Это мой дед Василий Михаловский (1896—1959), который в 1930 году был «раскулачен» и выслан с семьей в Пермский край.
Дед, кроме того что занимался крестьянским трудом, был хорошим столяром, делал красивую мебель. На фотоснимке он сидит на краешке стула, наверное, чтобы хорошо было видно красивую вещь, созданную его же руками. На дворе 1947 год — минуло 17 самых тяжелых лет его жизни, впереди — одинокое, но все равно радостное возвращение на родину. К сожалению, вернуться довелось лишь ему одному: не выдержав лишений ссылки, навсегда осталась лежать в уральской земле у железнодорожной станции со смешным названием Половинка жена Елена; дети же, окончив среднюю школу, разлетелись в разные стороны, чтобы продолжать учебу. Деду Василию остались лишь воспоминания и вопросы, которые почти каждую ночь не давали спать: почему именно его семью из родного застенка (хутора) Смольгово, выкинув из дому и отобрав все имущество, власть забросила аж на Урал? Есть ли в этом его личная вина? К сожалению, он не дождался момента, когда государство (через 62 года!) 16 марта 1992 года подтвердило, что в 1930 году сделало деда Василия (в то время ему было 34 года), его жену Елену (32 года), а также их детей: Владимира (9 лет), Зинаиду (6 лет) и Олимпиаду (2 года) — без вины виноватыми, наказанными за отсутствием состава преступления. С самого детства я также чувствовала себя репрессированной, потому что у меня отняли возможность ездить на каникулах в «свою» деревню, какая была у большинства моих друзей, лишили радости ощущать нежное прикосновение бабушкиных рук, слушать интересные рассказы дедушки и бабушки на языке, который должен был стать для меня родным. Бабушку я вообще никогда не видела — она не дожила до моего появления на свет.
Михаловские в 1929 году…
Всю жизнь хотелось узнать: за что были высланы мои предки? Слушала редкие упоминания об этом от отца, рассказы двух своих тетушек. Они объясняли мне, что семью выслали, после того как дед Василий отказался вступить в колхоз. Вроде бы дед даже отклонил предложение возглавить его — таким было семейное предание. В поисках ответов на свои вопросы я оказалась в Государственном архиве Минской области (ГАМО). Там я нашла и точную дату высылки — 11 марта 1930 г.
С момента моего первого посещения архива прошло уже несколько лет, но тема меня «не отпускает». Если раньше меня поражали мелкие детали, то теперь хочется понять общие закономерности «раскулачивания».
В масштабах государства внезапный передел индивидуального сельского хозяйства на коллективное (оставим в стороне рассуждения об экономической целесообразности мероприятия), требовавший, прежде всего, постепенной ломки крестьянской психологии, — этот передел осуществлялся без предварительной подготовки, буквально в течение нескольких недель, уже привычными для большевиков методами: несогласных заставить — выслать — расстрелять. «Совершенно секретное» постановление Политбюро ЦК ВКП (б) от 30 января 1930 г. «О мероприятиях по ликвидации кулацких хозяйств в районе сплошной коллективизации» стало первым камнем, который, будучи ускорен «энтузиазмом» некоторых исполнителей на местах, обрушил на семьи зажиточных крестьян — так называемых «кулаков» — лавину репрессий.
Поскольку расшифровки, т.е. юридического термина «кулак», не существовало, в каждой местности критерии были свои. В Слуцком районе «кулацким» считалось хозяйство, имевшее более шести десятин земли. При этом следует упомянуть, что в 1910 году, когда смольговским «извечным чиншевикам» (так же, как и крестьянам в 1861 году) «кровопийца»-царь наконец позволил выкупить их земельные наделы, которыми они пользовались испокон веков, размер этих наделов колебался от 11 до 25 десятин (гектаров). В списке землевладельцев 1911—1914 гг. были смольговцы и с большими землевладениями, но это уже была купленная ими земля. А поскольку в 1917 году известным «Декретом о земле» частная собственность на землю была отменена, эти наделы в одночасье стали ничейными.
