Как недавно заявил представитель власти, в Минске появилось новое «святое место» — памятник городовому.
Его установили возле Министерства внутренних дел к столетию милиции.
Пока что «святость» проявляется лишь в том, что за прикладывание к нему рук (а равно как и за поднимание на него ног) без промедления последует кара.
Святым или нет, но такой объект, как памятник, должен быть, по крайней мере, объектом культурным. То есть, стать частью широкого полотна национальной культуры. Тем более, что полиция, частью которой — городовые, и белорусское национальное движение, частью которого есть культура, сто лет назад были связаны самым непосредственным образом.
Городовой, воплощение установления порядка и спокойствия в Российской империи, начало ХХ века.
Вот и возникла мысль поискать следы городовых в произведениях классиков национальной литературы.
Но вот в чем проблема: в начале ХХ века литература наша была преимущественно деревенской, а городовые действовали в городе. И общаться с ними лирический герой мог только попав туда. Как дядька Антось из поэмы Якуба Коласа «Новая зямля», который искал земельный банк в путанице виленских улиц и переулков:
Шукае дзядзька наш, як Бога,
Ў людской галдзе гарадавога.
А вось і ён! стаіць плячысты
І погляд кідае празрысты;
Стаіць, як той пастух над статкам,
І наглядае за парадкам —
На тое ж горад і губерня.
Тут з тратуара дзядзька верне,
Ідзе, за брыль здалёк бярэцца,
«Дзень добры» кажа, як вядзецца,
Яшчэ крок бліжай падступае,
Аладку-шапку падымае.
— Скажыце, як мне ў банк папасці?
Мне па зямельнай трэба часці.
— А вось як пойдзеш, чалавеча,
Таму касцёлу насустрэчу,
Там будзе вуліца направа, —
Пачаў казаць служака бравы, —
Ты правай вуліцы трымайся,
А там другога запытайся,
І скора банк той будзе блізка.
Скланіўся дзядзька яму нізка,
Бо надта ж добрым паказаўся,
І так ён дзядзьку спадабаўся,
Што калі будзе ўсё шчасліва,
То вып'е з ім хоць пару піва
І з'есць з ім разам кусок сала;
І весялей зноў дзядзьку стала.
Недаром этот пример мы приводим первым. Это, пожалуй, единственный яркий положительный образ городового в классической белорусской литературе.
Положительный до такой степени, что коласовские строки можно было бы выбить на памятнике, если бы не был столь низок пьедестал. Да и, по-видимому, современные городовые не в восторге от идеи есть сало и пить пиво с подозрительными белорусскоязычными дядьками в шапках-оладках.
К тому же городовой в поэме не минский, а виленский. Правда, и к Минску есть географическая привязка.
Не будем, однако, забывать, что свою поэму «Новая зямля» Якуб Колас частично написал в минской тюрьме — ныне СИЗО №1 по улице Володарского, как раз неподалеку от памятника городовому.
Константин Мицкевич (Якуб Колас) арестовывался как участник несанкционированной акции — съезда учителей.
Возможно, еще одна причина столь мягкого отношения Якуба Коласа к виленским городовым — теплые воспоминания со времен молодости и работы в «Нашей Ниве».
Именно городовой мог подсказать, где ночью нелегально купить водки в дореволюционной Вильне.
А дальше все гораздо хуже.
Уже не таким светлым предстает образ блюстителя порядка в стихотворении «Гарадавы і яго сын», опубликованном в сатирическом журнале «Крапіва» в 1912 году (страница 6):
— Каб так грошы дзе ўкрасці
Ды у карк каму накласці
Ці мне гэта, тата, можна?
— Можна, толькі асцярожна.
…— А цішком і асцярожна
Сказаць «воля», «прагрэс» можна?
Э! Ты здумаў штось нячыста…
Марш ў участак, анархіста!
Литературный пасквиль, в котором городовой показан не олицетворением порядка и спокойствия на улицах города, а коррупционером и душителем прогресса был подписан псевдонимом «Крикун».
Драматург Леопольд Родзевич трижды арестовывался органами польского и советского правопорядка.
Специалисты однако выяснили, что за псевдонимом скрывался еще один автор «первой белорусской газеты с рисунками» Леопольд Родзевич (арестован в 1938, дальнейшая судьба точно неизвестна).
А другая нашенивская авторша Цётка описала случай, как какой-то франт обманом завладел табельным оружием городового:
Алоиза Пашкевич (Цётка), член незарегистрированной организации — «Беларускай сацыялістычнай грамады».
