу, стоит в штатском. Мне страшно стало от такого зрелища. Немцы сражались упорно до самого конца.
После того, как бои утихли, мы видели американских солдат на джипах, веселых таких, с ногами, задранными вверх, с выкриками о победе. Но опасность для нас еще не завершилась.
Через дня два-три приехали американцы вместе с советами, чтобы отвезти советских граждан на советскую сторону города по другую сторону Эльбы.
Ехало нас несколько грузовиков. Подъезжают под большой мост и видим, как из машин, переехавших в советскую зону, швыряют багаж в реку. Так товарищи большевики сразу же начали «освобождать» своих подопечных от лишнего груза. Но до нас, к великому счастью, это «освобождение» не дошло, потому что вдруг наш грузовик завернул в другую сторону и поехал в польский лагерь в американском секторе города. Кто-то на грузовике сказал, что мы все — «поляки» и что нас повезут во Францию.
Послевоенная лагерная жизнь. Швабиш-Гмюнд (Schwäbisch Gmünd). Лета 1945
Приехали мы в большой лагерь. После краткого пребывания там нас посадили на поезд, в так называемый телятник, вагонов этак с десять, и повезли на запад, говорили, что во Францию. По дороге, на стоянки, пошли слухи, что растет клубника на поле неподалеку. Вижу, многие вышли собирать ягоды. Побежала и я босая с кувшином. А поезд тем временем, подав сигнал, пришел в движение. Я в страхе пустилась вдогонку. Отбила о шпалы ноги. Чуть дотянулась до последнего вагона. Там меня подхватили за руку и втянули внутрь. В вагоне было много молодежи, все говорили по-польски. Языка этого я не знала и боялась заговорить. И так молча проехала довольно долго. А в моем вагоне меня уже оплакивали, причитали, что я, бедная, буду делать на том клубничном поле. Обо всем этом я узнала, когда на следующей остановке добралась до своего вагона.
Во Францию мы не поехали, а привезли нас в городок Швабиш-Гмюнд в огромный польский лагерь, размещенный в военных казармах. В бараке, в большой комнате с двойными кроватями, наша семья заняла угол. В той же комнате расположились и другие семьи. Питались в столовой.
Вскоре после нашего прибытия в лагерь появились советские в сопровождении американцев. Их цель была найти советских граждан и репатриировать их. А у заведующего бараком был список жильцов.
И тот, встретив Михаля в коридоре, посоветовал ему изменить имена детей с белорусских на польские. Михаль сразу же согласился. Так я стала Ядвигой, Сергей — Ежи, Женя — Зеновией, Тамаре тоже дали какое-то новое имя, брата жена Евфимия стала Эмилией, только Алекс и Галина остались при своих именах. Глава барака сказал советским, что в его строении все поляки.
Но изменить имена было маловато. Все равно мы боялись, что нас могут сдать советам, и мы еще пару дней прятались в лесу. Некоторые белорусские семьи, в том числе Мартусевичы, просидели в лесу порядка двух недель.
Вскоре после этого лагерники начали организовывать школу. Переписали всех детей. Хотя я постоянно жила в семье брата, считалось, что я без родителей, и меня хотели было отправить в Англию. Я страшно перепугалась, переволновалась. Когда узнала, придя из школы, об опасности, что меня отшлют в Англию, стала плакать. Михаль наконец сказал, что подпишет соответствующую бумагу об опеке надо мной. Так я формально закрепилась при его семье.
Спасаем Галину от смерти. Вассеральфинген (Wasseralfingen). Лето 1945 — осень 1945
Двухлетняя Галина сильно расхворалась от недоедания. Чесалась непрерывно, плакала. Лежала, вся обмотана бинтами — руки, тело. Брат пошел к врачу и говорит: ребенок умирает. Тогда ее отвезли в лагерный госпиталь. Как-то людей из лагеря начали развозить на частные квартиры. Врач говорит: выезжайте и вы на частную квартиру, потому что здесь ненадлежащие условия. Делать это нужно было быстро. Я побежала искать по лагерю Михалевых детей. Галину выкрали из больницы, и все вместе поехали на американском военном грузовике в небольшую деревушку Вассеральфинген. Это было поселение с маленьких домиков. Может, там когда-то жили военные, может, евреи, выехавшие в Америку. Там нас и поселили в маленьком домике. Нас внизу, а наверху — Рачинских, наших земляков. Целая улица домиков была заселена людьми, привезенными из Швабиш-Гмюнда. В домике рядом с нами жил Николай Сильванович (*1), белорус с Вилейщины. Были другие белорусские семьи. Но больше всего оказалось поляков. Пробыли мы там до зимы.