Сколько же земли было у моего деда, фамилия которого во всех списках смольговцев на лишение избирательных прав или раскулачивание стоит номером первым? Дед вернулся домой с Первой мировой в 1918 году. А за год до этого в Сельскохозяйственной переписи 1917 года зафиксировано, что в доме оставались его мать и младшая сестра, и земли у них вообще не было, а были лишь домашние животные и огород. То есть в 1930 году дед мог иметь только ту землю, которую получил в пользование от советской власти. В документах Любанского райисполкома я этих цифр так и не нашла, их можно определить только косвенно, на основе протоколов заседаний президиума и фракции Любанского райисполкома о конфискации имущества кулацких хозяйств. В двух из таких протоколов имущество каждого кулака перечислено скрупулезно, при этом в каждом из хозяйств имелось от трех до десяти десятин пахоты. Кстати, из этих перечней следует, что вовсе не площадь пахоты была критерием «кулацкости», а использование в хозяйстве наемного труда и отношение хозяина к «проводимым мероприятиям».
В 1930 году в состав Любанского района входили десять сельсоветов: Юшковский (Юшковичский; куда входило Смольгово), Осовецкий, Мало-Городятичский, Нижинский (Нежинский), Реченский, Редковкий (Редковичский), Слободский, Тальский, Турокский и Яминский.
Стандартная процедура раскулачивания была по крайней мере такой: сначала сельсовет (конечно же, после «реактивного толчка» сверху) направлял в райисполком «ходатайство о раскулачивании» (вводная часть всех ходатайств написана одинаковыми фразами — по одному образцу) с перечислением фамилий кулаков. На следующий день РИК на заседании рассматривал и удовлетворял это ходатайство. Таким образом имитировалось, что мероприятие проводится по инициативе снизу. Из десяти имевшихся ходатайств мною обнаружено восемь, нет их только по Слободскому и Редковичскому сельским советам.
Мероприятие под названием «раскулачивание» включало два пункта: первый — конфискация всего имущества, от дома до посуды, второй — выселение за пределы БССР.
В ходатайствах Юшковичского, Осовецкого и Яминского сельсоветов есть только первый пункт, а в ходатайствах остальных пяти сельсоветов есть и второй пункт — просьба о выселении кулаков за пределы БССР. Кажется, что может быть примечательного в реакции РИК на ходатайства сельсоветов? А примечательно то, что на разные ходатайства (одна только конфискация или конфискация с последующим выселением за пределы БССР) РИК отвечает одинаково: ходатайство о конфискации удовлетворить. О выселении за пределы БССР — в исполкомовском протоколе нет ни слова. Наверное, выселять — было делом иного, вышестоящего органа, в сторону которого РИК не смел и дохнуть. Но все же есть в исполкомовской папке один документ, касающийся непосредственно выселения: черновик протокола (без номера) заседания президиума и фракции РИК от 5 марта 1930 года, посвященный непосредственно организации выселения кулаков. Заседание началось с рассмотрения списков на выселение, но сами списки к документу не приложены (полагаю, они были секретными, как и «совершенно секретное» постановление Политбюро ЦК ВКП(б) от 30 января 1930 г. «О мероприятиях по ликвидации кулацких хозяйств…»). Любанский РИК почему-то решил добавить в эти списки еще 13 человек из Яминского, Редковичского и Реченского сельсоветов. Говоря точнее, не добавить, а «просить окружную тройку включить (их) в списки на выселение по 2-й категории». Вот и объявился тот орган, которого так боялся РИК… Любанский район административно входил в состав Бобруйского округа. А Бобруйская «тройка» — внесудебная инстанция уголовного преследования — в составе: начальника окружного отдела ОГПУ, секретаря окружного комитета партии и прокурора — и решала судьбы любанских крестьян. Напомню, что всех их выселяли в административном порядке, то есть уголовной вины за ними не было.
Другие сведения о выселении и выселенных лицах можно найти в списках конфискованного кулацкого имущества и использования домов кулаков, выселенных за пределы БССР, документах о списании задолженности ссыльных по налогам и страховым выплатам. Там же находим и еще одну дату: второе мероприятие по выселению кулаков прошло 28 апреля 1930 г.
