Как Давыдько попал в Купаловский театр 00:32
— Вы говорили, что день, когда вас приняли в Купаловский театр, был самым счастливым в вашей жизни. Можете вспомнить, как это было?
— Интересно. Неожиданный вопрос. А я, правда, говорил так?
— Да. Это ваша цитата.
— Ну уже можно говорить, что, наверное, так и было. Это было в декабре, когда я показывался художественному совету Купаловского театра. И, конечно, я не помню, когда бы я в жизни так волновался, как тогда. Потому что в зрительном зале был художественный совет купаловцев главе с Николаем Николаевичем Еременко. В зале Стефания Михайловна Станюта присутствовала, Кормунин Павел Васильевич, другие актеры и молодежь. Ведь молодежи всегда было интересно, кто же там показывается, кто претендует на звание купаловского актера. И вот они сидели в зрительном зале, а я что-то такое должен был показать убедительное. И я читал стихотворение Янки Купалы «Што я мужык усе тут знаюць…». Ну, я вкладывал такой смысл, мол, «што я мужык усе тут узнаюць, бо я мужык». И Валерию Николаевичу Раевскому показалось, что я смогу здесь работать. Он сказал: «Подожди, пока нет ставки». Я очень волновался. И действительно, когда вдруг мне сказали, что вы понравились художественному совету, и молодежь на меня этак посмотрела уже, подошел ко мне Крыжановский Женька и Гарцуев Саша, пожали мне руку: мол, ждем тебя. Ну и все. Потом через четыре, через пять месяцев, кажется, мне сказали: переезжай. Ну и я приехал в Купаловский театр работать.
Геннадий Давыдько. Фото Воли Офицеровой.
Конечно, это были счастливые дни. Конечно, с течением времени какие-то там пустяковые трудности — не было где жить сначала — потом забываются. Остается только такая светлая-светлая память о тех, кто был вокруг меня, моих наставниках. Попасть в купаловскую семью! Я не знаю, какой сейчас у Купаловского театра — я имею в виду — внутренний мир, стиль отношений. Что это? Семья? А тогда была действительно семья. Тогда каждому до каждого было дело. Там не просто так! И когда ты получал роль, к тебе подходили старшие и говорили: «Да, слушай. Ты там давай», — что-то такое… И курировали, как говорят, тебя. Потом первый твой выход на сцену. Сразу и «ўводы». Это было очень и очень интересно.
Адарья Гуштын. Фото Воли Офицеровой.
— А белорусский язык вы на тот момент уже знали или вам пришлось его очень быстро выучить? Ведь все же большую часть жизни на тот момент вы в России прожили, в российской части Советского Союза, если так можно сказать.
— Когда мы жили в Магаданской области с родителями, нам туда из Беларуси приходили два таких коричневых пакеты. Или, пожалуй, один пакет. И в нем лежали «Работніца і сялянка» и «Вожык». Мы же когда жили там, в Магаданской области, все собирались вернуться «на материк», на родину. «Материком» называли. И я всегда читал «Вожык» и «Работніцу і сялянку». Для мамы там выкройки, рецепты были. И это было на белорусском языке. И у меня не было трудностей. Кстати, когда меня, шестилетнего мальчишку, везли через Москву, мы у наших родственников останавливались. И впоследствии они вспоминали: «Ты по-русски не понимал». Наверное, на трасянке говорил, но по-русски я слабо понимал. Мне нужно было как-то объяснять что-то. А потом как-то все само собой получилось. Когда я приехал, вернулся в Беларусь после армии уже, я сразу попал в замечательное окружение, во-первых, писателей, так получилось. Сразу подружился, как-то так получилось, с Алесем Асташонком — это мой друг. Сразу — Владимир Орлов, Соколов-Воюш. Помните, такой был? Куда он теперь девался? Короче говоря, ну что тут скажешь?
Про идеи БНФ и бело-красно-белый флаг 5:17
— Это было начало 90-х. Действительно, время национального возрождения. Говорят, что вы поддерживали в то время идеи БНФ, носили на пиджаке бело-красно-белый флаг.