Галину лечили как могли. Как только наступало утро, ее выводили во двор. Врач сказал, ребенку нужно чем побольше свежего воздуха и еды.
Ела она очень много. Ей давали сгущенное молоко, какао, яйца. За месяц она набрала вес, выздоровела. Кто знает, не этот ли эпизод повлиял на ее характер. Но надо сказать, что с детства Галина отличалась набожностью и щедростью к другим. Качества эти она сохранила на всю дальнейшую жизнь по сей день.
Поляки вскоре организовали свою школу, скаутинг, имели своего «Сокола» (*2), большую группу старшей молодежи. Под осень нам сказали, что будут развозить по другим лагерям. Кто куда хотел, туда мог и записаться. Михаль с Рачинским ходили собирать подписи белорусов, чтобы ехать всем вместе в одно место. Рачинского кто-то счел шпионом и донес властям. Его арестовали. Михаль с Сильвановичем ходили поручиться за него, и его отпустили.
Эттлинген (Ettlingen). Зима 1945/46. Геренберг (Herrenberg). Весна 1946
Наконец группа белорусов, собрав свои малые пожитки, села на американский грузовик и с поднятым бело-красно-белым флагом торжественно выехала из деревушки Вассеральфинген.Многие поляки, которые, возможно, и не знали о наличии среди них белорусов, удивленно смотрели на это зрелище.
Нас привезли в Эттлинген, роблизости от Карлсруэ (Karlsruhe). Там стояло полно больших казарм. Но нас не захотели принять, поскольку лагерь был украинский. Долго шли переговоры с охраной. Нас приехала одна машина, человек 25. Брат с Рачинским ходили к руководству лагеря и добивались разрешения на поселение там, говорили, что мы приехали по распоряжению американцев. Михаль пошел искать белорусов в лагере. Встретил Василя Рогулю (*3). Пригласил его к себе, сказав жене, что встретил одного образованного белоруса. Василь Рогуля, бывший сенатор польского Сейма, жил там, потому что не захотел ехать к невестке в лагерь Шляйсгайм (Schleissheim) под Мюнхеном. Нас наконец приняли. Как оказалось, в лагере жили не только украинцы, но и поляки. Была там и православная церковь. Я пошла туда однажды с Галиной, которая упорно простояла на коленях на цементном полу всю службу и истово молилась.
В лагере хватало всякого народа, в том числе и любителей взять то, что плохо лежит.
Однажды группа лагерников украла у бауэра корову. Чтобы не оставлять следов, надели ей на ноги ботинки и завели по лестнице на второй этаж и там разделали.
Преступников искала американская военная полиция, бегали по всем баракам, но так и не нашли виновных. Жена брата говорила, что организаторы кражи после раздавали мясо людям.
В Эттлингене мы пробыли пару месяцев. Шесть-семь проживавших там белорусских семей добивались переезда в белорусский лагерь. Завершилось тем, что ранней весной 1946-го нас перевезли в Геренберг. Там беженцы жили в частных домах, преимущественно русские и белорусы. Наша семья и другие белорусские семьи поселились в каком-то здании. Брата назначили выдавать одежду на складе. А Хима смотрела своих детей. В одном из домов была устроена церковь. Михаль заинтересовался церковной жизнью. Отправлять богослужения приезжал епископ Филофей. Служил он очень красиво, красноречиво произносил проповеди. В одной из них рассказывал, как при коммунистах люди сохраняли иконы. Говорил так прочувствованно, что люди плакали.
Сергей с Алексом прислуживали в церкви. Были еще детьми, многого не понимали. С кадилом столкнулись впервые. Если надо было его подать, один говорил другому: «Подай крокодила».
Школы там не было, но был скаутинг. Приезжал навестить нас руководитель белорусских скаутов Алесь Бута, весь увешанный шнурами. Он организовал белорусскую дружину, к которой и я принадлежала.