Вернемся к деду Василию. Во-первых, отметим: к чести Юшковичского сельсовета — последний не ходатайствовал перед РИК о его выселении. Полагаю, что, поскольку постановление о раскулачивании содержало точную цифру подлежащих к выселению из БССР, на Любанский район была «спущена» также точная цифра, для достижения которой «жертв» надлежало изыскать в каждом из сельсоветов. А дед в списках был первым номером — скорее всего, он оказался среди выселенных «автоматом».
Во-вторых, вышеупомянутое постановление предусматривало и запрет принимать в колхоз кулаков. Вот и развенчание семейного предания…
В конце концов властям удалось абсурдное мероприятие по уничтожению лучшей, успешной, трудолюбивой и работоспособной части крестьянства, обеспечивавшей потребности государства в хлебе, что аукнулось голодом 1932-33 гг.
Казалось бы, после такой «тотальной зачистки» все остальные должны были немедленно побежать записываться в колхоз. Но, по информации сайта «Любанщина», после проведения устрашающих «мероприятий» народ не очень-то побежал записываться: в марте 1930 г. на заседании Реченской партийной ячейки по подведению итогов коллективизации были отмечены низкие темпы работы. По Юшковичскому сельскому совету из 668 крестьянских хозяйств в колхозы вступили 208, по Реченскому из 1100 — 362.
Как же происходило выселение?
Обратимся снова к упомянутому протоколу без номера от 5 марта 1930 года, написанному от руки (не печатному, как другие), по «утверждению списков на выселение кулацких хозяйств» (почему хозяйств, выселяли же людей?). Человек, писавший этот протокол, был сильно возбужден, очень нервничал и торопился: слишком много ошибок и зачеркиваний, русский и белорусский язык перепутаны, некоторые слова невозможно разобрать, некоторые — не в том падеже. Ощущение такое, что человек понимал, что вершит грязное дело, преступление против невинных людей.
«Аб’явіць высяляемым кулакам за тры дні да высялення…» [«Объявить выселяемым кулакам за три дня до выселения…»]
Это ложь: дед Василий в день выселения с утра поехал помогать строить дом в соседней деревне — там и был задержан и доставлен на железнодорожную станцию в Уречье, где увиделся с женой и детьми. Судя по сему, он не получал никакого официального предупреждения.
«Увіду аддаленасці М.Гарадзячыцкага і Ніжынскага зрабіць адпачынак на 2 (1?) часа у м.Любані…» [«Ввиду удаленности М.-Городятичского и Нижинского (имеются в виду сельсоветы) сделать отдых на 2 (цифра много раз перечеркнута и заново подведена) 1 часа в м.Любани…»]
Наверное, члены исполкома сильно боялись, чтобы их не заподозрили в сочувствии выселенцам. Но лошадям нужны отдых, вода и фураж — лошади же вне политики. От Нижина до Уречья через Любань больше 50 км — надо делать остановку. От Смольгова до Уречья — примерно 25 км, дорога прямая, и в Любань можно не заезжать.
«Прапанаваць т.Лазевулькину [? неразб.] з… 11/3 ночью забяспечыць карэл [караул?] на …пункце, т.Стоцкаму к гэтаму часу атайміць народам…»
Глядя на эту дату, можно предположить, что поезд на железнодорожной станции должен был ждать выселенцев 12 марта. Значит, выкидывать людей из их домов начали утром 11 марта, одновременно во всех населенных пунктах Любанского района. Интересно, сколько времени давали семьям, чтобы собраться? Мои рассказывали, что собирались буквально минуты, поехали, в чем были. Представляю себе тот утренний безутешный вой женщин и плач детей, разносившийся 11 марта над любанскими деревнями…
Почему-то представляется, что стояла тогда чудесная весенняя солнечная погода, щебетали согретые первым солнышком птицы, но на это никто не обращал внимания… Тащились сани по рыхлому мартовскому снегу, вряд ли быстрее, чем со скоростью пешего человека. Бросая затуманенные от слез взгляды, прощались выселенцы с родными просторами: чувствовали, что не всем доведется вернуться на родину. Добрались до Уречья лишь под вечер. Где провели ночь? Что представлял собой этот «пункт», была ли крыша над головой? А может, оглушенные нежданной бедой крестьяне, прижав к себе детей, дрожали от ночного мороза на площади на подводах, под сочувствующими взглядами согнанного сюда для «атаймлення» народа?