— Конечно, конечно. Это было замечательно. Я был даже секретарем партийной организации театра имени Янки Купалы, в этом помещении [это интервью происходило в здании театра. — Ред.] состоялось партийное собрание. После того, как в Куропатах произошел первый разгон демонстрации, партийное собрание театра имени Янки Купалы единогласно поддержало (мы не собирались, просто так совпало, что там разгон этот произошел, а мы собрались на партийное наше собрание) создание Мартиролога Беларуси, белорусского Народного Фронта, мы осудили действия городских властей по разгону митинга.
Куропаты-1988. Архивные фото
Фото Николая Таранды.
И всё — и меня сразу в ЦК вызывали: «Ты что делаешь?» Я говорю: вот, все коммунисты… «Нет, не все коммунисты!» А там кое-кто — не буду говорить кто — уже перебежали через дорогу к ЦК. Резиденция президента — это же был ЦК партии коммунистической. «Смотри, что ты сделал, как это поддержали!» А все коммунисты театра имени Янки Купалы полностью поддержали.
Тогда был светлый такой дух, надежды на лучшее. Мы ж не знали, как оно будет. Только хотелось, чтобы национальная такая гордость просыпалась. Она была всегда в Купаловском театре, и стремление к свободомыслию присущее молодости, свойственное вообще интеллигенции. Все были светлые, все были взволнованы.
И тогда коммунисты мои говорят: «Мы будем ходить рядом, мы будем тебя охранять, чтобы ничего не было». Потом в Доме политпроса, где сейчас концертный зал «Минск», там было собрание. Вызвали меня тоже на это собрание как руководителя и… давайте все-таки без фамилий. Они живы и дай Бог им жить долго. Эти люди. Президиум. В президиуме тогдашнее руководство коммунистической партии Беларуси. И вот такое выступление: «В последнее время… — на русском языке говорили, — в последнее время в Беларуси, в Минске усилились преступления, грабежи, насилие. Это говорит о том…» И как-то связывали это с тем, что организовался Белорусский Народный Фронт, Мартиролог и вообще такая демократизация определенная происходит. И в этом виноваты и иногда поддерживают какие-то такие олухи, которые будто бы в руководстве. И вот там, в Тетра Янки Купалы, тоже. Как, что? Я тогда иду на сцену, прошу слова и говорю какие-то слова. Ну я помню точно, что я говорил. Я говорил, что не надо превращать это все в 37-й год. А тогда же появилась масса литературы. Тогда стали явственны такие вещи, которых мы не знали. Глаза раскрылись на многое. Многие вопросы, которые задавал себе до этого, получили ответ. И я, одним словом, очень резко выступил. Когда я шел по проходу обратно после выступления, весь колотился, меня хватали там и ветераны: «что ты это.. гнать его из партии…». Говорю: «Не надо меня гнать.». Я прошел по этому залу, понимая, что всё, что я закончил свою карьеру партийную. Я вернулся в театр, а как раз должно было пройти собрание отчетно-выборное. И я «отчитался». И сказал, что я выхожу из партии, поэтому выбываю.
Про выборы-1994 9:43
— В 94 году вы за кого голосовали? За Позняка?
— В 94 году я голосовал не за Пазняка. Я голосовал, по-моему, за Кебича. Но и не за Александра Григорьевича Лукашенко.
— Когда вы узнали..
— А Пазняк меня пугал. Мне он не нравился, сразу не нравился. Ведь я не радикал по своей сути, я не люблю революций. Потом… Ну я все-таки был национально сознательным, как мне казалось. А Пазняк был для меня неприятен. А я считаю, что лидер должен быть симпатичный. И у меня в семье произошел — ну не конфликт, я не знаю, как сказать. Почти что разрыв. С отцом. Мой отец был «лукашенковец». Он митинги собирал вокруг себя. Он агитировал! Никто его не просил. «Я за Лукашенко! Я за Лукашенко!» — «Батя, ну твое дело, а что ты меня агитируешь? Я не знаю, что такое «коррупция», с которой Александр Григорьевич борется. Я не знаю… Ну что поделаешь?» Как я на выборы пошел, не помню точно этот момент, но когда появились уже данные, что победил Лукашенко, я помню счастливого отца, который говорил: «Вот видишь! Я, как народ, понимаю всё, а ты посмотри на себя». Я говорю: «Да нет, это же впервые президент появился, мы же с него и требовать будем, с президента. Ну и поддерживать будем». Какой-то такой разговор был. Мы сидели с отцом, выпивали, я его поздравил. И мы так договорились, что посмотрим. Я говорю: «Ну, посмотрим». Он говорит: «Да что смотреть! Вот так будет всё!» Мой отец смотрел на вещи конкретно. Он, как оказалось, был прав.