На Пасху 1946-го приезжал наш музыкально одаренный сородич Рымко Юльян, и с невеликой помощью других отслужили всенощную. Церковь была полна народу, в большинстве своем русских. Религиозная жизнь стала важной частью нашего быта. Галина, если кто-то приходил в дом, сразу же садилась у ног посетителя, чтобы почистить ему ботинки. Так она собирала пфенинги, чтоьы купить свечи в воскресенье. Все дети регулярно посещали церковь. Михаль строго следил за этим.
В Геренберге мы прожили до осени 1946-го.
Майнлёйз (Mainleus). Осень 1946 — лето 1947
Из Геренберга перебросили нас, пять белорусских семей, в том числе Василя Рогулю и Ивана Любочку (*4), в Майнлёйз, в барачный лагерь. Там жили разные национальности, но было больше белорусов. Кипела общественная жизнь. Белорусскими скаутами руководил Петр Савчиц. В это время приехал также Поликарп Маньков (*5) из Михельсдорфа. Вскоре организовали белорусскую школу, в которой учительствовали Любочка, Рогуля, Маньков, а также Нина Рачинская. Была там уже организованная церковь. Служил о. Георгий Павлюсик, который жил с семьей (две сестры, брат, племянник). С ними были и хористы пинского собора.
Священник преподавал религию, а пению учил какой-то россиянин, Николай Николаевич (фамилию не помню). Я стала петь в церковном хоре после уговоров регента. Он говорил: «Слушай и потихоньку пой. Ты будешь петь!» Потом я пела в трио («Да исправится молитва моя»). Посещала в школу, принадлежала к скаутам. Школу посещали также Женя, Сергей и Тамара. Белорусский язык преподавал Маньков, историю — Любочка. Были кое-какие ротаторные пособия. В моем 3-м классе училось семеро учеников. Маньков был нашим классным учителем. После экзаменов мне выдали удостоверение.
Николай Сильванович открыл мастерскую инкрустированных соломкой шкатулок, альбомов и пр. Я ходила к нему учиться этому мастерству. Старалась. Подготовила первый свой узор, а мастер пришел, стер все и сказал: «Теперь начинай все сначала».
Приезжали в наш лагерь с инструкциями скаутские руководители: Витовт Кипель (*6), Янка Жучка (*7). Кипель за один вечер научил нас четырем песням («Мароз», «Каліна», «Мы Беларусі вольнай арляняты», «Як шырока і далёка беларуская зямля»). Приезжала к нам также театральная труппа «Жыве Беларусь!» на торжество освящения скаутского знамени.
Лагерная жизнь была полна событий, происшествий и приключений. Ходили мы воровать яблоки к бауэру. А тот спустил однажды на нас собаку. Бежали мы, только пятки блестели.
В лагере многие откармливали поросят. Однажды слышу крик: «Украли поросенка! Украли поросенка!» Приехала американская полиция с собаками. Искали, шныряли, пересмотрели все, но вора не нашли.
Однажды белорусские скауты маршировали со знаменем по дороге в лес на игры. Вдруг крик. Оказалось, что скаут Шура Яневич свалился с обрыва. Вытащили его оттуда со сломанной рукой.
Группой от нас ездили в украинский лагерь в Байройт (Bayreuth) на большой межэтнический фестиваль. Нашим руководителем была Нина Рачинская. Там были игры, соревнования. Сергей Рогалевич занял первое место по бегу в мешке.
Гибельштадт. Осень 1947 года — весна 1949
Из Майнлёйза одни белорусы поехали в Шляйсгайм под Мюнхеном (Старосельские, например), а другие за океан в Аргентину (Савчицы). А нашим следующим лагерем стал Гибельштадт (Giebelstadt). Туда подались все учителя, Дульские, Рачинские. В Гибельштадте был аэродром, а возле него — большие кирпичные дома, видимо, бывшие казармы. Туда увезли белорусов, россиян и, наверное, других — больше сотни человек. Наша семья расположилась в отдельной, одной из комнат большого здания. Кухня была общего пользования, в результате чего возникала иногда целая катавасия. Михаль работал кочегаром, обслуживал пять двухэтажных зданий. Часто ночью надо было отслеживать, чтобы поддерживать соответствующую температуру.
Дети учились хорошо, отец строго за этим следил. Сергей, у которого глаза ослабели после скарлатины, вынужден был носить очки, но категорически отказывался, так как дети смеялись над ним. В школе занятия проходили по-белорусски.