Здесь уже упоминалось, что согласно предварительному протоколу от 9 февраля, в списке раскулаченных по Юшковичскому сельсовету было десять смольговских семей. Выселены же были только две семьи: мои Михаловские да Тарасевичи. Остальные семьи «пошли по третьей категории» — у них отобрали имущество и выгнали из домов (переселили в более бедные).
Несмотря на то, что на бывшем хуторе Смольгово сменились уже три поколения, от сегодняшних жителей можно еще услышать воспоминания о том, как «кулачили».
Вот рассказ жителя Смольгова Лаханского о раскулачивании его прадеда Тарасевича: «Как пришли его раскулачивать, так он заболел, на печи лежал, так эти Усик, да Соболь, да Бондарь за него — да взяли полукош, да вынесли, под забором поставили, в полукош наложили соломы. И его вынесли, дом замкнули и ушли. Его забрал сын туда, где мы жили, так он больше недели пожил да и помер».
Из моего разговора с сыном первого председателя смольговского колхоза Усом М.И.: «… сначала жили в своей хате, потом переехали в Большой Смольгов — там очень много добрых хат стояли пустыми…»
Бывший житель Смольгова Лапковский Н.И рассказывает, что выселенные кулаки, проходя мимо своих бывших домов, видели, как дети новых хозяев, вскочив на подоконники, показывали им через стекло свои голые задницы.
В документах райисполкома нет ни единого слова о мероприятиях по устройству тех семей, о судьбе тех, кого выселяли в пределах сельсовета, «по третьей категории». Семьи выкидывали на улицу, отобрав буквально все, и их дальнейшая судьба никого не интересовала. Правда, встречаются единичные случаи рассмотрения дел о возвращении имущества. Например: при выселении сына за пределы БССР осталась мать, которая просила вернуть часть имущества. Отказ — пусть живет с другим, не раскулаченным сыном. Или с такой же просьбой обращалась жена, которая не поехала за мужем в ссылку. Отказ — она же с мужем развелась, чтобы избежать раскулачивания, значит, раскулаченной не считается. Был случай положительного ответа на просьбу еще одной женщины, которая осталась с двумя детьми — ей вернули корову.
Среди документов РИК мне неожиданно встретились три неврученные повестки, три одиноких пожелтевших бумажных листочка, аккуратно подшитых в папке по призыву в армию парней 1908 года рождения. Адрес и фамилия на одном из них показались знакомыми: «д.Смольгов Юшковского с/с, Тарасевичу Стефану Григорьевичу». На каждом из трех желтых листков — краткий приговор: «выслан»…
Мои тетушки вспоминали, что ехали на Урал в одном вагоне со смольговскими Тарасевичами, но не уточняли, с какими именно (в Смольгове было раскулачено шесть семей Тарасевичей).
В отсутствие доступных рядовому исследователю документов (речь идет о списках на выселение по второй категории, которые утвердила «окружная тройка» — кстати, где они сейчас хранятся?) эта бумажка является, по сути, единственным документом, подтверждающим высылку семьи именно Григория Поликарповича Тарасевича 1872 г.р., который вместе с сыном Степаном 1908 г.р. и женой Марией был включен в список лиц, лишенных избирательных прав, как «кулацкое хозяйство, использующее наемный труд». Это важно, поскольку в книге «Память» Любанского района ошибочно отмечено, что вместе с моим дедом раскулачена и выслана была семья Андрея Варламовича Тарасевича, арестованного 27 марта и осужденного 15 апреля 1930 года по «политической» статье 72 УК БССР. Да, он был выслан, но в другое время, в другое место, один, без семьи, которая до 1961 г. проживала в Смольгове. Кстати, на момент ареста он являлся колхозником.