Цёткa. Рaзyмныя ды нe нa дypня пaпaлi
У Вapшaвe пaлiцыя ўнaдзiлacя тpacцi людзeй нa вyлiцax. Ідзe caбe чaлaвeк cпaкoйнa, paптaм бaц! — вaтaгa пaлiцэйcкix i кpыкнe: «Рyкi ўвepx!» I пaйшлa pыццa пa кiшэняx, нe мяpкyючы, як cвiння ў гapoдзe. Дoбpa, як пycтa! Алe як мaeш якyю зaбapoнeнyю пaпepкy, гaзeткy, a кpый бoжa pэвaльвep — нy пoйдзe тapмacaвaннe aд aднaгo ўчacткa дa дpyгoгa, цягaюць aд Анaпaшa дa Кaнфaшa, пaкyль нe вывяжэшcя, нe пycцiш тyмaнy ў вoчы «xpaнiцeлям пapaдкy» aбo нe пaшмapyeш як cлeдye cвяpбячыx пaльцaў.
Кaб дoўгa нe paзвaдзiццa, cкaжy кopaткa пpa aднo здapэннe.
Ідзe caбe вyлiцaй бyнчyчны пaн. Аж тopк пaлiцыя: «Рyкi ўвepx!» — кpычыць. Пaн шypцiць дa кiшэнi, гaдзiннiк y aднy pyкy, пapтмaнкy ў дpyгyю, i, як бyceл з pacпyшчaнымi cкpыдлaмi, тaк ён з пaднятымi pyкaмi cтaў i cмяeццa пepaд paзгнeвaным зaкoнaм. А зaкoн, знaкaм тым пaлiцэйcкiя, cяpдye, пpoce i ўcё пpыглядaeццa дa пapтмaнкi, як дa дынaмiтy aбo бoмбы, тoлькi з блiзшaй мэты.
Пepaшyкaлi, пepaтpэcлi — пycтa! Алe ўcё-тaкi вядyць дa ўчacткa. Пpывялi, пacтaвiлi пepaд пpыcтaвaм. Адзiн з гapaдaвiкoў вымae pэвaльвep-бpaўнiнг з cвaёй кiшэнi i кaжa: «Вocь гacпaдзiн, a вocь — ягo pэвaльвep»,— i з гэтымi cлoвaмi пaлaжыў ягo нa cтoл. Пpыcтaў пaдcкoчыў дa пaнa ды дaвaй: «Кaк ты cмeeш, бyнтaўшчык, нaciць apyж'e бeз paзpaшэння нaчaльcтвa? Я вaм пaкaжy!» — i тычa кyлaк пaд нoc пaнy.
Алe тyт пaн з cвaёй cтapaны acpoжыўcя, aдчынiў пapтмaнэ, выняў пicyлькy i кaжa: «Вы нe мaeцe пpaвa мянe лaяць, бo я мaю дaзвaлeннe нaciць. Вoт янo, чытaйцe! А pэвaльвep мoй вяpнiцe мнe нaзaд». Зa pэвaльвep гapaдaвoгa ды ў кiшэнь. «Нe мaю тoлькi чacy,— кaжa,— a тo б нa вac пacкapдзiўcя кyды тpэбa…» I выйшaў, cмeючыcя. Пpыcтaў нaкiнyўcя нa гapaдaвoгa зa тoe, штo пpывёў фpaнтa з paзpaшэннeм. А гapaдaвы злaвaў y дyшы, штo пpывёў фpaнтa з paзpaшэннeм, aлe бeз pэвaльвepa. Фpaнт пacвicтывaў caбe, iдyчы вyлiцaй. Чaмy нe cвicтaць: pэвaльвep нaйлeпшaгa кaлiбpy, вapтacць pyблёў з двaццaць пяць, caм, як з вaдoю, пpыплыў. А cмex? Смex? Авeчкa cяpoд вaўкoў, a вaўкi aнi чэп!
За сто лет был выработан надежный механизм предотвращения подобных инцидентов: теперь вряд ли тот франт вышел бы из участка так просто. Он же явно ругался там матом!
И тому сыщутся два свидетеля из числа низших чинов.
Интересно, что в белорусском традиции городового иногда называли «гарадавік».
Это слово встречается в романе Тишки Гартного «Соки целины»: «За столікам, пустым і брудным, сядзеў нейкі паліцэйскі чын — не то гарадавік, не то жандар».
На этом, пожалуй, исчерпываются упоминания городовых-«гарадавікоў» на литературных страницах. (Возможно, читатели подскажут в комментариях, когда здесь забыли.)
Зато урядников, которые действовали в деревнях и местечках — там, где выросло большинство классиков нашей литературы, — в в произведениях белорусских классиков уйма.
Поясним: урядник — тот же низший полицейский чин, что и городовой, только не в городской, а в уездной полиции.
И уже патриарх нашей литературы Франтишек Богушевич фиксирует просто-таки вопиющие факты неуважения темным народом представителей власти:
Франтишек Богушевич — участник незаконных вооруженных формирований в 1863-64 гг.
Прыходзім у двор, — той начальнік ёсць тут.
Выходзе да нас, апрануўшы сурдут,
Пытаецца так: «А за што вы, рабяты,
Урадніка здулі, ледзь трапіў дахаты?»