Белорусский хор в Бакнанге под руководством Вячеслава Селеха, фото с сайта Логойского виртуального музея.
В лагере устроили церковь. Служил тот же о. Павлюсик. Я пела в хоре. Когда в лагерь приехали о. Емельян Кайка, отец Лизы Литарович, и очень хороший столяр Кузьмицкий, решили открыть белорусскую церковь. К этому проекту подключился и Михаль.
Скоро Пасха. Передо мной возник больной вопрос: в какую церковь идти? Я же пела в хоре в русской церкви. Сильно переживала, советовалась с братом. А тот говорит: «Иди, куда хочешь».
А ведь я весь Великий пост искренне постились, даже молока в рот не брала. Ходила на спевки, втянулась. И с тяжелым сердцем пошла на всенощную в русскую церковь. Тем более что в белорусской многое оставалось еще не доведенным до ладу. Отца Кайку направил в Гибельштадт о. Николай Лапицкий. Брат пригласил о. Кайку на обед. Тот ел и пил все. Спросил, почему Надя не ест. А брат говорит: «Надя постится». Думаю, что в тот момент о. Емяльлян почувствовал себя не совсем хорошо.
На курсе машинисток. Сватаньни. Лето тысяча девятьсот сорок-девять
Дружеские отношения в Гибельштадте были ограниченными. Здания стояли далеко одно от другого, разбросаны в лесу, места, где могла бы собираться молодежь не было. На Пасху весь день я просидела дома. Без платья и туфель, глядя в окно, как подруга Маруся Дульская, красиво одетая, гуляла по улице. Это был один из самых тяжелых моментов за всю мою лагерную жизнь. И думалось: когда же оно закончится, когда наступит нормальная жизнь?
Тем временем каждый день вывешивали объявления о странах, принимавших иммигрантов. В одном из объявлений прочла про курсы машинисток в Швайнфурте (Schweinfurt). Я спросила у Михаля: «Ехать?» — А он равнодушно: «Делай, что хочешь». И меня это сильно задело и, может, подтолкнуло к решению: ехать! И вот мы втроем — Дульские Мария и Валя и я — пошли на курсы.
В Швайнфурте был переходный лагерь для тех, кто выезжал за море. Курсы продолжались три месяца.
Проходили они в большом здании (видимо, бывших казармах). Мы втроем и три украинки жили в одной комнате. Всех курсанток было более тридцати. Занимались группами до обеда и после. Нас обучала какая-то литовка. Нам дали машинки, и мы упражнялись. Изучали также английский язык. Учебников не было, пользовались какой-то от руки написанной книжицей. По завершении прошли тест, после которого я удостоилась похвалы за аккуратность. Печатала я небыстро, но аккуратно. Были там также ремесленных курсы для парней. Маруся увлекла какого-то кавалера. У нее это с легкостью получалось.
На курсах уже возникали дружеские отношения, бывали танцы. Однажды пошли мы на танцы. А у меня были старые поношенные туфли, поэтому я ужасно смущалась. Станцевала раз и пошла домой. А Маруся с Валей гуляли и дальше. От украинок мы научились немного петь их песни да и их тоже научили. За ними ухаживали парни-украинцы. Однажды за нашим окном на втором этаже, где мы жили, увидели на шесте плакат Сталина. Это те ухажеры надумали напугать нас. Я их проучила — намазала дверные ручки их комнаты обувной пастой. А они подумали на украинок.
Из Швайнфурта я написала своему другу Жоржу письмо на машинке, разумеется, латинскими буквами. А он мне в ответ: «Я ничего не могу разобрать, что ты мне пишешь». Курсы машинисток завершились выдачей удостоверения, но не работы. Мысль о том, чтобы работать машинисткой мне нравилось, было ощущение профессии.
В Швайнфурте русская семейная пара проходила комиссию на выезд и предложила меня удочерить. Люди эти были бездетны и хотели выехать с кем-то своим помладше. Уговаривали меня, убеждали. От такого предложения мне стало неприятно, возникло ощущение бездомности. Меня хотели удочерить дважды перед этим. Первой была немка, а во второй раз — в польском лагере. Таким же образом, как Водейки хотели усыновить Геню Кудасова (*8).