О былых амбициях стать министром культуры 11:51
— В 2010 году вас назначили председателем Белтелерадиокомпании. Помните это время?
— Конечно.
— Но говорили, что вы предполагали, что будете министром культуры, что такие надежды у вас были. Правда ли это?
— Правда.
— Обидно вам было?
— Мне предложили быть на этой должности. Я думал об этом и создавал какой-то такой план действий — у меня получался огромный лист, на котором я обозначил ряд пунктов. Но потом что-то произошло и назначили замечательного человека Павла Павловича Латушко, а не меня. Что, кстати, я воспринял не как некое оскорбление, мол, «ах, должности меня лишили!». Нет.
Павел Латушко, в настоящее время посол Беларуси во Франции, в 2009—2012 — министр культуры. Фото Вадима Замировского, TUT.BY.
Я встретился с Павлом Павловичем, и мы часа четыре с ним сидели. Я показывал — он сам попросил: «Вы же понимаете эту сферу. Я человек пока новый. Я буду подробно изучать, как там чем заниматься. Но все-таки, что бы вы делали?» Я ему рассказывал, как я понимаю. И он от многого из того, что я предложил, что я «пробил», не отказывался. В его действиях я увидел, что он действительно прислушивался какое-то время. И потом, на мой взгляд, это был замечательный министр, Павел Павлович Латушко.
— На мой взгляд, тоже. Говорят, кстати, что он, может быть, вернется. Ходят такие слухи, что, может быть, Латушко вернется в Министерство культуры. Поживем-посмотрим.
Кто и как предложил озвучить фильм «Железом по стеклу» и были ли сомнения 13:38
— Хотелось бы вспомнить такой момент. Вы пришли на БТ, это десятый год, декабрь. Очень неспокойное время для Беларуси. На БТ выходит фильм «Железом по стеклу». Фильм, где не была подписана ваша фамилия, но где каждый, кто хоть раз слышал вас (у вас очень узнаваемый голос) понял, что этот фильм озвучили вы. Какой был механизм, интересно. Кто вам предложил озвучить этот фильм? Колебались ли вы: стоит или не стоит это делать? Не мучила ли вас совесть?
— Нет. Я еще не был председателем Белтелерадиокомпании. Мне позвонили с телевидения — я же там «Белорусское времечко» вел — надо озвучить фильм. Я попросил тексты. Мне их принесли. Я с удовольствием озвучил этот фильм. Ни обиды, ничего не было. Я видел, что происходит. Я могу сказать слово «враг» — враг таких действий. Я против революций. Я против радикализма. В любом случае, что касается этого фильма: я считаю его удачным. До сих пор. Это как борьба, как средство борьбы с оппонентами. Если оппоненты бьют стекло — мы бьем оппонентов. Это естественно.
— Почему вы не даете слово оппонентам? Это стандарт журналистики.
— Я даю слово оппонентам. Я врагам слова не даю.
— Они были на тот момент кандидатами в президенты.
— Кто?
— Те, кого задержали. Статкевич был кандидатом в президенты. Некляев был кандидатом в президенты.
— А кто им не давал слово?
— Я никогда не видела, чтобы они, кроме дебатов, этаких условных дебатов, в которых не участвует Александр Лукашенко, имели возможность высказать, что они думают по тем вопросам, по тем актуальным проблемам, которые имелись в стране.
— У них много возможностей было. И они использовали все возможности, кроме Белтелерадиокомпании, возможно.
— Но это национальное телевидение, за наши налоги созданное. Почему я, как зритель, не могу увидеть там Некляева? За мои налоги существует это телевидение.
— Вы можете увидеть там Некляева.
— Только в негативном свете.
— Ну почему? Когда он… когда он что-то заявлял… Вы хотите спросить, почему именно я не пускал?
— Вы были председателем Белтелерадиокомпании. Это стандарт журналистики — дать слово обеим сторонам. Если вы в фильме представляете позицию силовиков, пожалуйста, представьте позицию Некляева, его семьи, его адвокатов. Потому что Некляев в это время находился в СИЗО КГБ. Как вариант. Почему этого не было? Стандарт. Это абсолютно очевидный стандарт журналистики.
