Как преподавателя белорусской литературы XIX в. меня не могли не заинтересовать публикации знакомого постоянным читателям «Нашей Нивы» Дмитрия Дрозда. В январе этого года в сети появилось сообщение: «Историк Дмитрий Дрозд выпустил книгу «Таямніцы Дуніна-Марцінкевіча» к 210-летию классика. Это седьмая книга историка-архивиста, и первая — на белорусском языке… Полностью подготовлена к печати еще одна книга — «Подделано Дуниным-Мартинкевичем». А всего в планах Дмитрия Дрозда — выпустить 5 книг о выдающемся классике, которому 4 февраля исполняется 210 лет. Более 3 лет Дмитрий Дрозд изучает жизнь и творчество Винцента Дунина-Марцинкевича. В основе книге — двенадцать статей, которые публиковались в «Культуре», «Нашей Ниве», «Родным слове», польских изданиях. В ней 300 страниц».
Впечатляет грандиозность планов, особенно замах на пенталогию. Из названных изданий наиболее солидное в научном плане — «Роднае слова». Поэтому и предлагаю обсудить размещенную там в двух номерах (апрель и июнь 2017 года) статью Дрозда «Цяжар канчатковай вывучанасці: ці быў каталіцкі мітрапаліт Станіслаў Богуш-Сестранцэвіч дзядзькам Вінцэнту Дуніну-Марцінкевічу?». В ней речь идет о том, был ли католический митрополит Станислав Богуш-Сестренцевич дядей Винцента Дунина-Марцинкевича.
Эта объемная публикация имеет внушительный список литературы из 24 позиций и композиционно состоит из трех частей.
В первой и самой большой — автор сетует на то, что исследователи преимущественно заняты анализом поэтики произведений Марцинкевича и мало уделяют внимания дальнейшему исследованию биографии классика, над которым висит «бремя окончательной изученности». «Редко появляются и абсолютно новые сведения, основанные на архивных находках [5], в том числе и автора этой статьи [6]», — невесело констатирует архивист.
Ничего себе «редко», если в примечании [6] приведено шесть статей за 2014—2017 гг.?! Примечание [5] — это материал Валерия Позднякова «Викентий Дунин-Марцинкевич против жандарма Ламачевского», разрушающий канонический образ писателя как неудачника-горемыки. В статье Д. Дрозда материал фигурирует лишь как заявленная тема на конференции 2015 года. Тем не менее Поздняков опубликовал текст документа, который содержит своеобразный донос на писателя от недоброжелателя. Утверждалось, что Марцинкевич, не получив наследства никакого ни от своих, ни от родителей своей жены, несколько лет служил в консистории без жалования, а после увольнения оттуда начал нелицеприятную тяжбу с епископом Липским и потом от показаний своих отрекся, и сейчас нигде не служит в штате и ни с кем не имеет дел, кроме одной лишь Любанской, и то, не она ему платит, а он ей дает деньги. Однако в последние годы приобрел в городе Минске два дома, которые стоят около 1000 червонцев, в 1840 году за 3500 рублей приобрел от Селявы фольварк Люцинок, Любанской, как видно из асекурационного документа, дал будто бы 1000 руб. серебр., и кроме того, живет в городе роскошно, держит лошадей, ездит на коляске, каждый раз посещает театр, справляет вечера и квартеты. Чем он занимается? И откуда столько имеет денег? Неизвестно». Писатель, который обретет в будущем бессмертие, не был обездоленным.
Однако Дмитрий Дрозд выражает сожаление в отношении «энциклопедических догм» и того, что биографические сведения, «которые уже попали в книги, энциклопедии или учебники —… вообще не подвергаются никакой ревизии и даже критической оценке». Так он создает картину отсутствия порядка и некоей заброшенности в отечественной науке биографического ракурса в изучении Марцинкевича. И это при том, что ракурс этот в отношении всех остальных белорусских писателей XIX века, самый совершенный. Парадокс? Думаю, закономерность. Дрозд успокаивает: «Сегодня мы уже можем утверждать, что многие аксиомы скоро будут переписаны». Он проводит весьма скрупулезный обзор истории вопроса, устанавливает «виновного» в том, что появилась ошибочная информация, мол, «Богуш-Сестренцевич был дядей Дунина-Марцинкевича», — историка-любителя литературы Ромуальда Земкевича. Но еще больший вред принесли его некритичные преемники: запутали все так, что сам черт ногу сломит. Но современный архивист отважно проходит через все завалы. Он так щедро приводит в своей статье фрагменты из книг предшественников — преимущественно Геннадия Киселева, Язэпа Янушкевича, Владимира Липского, чьи цитаты составляют едва ли не половину текста всей первой части. Она, по мнению автора, подводит к результатам «предварительного расследования». По моему мнению, делается это не в поисках истины, которую Дрозд уже знал, а в погоне за текстуальным объемом, чтобы придать публикации больше основательности и попутно революционности. Вот почему Дмитрий Дрозд так много проходится по тому, что писали предшественники, особенно по «Спасцігаючы Дуніна-Марцінкевіча» (1988) и «Марцінкевіч герба Лебедзь: дакументы і матэрыялы…» (2010) Геннадия Киселева.