Пока я проходила курс машинописи, Михаля с семьей перевезли из Гибельштадта в Бакнанг (Backnang). Туда я из Швайнфурта и поехала. Бакнанг бурлил жизнью: скаутинг, вечеринки, церковь, хор. Богослужения отправлял о. Николай Лапицкий, а церковным хором руководил Вячеслав Кочанский (*9). Там я познакомилась с Лизой Кайкой, у которое сразу заметила бант в копне волос, и с Людой Калиновской. Уже в Америке они стали моими ближайшими подругами. Жили мы через коридор. Наша Женя говорила о них: «Как бочечки».
На курсах по шитью в Людвигсбурге (Ludwigsburg). Лето—осень 1949
В Бакнанге я в школу не ходила: смотрела детей брата. Долго там, однако, не задержалась, поехала на курсы по шитью в Людвигсбург, неподалеку от Бакнанга. Поехала одна. Курсы продолжались три месяца. Курсантки были разных национальностей. В моей комнате жили четыре польки и одна русская. Дружбы большой меж нами не завязалось. Россиянка Галина жила с родителями, а польки были гулящие. Там стояло охранное подразделение — и гулять было с кем. Занятия на курсах по шитью происходили ежедневно по полдня. Было несколько групп. Учились на газетах делать выкройки. Но материал, из которого можно было бы шить, до меня не доходил. Сделала выкройку блузки. Научилась снимать мерку. Преподавали там славянки. За курсы им платила UNRRA, а потом — IRO. Было у меня там несколько приключений.
Перед отъездом брат купил мне туфли, которыми я сильно дорожила и жалела их обувать. Одна полька, не спрашивая у меня, взяла мои туфли и пошла на танцы. Пошарпала мне их полностью. Как мне было жалко их!
Однажды пришел пьяный поляк к своей паненке. Стал буйствовать, добиваться, чтобы его пустили в комнату. Девушки отправили меня уговаривать его. Мне как-то удалось его унять, за что получила благодарность от подруг.
Там я встретила Мишу Бахаря (*10). Мы шли с Михасём Кузьмицким по улице и разговаривали по-белорусски. А Бахар проходил мимо и услышал наш разговор. На него, истосковавшегося по своим, это так подействовало, что он стал плакать. Так он и узнал, что в Бакнанге есть белорусы. Бахар только что приехал в Людвигсбург из польского лагеря.
Вновь в Бакнанге. Зима 1949/50 — лето 1950
После трех месяцев я вернулась в Бакнанг. Тогда в Ульме (Ulm), в большом Ди-Пи-вским лагере, открылись курсы английского языка. Мы с Федей Дубининым поехали на те курсы. Там встретили Асю, жену Бориса Щорса (*11), и нашу поэтессу Наталью Арсеньеву. На курсах можно было общаться только по-английски. Нам назначили экзамен, письменный и устный. Мы его сдали, но, как оказалось, вся программа обучения уже подходила к концу. Кроме этого, у меня не было денег, чтобы купить учебник английского языка. Впоследствии часто слышала от некоторых самодовольных людей: «Закончила школу, получила диплом». Но те, кто хвастался образованием, жили с родителями, имели поддержку. Мне же помочь было некому. Я не испытывала даже моральной поддержки.
Запомнился случай, как некоторые суперпатриоты в Бакнанге били какого-то пьяного за то, что пел советские песни. Лупили его нещадно, а тот кричал немым голосом. Приезжала полиция разбираться. Отец Лапицкий улаживал скандал.
Пришло время разъезжаться из Бакнанга. Большинство наших знакомых уезжают в Америку. Выехали Лапицкие, Кочанские и др. Певчих в церковном хоре стало меньше. Мы готовились к Пасхе. Управление хором перенял композитор Дмитрий Вересов (*12). Руководить церковным хором было для него внове. Контраст между ним и Кочанским был велик, но Вересов быстро освоил регентство, и мы многому научились с ним.