Вернемся снова к документам Любанского исполкома, чтобы ответить на вопрос: имел ли возможность дед вступить в колхоз и возглавить его? Думаю, что слухов на пустом месте не бывает: возможно, что в первые дни «проводимых мероприятий», когда их организаторы еще сами не понимали всех правил игры, такое предложение могло быть ему сделано. Об этом косвенно свидетельствует письмо Юшковичского сельсовета Любанского исполкома от 8 февраля 1930 года о принятии в колхоз середняка Ивана Степанова Заброцкого, из которого видно, что в колхоз его сначала приняли, а потом уже попросили разрешения на это в райисполкоме.
Но те, кто сидел на вершине власти, ошибок не делали. С одной стороны, признанных кулаками запрещалось принимать в колхозы и другие кооперативы. С другой стороны, проводилась политика полного их уничтожения: лишение права аренды земли, обложение необоснованно завышенным индивидуальным налогом. Тех, кому удавалось его погасить, облагали еще большим, тех, кто не сумел полностью выплатить — судили за неуплату налогов. Приговор — направление в те же ИТЛ (исправительно-трудовые лагеря). За неосторожно сказанное слово приписывали политическую статью — антисоветская агитация, на усмотрение тройки — ВМН (высшая мера наказания) или ИТЛ.
Еще раз смотрю на список репрессированных в 30-е годы смольговчан: 27 человек, из них расстрелянных — трое, осужденных на 10 лет — что было тождественно расстрелу — еще трое.
Во всех исполкомовских «черных» списках фамилия деда стояла рядом с фамилией его шурина, Никодима Томковича. Последнему каким-то образом удалось в 1930-м избежать выселения по второй категории (похоже на то, что в последний момент его фамилия в списке было заменена фамилией Григория Тарасевича), но за ним все равно пришли в 1933-м (арест, приговор: 5 лет ИТЛ), во второй раз — в 1937-м (арест, приговор: 10 лет ИТЛ). Из последнего лагеря он не вернулся.
Схожая судьба постигла и двоюродного дядю деда Василия, Стефана Яковлева Михаловского, вся вина которого заключалась в том, что он был самым зажиточным хозяином хутора Березинка: арест в декабре 1929 г. (три года ссылки), арест в сентябре 1937 г. (высшая мера наказания). Если бы деда Василия тогда не выслали, его, безусловно, ждала бы потом такая же судьба.
Вот я и ответила себе на вопрос о вступлении деда Василия в колхоз: это было невозможно — даже при его желании. Как это ни странно, но выходит, что нужно поблагодарить того, кто поспешил внести фамилию деда Василия в список выселяемых за пределы БССР: тем самым он сохранил деду (а, возможно, и его сыну — моему отцу) жизнь.
Вернемся к постановлению Политбюро ЦК ВКП (б) от 30 января 1930 г. там имеется планируемое количество подлежащих ссылке за пределы БССР по 2-й категории — 6—7 тысяч семей. На начало 1930 г. территория БССР была разделена на 111 районов. Вычислим среднюю планируемую цифру по району из расчета общего количества по БССР семи тысяч семей: (7000:111) = 63. И сравним с приблизительной цифрой выселенных в марте—апреле 1930 года из Любанского района «кулаков», фамилии которых (конечно же, не все) удалось мне найти в документах Любанского РИК:
Всего раскулаченных — 187 семей.
Из них раскулаченных и высланных за пределы БССР — 105.
Как видим, план был перевыполнен.
В марте 1992 года усилиями моей тети Зины — одной из сосланных Михаловских — были получены пять справок из УВД Миноблисполкома о реабилитации всех членов семьи и даже какая-то небольшая сумма денег. В справке деда есть интересный абзац, из которого следует, что где-то в недрах архивов МВД имеется персональное дело о выселении дедушкиной семьи:
Рада ли я, что семья моего деда реабилитирована? Безусловно, да! Но, когда листаю в архиве документы о раскулачивании, то слышу голоса сотен и тысяч граждан Беларуси, которым государство ни за что изломало судьбы, лишило имущества и даже отняло жизни. Не к мести взывают они, но и раздача втихаря справок о реабилитации не достойна их памяти. Они хотят быть названными поименно и услышать от представителей государственной власти публичное признание в этом насилии, просьбу о прощении и покаяние. Это, прежде всего, необходимо новому поколению — чтобы такое никогда больше не повторилось.
