Приближается столетие Октябрьской революции 1917 года. Ей и была посвящена III ежегодная конференция Школы по изучению Восточной и Юго-Восточной Европы. Конференция проходила 2—4 июня в Мюнхене.
Школа Graduiertenschule — инновационное научно-исследовательское учреждение, призванное интенсифицировать научное направление Ost- und Südosteuropastudien (исследований Восточной и Юго-Восточной Европы) в рамках возникшей в 2012 году инициативы правительства ФРГ по совершенствованию высшего образования (Exzellenzinitiative).
Тема конференции звучит следующим образом: «The Culture of the Russian Revolution And Its Global Impact. Semantics — Performances — Functions» (Культура русской революции и ее глобальное влияние. Семантика — перформансы — функции).
Подобный взгляд извне на хорошо известное событие интересен как для России, так и для Беларуси, ибо в нашей стране система координат общественных дискуссий и массового мировосприятия все еще содержит огромное количество прямых или косвенных отсылок к этому событию.
Нет смысла детально пересказывать содержание всех докладов — рефераты выступлений уже доступны на сайте школы, позже появятся видеозаписи интересных лекций Бориса Колоницкого, Юрия Слёзкина и Алексея Юрчака. Я бы хотел обратить внимание на некоторые наиболее существенные выводы, которые можно сделать «по итогам» конференции применительно к белорусской культуре.
По моему мнению, совершенно ясно, что белорусское интеллектуальное пространство также нуждается в рефлексии революции 1917 года. Важно при этом иметь возможность опереться на иной язык, иную постановку вопросов, вообще, на опыт иных, чем традиционно-белорусский (в самых разных смыслах этого слова), взглядов. Лишь таким способом может быть преодолена скудость белорусских интеллектуальных достижений периода постсоветской эмансипации.
Доклады, прочитанные на конференции, выраженное в них текущее состояние исследования Октябрьской революции в западных странах, позволяют существенно стимулировать белорусскую рефлексию об Октябрьской революции.
Вообще, сам вопрос, ставший лейтмотивом этой конференции и большинства сообщений («What is meaning of the 1917 Russian revolution one hundred years later?»), — проблематично звучит с белорусской точки зрения ввиду разнообразных реакций социального окружения. Национально-либеральный историографический мейнстрим, если его, как таковой, можно выделить, выработал довольно специфическое отношение к революции. Ее значение непременно ретушировали, хотя бы в национальном контексте. Например, в 1990-х белорусские историки в основном писали о том, что это был переворот, а не революция. Для части интеллектуалов эта проблема, заметим, остается «горячей» и по сей день.
Это важный момент. В данном случае более сдержанный подход внешнего наблюдателя позволяет снизить напряжение идеологической ангажированности, воспринять этот исторический эпизод с позиций «классического права», попытаться выяснить, каково было содержание этих событий. В этом случае можно увидеть некоторые вещи, которые, кажется, должны работать и в белорусском контексте.
В первую очередь, речь идет о необычном насыщении контекстов — как современных дебатов о революции, так и о событии как таковом. Я начну с последнего.
Естественно, что Октябрьскую революцию можно было бы урезать в весьма сжатый рассказ, ограничившись событиями одного дня (25 октября) в одном городе (Петрограде). Материалы конференции показывают, что гораздо продуктивнее иной подход.
Во-первых, «русская революция» не началась 25 октября и не завершилась в тот же день. Вынесенное в заголовок «глобальное влияние» революции — это о том, насколько вглубь и вширь повлиял дискурс революции и дискурс о революции на все общество, на разнообразные сферы жизнедеятельности людей. Доклады конференции, которые тематизируют данную проблему, концентрированы преимущественно на культуре — например, на языках (системах знаковой репрезентации). Некоторые темы остались без внимания участников. Например, динамика традиционных институтов (образование, семья), новый опыт политического участия, вообще, элементы советского проекта модернизации, который хорошо описал Стивен Коткин.
Вместе с тем, даже рассмотренные на конференции сюжеты из истории революционного общества показывают, насколько мощными были последствия революция для культуры бывшей царской империи. Речь может идти о театре, его попытке участвовать в революционных преобразованиях (доклад Ады Раев, Бамберг), об авангарде и его отношениях с революцией и советской властью (доклад Лоуренса Сенелика, Медфорд). Можно ставить вопросы, оставаясь исключительно в рамках текста, как например, в очень интересном докладе Георга Вита (Берлин), посвященном понятию ритма как средства описания и рефлексии революции и послереволюционной динамики. Это очень интересный сюжет для исследований, довольно неожиданный, который отражает, конечно, и «качество» исторического материала.
Доклады второго дня конференции убеждают в значительности последствий Октябрьской революции в глобальном контексте.
В целом, было очевидно, что докладчики (или, скорее, рассылавшие приглашения организаторы) стремились избежать европоцентричности — «глобальное влияние» революции обсуждалось лишь на примере азиатских государств. Правда, предсказуемым образом внимание было сконцентрировано на Китае и Японии.