В Бакнанге мы пробыли до первых дней лета 1950 года. Оттуда переехали в Эльванген (Ellwangen), где до нас был украинский лагерь. Сюда и свезли Ди-Пи-вский интернационал. Разместили нас в казармах, больших кирпичных зданиях, расставленных далеко один от другого. Вся наша семья жила в одной большой комнате. Отец Ян Жарский открыл в лагере небольшую часовню, в которой проходили богослужения. Брат сложил печку, в которой пекли просфорки. У Карповичихи был служебник, которым пользовались хористы (4-5 человек). Руководителя хора не было. Там была, правда, украинская православная церковь, но мы хотели свою. Прихожан у нас было очень мало, всего несколько семей.
Каждый день людей внезапно вызывали на комиссию. Мы с Валей Дульской помогали тем, кто выезжал, таскать чемоданы, а сами думали, когда же придет наш черед. Тягаться по лагерям так уже надоело, хотелось нормальной жизни.
Однажды сижу во дворе, читаю книжку. А тут проезжает мимо американская военная машина, из которой солдаты швыряют мне какой-то пакет и жестами показывают: «Возьми, возьми!» Взяла, распаковала. А там — два платья, чулки, зубная щеточка, паста. Платья были не новыми, но в хорошем состоянии, и мне очень понравились. Я была так счастлива!
Выезд в Америку. Август-сентябрь 1950
Вскоре брата вызвали на комиссию, где-то в июне, и мы поехали в Людвигсбург. Ходил он на ту комиссию и раньше, но задержались из-за Сергея, у которого выявили застарелое пятно в легких. Сказали ждать, чтобы убедиться, что не открылся туберкулез. Меня тоже вызывали на комиссию раньше, но я попросила консула, чтобы отложили, поскольку хотела ехать вместе с семьей брата. Вскоре, пройдя комиссию, мы были готовы к отъезду.
С собой брат взял сундук с одеждой, а я — узел и небольшой сундучок. Из личных вещей у меня были подушка, одеяло, иконка, пара белья, блузка, юбка.
Сохранился снимок, как мы стоим у входа в пассажирский поезд перед отъездом из Людвигсбурга 26 августа 1950 г. На основе этого снимка Ирена сделала потом большой красивый рисунок, опубликованный в нашем альбоме «Беларускія мастакі замежжа» («Белорусские художники за рубежом»; 2001 г.).
В Бремергафен (Bremerhaven) приехали к обеду того же дня и тут же загрузились на американский военный корабль «Генерал Блечфорд». Отплыли сразу же. На корабле была масса людей. Спали под палубой на двухъярусных койках, мужчины отдельно, а женщины с детьми отдельно. В первый день пути, после сна, я встала и вижу, что в комнате никого нет. Вышла на палубу, а там всех тошнит — лежат, стонут, едва дышат. Одна женщина лежала, взявшись за живот, а потом говорит: «Кто-то ест селедку. Дайте мне хоть голову обсосать». Больше других мучилась, как мне казалось, жена брата. От морской болезни давали таблетки, фрукты (апельсины и др.), но помогало это не всем. Некоторые не могли ничего в рот взять. Я ела более-менее нормально. Выручала селедка, которую мы припрятали, ведь продукты на корабль проносить было запрещено.
В дороге мы провели десять дней. Путь в океане прошел гладко, без бурь.
Когда смотришь и вокруг не видишь ничего, кроме воды, ощущаешь себя маленьким беспомощным человечком. На корабле были какие-то художественные показы, пассажиров чем-то развлекали, но я ничего этого не видела. Брат работал на кухне, а нам с Женей, старшей дочкой Михаля, хватало забот по уходу за детьми. Надо было следить, чтобы поели и не отходили слишком далеко.
Приплыли в Нью-Йорк 5 сентября 1950 года. Последнюю ночь на воде ночевали у статуи Свободы. Первое впечатление от Нью-Йорка ошеломляющее. Когда сошли с судна, нас ждал квадратный пассажирский автомобиль (station wagon).
Шофер, черный, пересчитал нас всех и схватился за голову от количества детей.
Он отвез нас на железнодорожную станцию, там мы сели на поезд и поехали на работу к фермеру в Экрон (Akron) в штате Пенсильвания.
Первая связь с родственниками в Беларуси произошла примерно в первой половине 1950-х через Польшу. Там жил с семьей дядя моего первого мужа, Гени Кудасова, Александр Сосновский. Через него мы сообщили в Постолы (поселок в Житковичском районе Гомельской области), что Михаль с семьей живет в Америке.