«За тое, — мы кажам, — што надта ён ласы:
Што любе яечню, курэй і кялбасы;
Унадзіўся надта ён лазіць па хатах
Ды нюхаць, каторай муж служа ў салдатах;
Свіннёй гаспадара у нашым гародзе,
Праз дзверы улазе, праз вокны выходзе;
Ды надта цікавы, каторы што мае,
Не то што у свірны, ў кішэнь заглядае;
…Ён гад, каб пісаць, а рабіць ніц не робе,
А нам ён дык так, як той кашаль хваробе!»
Не удивительно, что стихотворение называется «У астрозе» [«В остроге»] и правонарушители в финале несут наказание в виде заключения под стражу.
А вот тот же Якуб Колас глубоко проникает во внутренний мир одного из чиновников в рассказе «Соцкі падвёў»:
Важна ходзіць па мястэчку ўраднік, пакручваючы рыжыя вусы. Пры баку ў яго целяпаецца трапло-шабля, чырванеюць шнуры і наплечнікі і блішчаць на сонцы наваксованыя боты. Ён толькі што прыехаў на службу; у яго галаве мітусяцца тысячы думак, — думак аб тым, як звясці крамолу. Яму здаецца, што ён выкрыў «праступнае саобчаства», захапіў лісты, рэвольверы й бомбы, і ўсё гэта даставіў да начальства. Яму даюць павышэнне, пасылаюць у горад, робяць акалодачным, потым прыставам, а потым… і пашоў наш ураднік у гару, як цыган па драбінах на неба. Пры гэтым ураднік аж засмяяўся сам сабе і ляснуў рукамі па сваіх тоўстых кумпякох.
И ах: излишнее служебное рвение подвело урядника: он «разоблачил» вместо агитатора-социалиста заезжего черносотенца.
Черносотенцы сто лет назад были в фаворе, имели государственную поддержку и легальную партию. Читаешь и думаешь: слава богу, хоть какой-то прогресс за сто лет.
Но чем дальше — тем больше путаницы: городовые, урядники, стражники (ими с 1903 года заменили сотских), жандармы — всех безответственно смели в одну кучу писатели.
Особенно не повезло жандармам — их название стало нарицательным, хотя по высочайшему замыслу также должно было стать воплощением порядка и спокойствия.
Вряд ли вы будете удивлены, когда узнаете, что финальное стихотворение нашей подборки было запрещено как во времена городовых, так и во времена их советских «коллег».
Янка Купала
Акоў паломаных жандар,
Сліўнём зарыўшыся ў нару,
Сядзіць расейскі чынадрал,
«Слуга оцечаству, цару».
Ён сніць былую моц і шыр:
Цары, царыцы, цэрквы, трон,
Пагромы, катаргі, Сібір…
О, Русь, прымі раба паклон!
Табе такой служыць па гроб
Не кіну я, і «расцярзаць»
Не дам дзяржаўнасці «оплот»,
Цябе, «единую», о, маць!
Здарма ж двуглавы твой арол
Праз векі ў кіпцюрах трымаў
Мільёны ўбогіх хат і сёл,
Рабоў мільёны?.. Нездарма!
У твой ланцуг былі, о Русь,
Уплецены з усіх бакоў
Украйна, Польшча, Беларусь
і сотня іншых «языкоў».
Цяпер, што бачу я кругом?
Пасад маўклівы збуран скрозь…
Рэспублікі!? Ды з «языком»
З іх лезе кожная ўсур’ёз.
А ты, о рускі мой «язык»!
Мой «обшчарускі», што з табой?
Табе слухмян быў мал, вялік,
Быў славен ты сваёй кляцьбой.
Табой сам самадзержац цар
Пісаў ланцужны свой закон,
Што маці-Русь есі жандар
Усёй Еўропы!..
і свой сон
Сніць далей гэты царадвор,
Калі надыдзе яму дзень,
ізноў пад лёзгат царскіх шпор
Свой распасцерці чорны цень.
Ён, гэты скінуты сатрап,
Не знае, што ў свабодзе жыць;
Яму дай вісельню, дый каб
На ёй «языкі» ўсе ўшчаміць.
Не па нутру, як смерць, яму,
Што беларускае дзіцё
Бяжыць у сцюжную зіму
У школку пазнаваць жыццё.
Спужаўся, што хлапчук ў лапцёх,
Напоўадзеты вёскі сын,
У роднай мове ўчыцца змог?..
О, стыдна, рускі «гражданін»!
Язык твой царскі ён табе
Не выража, спакойны будзь!
Цябе тваім жа у кляцьбе
Ён не забудзе памянуць.
Былых не выклічаш вякоў
І ты, Масквы кароннай гразь,
Парваных не скуеш акоў,
З якой брахнёю не вылазь!
«Наша Нiва» — источник качественной информации и бастион беларущины
ПОДДЕРЖАТЬ «НН»