Очень важный момент для белорусской рефлексии — не раз прозвучавшее требование сменить оптику, отказаться от концентрации исторического описания, углубить его дополнительным обращением к иному материалу и сюжетам. Реализацию этого требования можно проследить на нескольких примерах.
В докладе Виталия Фастовского (Мюнхен) обсуждается «нравственная рамка» революционеров периода 1881—1910 гг. как она отражена в самых разнообразных частных документах (прощальные записки самоубийц, письма из камер смертников, из Сибири и др.). Естественно, что представления революционеров о «лучшей жизни» и «лучшей смерти» стали важными факторами после 1917 г.
Другой момент, связанный с уточнением и углублением перспективы, касается географии. Традиционно изучение Октябрьской революции концентрируется на имперском центральном регионе или даже только на двух столицах. В докладе Франциски Дэвис (Мюнхен) раскрыто, каким образом происходила политизация мусульман волго-уральского региона. Автор показывает несколько поколений интеллектуалов в движении за эмансипацию мусульман, обращая внимание на отличительные особенности их повестки дня. Кроме того, важно обратить внимание на тезис о том, что главную роль в трансфере революционной культуры образца 1917 года в тот регион сыграли военные — именно они за время службы сблизились с большевиками, усвоили присущие радикально-левой повестке дня язык и аргументацию, и привнесли это с собой на родину. Обратим внимание и на главный вывод исследовательницы — наиболее вовлеченные в политическую борьбу слои мусульманского общества следует трактовать как результат «специфических опытов периода поздней империи»: заинтересованные в политической и социальной эмансипации соотечественников интеллектуалы стали продуктом трансформации конца XIX в., а лево-радикализованные солдаты оказались под мощным влиянием пребывания на фронте и участия в военных действиях.
Естественно, для Беларуси из этих и других докладов, которые я здесь не обсуждаю, но которые не менее интересны, можно сделать ряд выводов.
Говоря совсем радикально, белорусскую дискуссию о тех событиях можно построить как зеркальное отражение данной конференции и ключевых вопросов.
Например, когда мы обращаемся к опыту белорусской культуры 1920-х, очень сложного исторического эпизода, насквозь пропитанного грамматикой революции 1917 года, часто возникает идея (или, возможно, просто проявляется определенный рефлекс) о том, что пролетарские и социалистические дискурсивные элементы можно и даже надо из этого наследия изымать, оставляя лишь «няўчасную беларушчыну» (несвоевременное белорусское возрождение). Это ведет к трагическому обеднению материала, его упрощению и выхолащиванию. Скажем, стихотворение Янки Купалы «…О так! Я — пралетар!…» невозможно объяснить вне дискурса того времени, вне сложных отношений Купалы с кноринской литературной критикой начала 1920-х. А это важные вещи, многообещающие сюжеты — и их огромное множество.
Эта часть исторического наследия, полнота этого культурного архива, должна войти в повестку дня, рефлексироваться и исследоваться. Пример данной конференции кажется очень полезным в этой связи. Введение упомянутых материалов в белорусский культурный оборот могло бы вывести белорусские дебаты о революции на новый уровень, задать новые, более высокие стандарты профессионализма. Это позволит отмежевать рефлексию от активности КПБ (с ее резвой молодой генерацией á la Лазуткин) или «Номоса», которые, очевидно, пытаются присвоить нарратив о революции в своих идеологических целях.
Последний момент, возможно, скорее маргинальный, но его также хочется отметить. Речь идет о российской культуре как объекте внешней заинтересованности.
Хотя русская культура, с точки зрения выполняемых ею социальных функций, занимает чрезмерно значительное место в Беларуси (к сожалению), думаю, можно утверждать, что белорусы все равно читают ее «снаружи», «извне». Правда, белорусский опыт апроприации русской культуры весьма обширный — по очевидной причине языковой и географической близости. Можно привести некоторые примеры — например, в начале 2000-х годов Валерий Булгаков критиковал Сергея Дубовца за то, что тот опирался на понятие нации в русском ее понимании; вступительные разделы книг Светланы Алексиевич — это выражение ее опыта социализации, чтения, культурного мировозрения, почти сплошь русского. И так далее.
Материалы конференции позволяют сопоставить этот белорусский опыт с опытом наших западных коллег — и убедиться, насколько последний интереснее построен, какой глубины исследования и какого уровня тексты он открывает.
Там совсем иная, повторюсь, постановка вопросов, иной кругозор, весьма незначительно или вовсе не представленные в Беларуси (скажем, наш университетский учебник по философии расскажет в разделе истории российской философии о Бердяеве, но не о российском формализме и не о теоретических исканиях авангарда). Знакомство с иной перспективой может обогатить или даже раскрепостить белорусский образ русской культуры, превратить ее, наконец, в положительный фактор развития собственно белорусской культуры.