*1. Николай Сильванович (псевдоним Вярба, 1917—1975), общественный деятель, писатель и филателист. Один из создателей в 1946 году в Западной Германии творческого объединения «Шыпшына», организатор мастерской белорусского художественного ремесла «Раніца». Издавал белорусские открытки. С 1949 г. жил в Канаде.
*2. «Сокол» — название спортивных обществ, с XIX в. возникали в разных славянских странах. Целью такого общества была физическая и духовная подготовка, а также пробуждение национального духа. Польское гимнастическое общество «Сокол» вело свою историю с 1867 года.
*3. Василь Рогуля (1879—1955), общественный и политический деятель. В 1922—1927 гг. — посол польского Сейма, в 1928—1930 гг. — сенатор. Во время Второй мировой войны бурмистр в Дятлове, участник II Всебелорусского конгресса. С лета 1944 — в эмиграции, жил в Германии, Бельгии, США.
*4. Иван Любочка (1915—1977), педагог и историк, деятель эмиграции в Германии и США. В 1972 г. издал книгу «Bielorussia under Soviet Rule, 1917-1957» («Беларусь под большевистским правлением, 1917—1957»).
*5. Поликарп Маньков (1910—1998), общественный деятель. В 1942—1943 гг. работал в слонимском гебитс комиссариате, с июня 1943 г. возглавил СБМ (Саюз Беларускай моладзі) по Слуцкому округу. С 1944 г. — в эмиграции. Работал преподавателем Белорусской гимназии в Михельсдорфе (1946—1949), участвовал в пленумах (съездах) БЦР, занимался издательским делом.
*6. Витовт Кипель (род. 1927 г.) в то время активно занимался организацией белорусского скаутинга.
*7. Янка Жучка (1928—2010), инженер-строитель, журналист, деятель белорусской диаспоры в Бельгии. В годы Второй мировой войны — член СБМ и БНС. С 1944 г. — в эмиграции, учился в Белорусской гимназии в Регенсбурге (позже —в Михельсдорфе), а затем окончил Лювенский университет. Активно участвовал в белорусской жизни, являлся радным Рады БНР.
*8. Имеется в виду будущий первый муж Надежды Запрудник — Евгений Кудасов (1922—1983).
*9. Имеется в виду Вячеслав Селех (в эмиграции Кочанский, иногда подписывался Селях-Качанскі, 1885—1976), оперный певец, театральный и общественный деятель. Окончил Молодечненскую учительскую семинарию. Учился в Петербургской консерватории, пел в Мариинском театре. В 1925 г. переехал в Минск, где работал преподавателем в музыкальном техникуме и руководил музыкальной секцией при Институте белорусской культуры. Поставил первую оперу по-белорусски — «Русалка». С 1927 года был директором БДТ-1 (ныне Купаловский театр). В 1933 г. репрессирован. После освобождения жил в Ленинградской области. В 1943 г. вернулся в Беларусь, работал руководителем отдела культуры и искусства при БНС, потом возглавлял отдел культуры в правительстве БЦР. С 1944 г. — в эмиграции. В Германии создал театрально-художественную группу «Жыве Беларусь», с которой гастролировал в местах, где осели белорусы. В 1950 г. выехал в США. Жил в Саут-Ривере.
*10. Михаил Бахар (1929—2007), общественный деятель. Летом 1944 г. вместе с родителями выехал в эмиграцию. После капитуляции они оказались во французской оккупационной зоне Германии. Учился в русской гимназии в Штутгарте. С 1951 г. жил в США. В 1961 г. поселился в Саут-Ривере. Принимал активное участие в общественной жизни, был членом редколлегии журнала «Беларуская моладзь», принадлежал к БККА (в 1980-е — вице-президент), парафии св. Евфросинии Полоцкой.
*11. Борис Щорс (1916—1975), общественный деятель, брат Николая Щорса. В послевоенной Германии был комендантом лагеря в Михельсдорфе. В 1949 г. перебрался в США, поселился в Саут-Ривере. Возглавлял здесь Белорусский издательский фонд, входил в редколлегию журнала «Беларуская думка». Был инициатором строительства Белорусского общественного центра при церкви св. Евфросинии Полоцкой.
*12. Дмитрий Вересов (1909—1985), композитор. С 1944 г. жил в эмиграции. В США руководил хором церкви св. Евфросинии Полоцкой в Саут-Ривере.