Вторая часть, неполные две страницы, содержит непосредственный ответ на заявленный в названии статьи вопрос. К тому же здесь напечатан текст копии документа 1826 года «О духовном завещании митрополита Сестренцевича», который прежде всего и дал основание сделать вывод: «С. Богуш-Сестренцевич не был кровным родственником ни отца, ни матери, ни самого В. Дунина-Марцинкевича, а был только для первого из перечисленных родственником по жене». То, что Сестренцевич не дядя и даже не кровный родственник писателя может быть и важно для историка, но для историка литературы останется биографической деталью, которая никак не связана с творческим наследием писателя.
Акцентируя внимание на значимости им сделанного, Дмитрий Дрозд подчеркивает, что «завещание давно уже могло быть изучено нашими исследователями на предмет родства митрополита и Марцинкевичей». Но он вовсе не склонен к открытой конфронтации с авторитетным Язэпом Янушкевичем. Так, в чей же огород этот камень? Абстрактного литературоведения?
Заключительная третья часть вообще меньше страницы. Она расставляет точки над «i». Оказывается, что ответ на вопрос, озвученный в названии, — только одна из задач, «только для примера». «Гораздо важнее, — утверждает Дрозд, — изучение самого механизма формирования исторических знаний и появления в наших энциклопедиях недостоверных сведений даже о звездах первой величины на белорусском культурном небосклоне». Надо понимать, это цель, достижению которой мешает «авторитет предыдущих поколений исследователей». Вот так.
Мне посчастливилось непосредственно общаться с Геннадием Киселевым. После его ухода из жизни довелось быть одним из рецензентов сборника документов «Невядомы Дунін-Марцінкевіч» (2011), в материалах которого классик предстал совсем как неэмблематичная персона, пришедшая на смену бывшему владельцу Люцинки, проходимцу и буяну Селяве. Геннадий Васильевич знал о существовании этих документов. Но из-за деликатности считал нецелесообразным их публиковать по причине афиширования неканонических сторон биографии первого классика новой белорусской литературы. Времена изменились.
Как представитель новой генерации, Дмитрий Дрозд без сантиментов говорит, что причину исследовательских промахов предшественников обусловила «своеобразная влюбленность в своих героев, которая заставляла их излишне идеализировать, беззаветно доверять представленным ими самими сведениям и обходить вниманием неприглядные стороны их жизни». В этом есть резон. Но не надо бросаться из одной крайности в другую.
Настало время жестких рационалистов-менеджеров. Дмитрий Дрозд имеет продуманную авторскую стратегию, намерение предложить читателям «не чисто научное исследование, что было бы нудновато, а научно-популярное чтение, но основанное только на проверенных фактах и сведениях, документах, архивных материалах». Видимо, поэтому в его «Цяжары…» встречаются ошибки, например, «можно было подставить (выделено мной — И.З.) под сомнение некоторые варианты».
Не хочу «подставлять» архивиста, но без созданного предшественниками прочного фундамента, даже сотня новонайденных документов о проделках и выходках Марцинкевича не потянула бы на пенталогию.
И, наконец, о декларированном документалистском фетишизме. Редкому документу суждено быть наделенным сверхъестественной силой. Евангелию, Корану и немногим другим. Вера исследователей-архивистов в магическую силу написанного на листах пожелтевшей бумаги граничит с культом, которому надо служить. Знаю по себе. Поэтому хочу предостеречь Дмитрия Дрозда от заманчивого искушения превратить традиционного забронзовевшего Марцинкевича в Марцинкевича документально-уголовного, а это значит мошенника, жулика, авантюриста, проныры, афериста, комбинатора и шулера.
Публикационная деятельность Дмитрия Дрозда возбуждает интерес к личности и творческому наследию Белорусского Дудара, а это можно только приветствовать!