— Я так не считаю. Я не считаю, что это стандарт журналистики. Тем более что на то время люди, которые требовали санкций против нашего государства, против нашего народа — я не считал их конструктивными. А с радикалами должны быть очень жесткие государственные методы.
— Некляев же был вашим другом. Вы в баню вместе ходили.
— Конечно. Он для меня, внутри, как великий белорусский поэт и остается очень уважаемой личностью. Но я знаю про Некляева еще особенности характера его, с которыми я не согласен и с которыми я сталкивался в разных обстоятельствах. С которыми я никогда не соглашался и не соглашаюсь. И я не думаю, что он правильно делал, когда шел в политику. Вот и всё. Он не советовался со мной. Я не требую, чтобы он советовался. Кто я такой, чтобы он советовался? Но вдруг перед тем, как мы довольно откровенно разговаривали о том о сём и о политике. Я знал, что ему нравится, что не нравится. Было время, когда он просил помочь ему, легализоваться как-то, после того что происходило с ним. Я пытался это сделать. И потом — раз. Я не хочу говорить что бы то ни было о том, чего я не знаю. Я просто не знаю зачем. У меня есть какие-то мысли на этот счет. Но они не проверены, поэтому я озвучивать не буду.
— Я хочу конкретно уточнить. Как вы это воспринимаете? Вы предали Некляева? Вы говорили когда-то, что измена другу — это самое страшное.
— Нет. Он меня знал. Я каким был, таким и остался.
— На Всебелорусском собрании вы сделали вид, что его не заметили. Это зафиксировано прессой.
— Где?
— Когда он приходит на Всебелорусское собрание…
— Ну.
— …и вы делаете вид, что его не существует.
— Да такого не было.
— Что он не ваш друг.
— Наоборот. Мы поздоровались с ним. Пожали друг другу руки и поговорили. И он у меня спросил: «А почему ты идешь, а меня не пускают?» А меня только что направила городская, кажется, организация. Мы собирались и меня направили. Мне дали такой мандат на это собрание. Я говорю: «Володя, я иду, ты не идешь. А кого ты представляешь? Кто собирался, кто выдвинул тебя на это мероприятие?» Он не ответил. А такого, чтобы я руку ему не пожал, не было.
Давыдько и Некляев у входа на IV Всебелорусское народное собрание. Фото Ольги Клещук, БелаПАН.
— Вы не поддерживаете отношения, дружбе вашей пришел конец. Я правильно понимаю?
— Ну раз от раза мы здороваемся, но дружбы, конечно, нет.
Про фильм «Белый легион», идеологическую борьбу и оппозицию 19:41
— Хочу спросить про «Белый легион». Также очень нашумевший фильм. И там опять-таки не было предоставлено слово фигурантам, людям, которых ваши сотрудники называли «боевиками». Сейчас эти люди на свободе. Уголовное дело было прекращено. Вот за этот фильм, за эту «фрау А.», за эти домыслы, что эти люди чуть ли не террористы, вам, как председателю БТ, не стыдно?
— Нет. Не стыдно.
— Перед людьми, перед их семьями.
— Вы понимаете, что это идеологическая борьба?
— А вы понимаете, что за этой борьбой стоят люди? Живые люди, которые…
— Я понимаю.
— …находились незаконно за решеткой.
— Я понимаю, что за этим стоят люди, но люди должны отвечать за свои поступки. И за свои мысли.
— За какие поступки? Они ни в чем не виноваты. Уголовное дело прекращено.
— Если они не виноваты, тогда должны быть наказаны те, кто их обвинял, задерживал.. ну и так далее. Кто вопреки закону это совершил.
— А БТ не должно быть наказано, которое распространяло ложную информацию?
— Возможно. Подавайте в суд на БТ.
— Ну, люди, действительно, имеют право подать в суд на БТ. Возможно, не делают этого, потому что очень редко удается выигрывать суды против государства.
— Я не комментирую суды. Это высшая инстанция. Что касается меня…
— Вы знаете, я смотрела тот фильм. Он мне показался просто бредом. «Фрау А.». Ну это просто было сделано, даже технически, я не знаю, я не специалист в военных каких-то делах, но мне, как зрителю, это казалось абсолютным фейком.
— Послушайте…
— И впоследствии так и оказалось.
— А мне кажется абсолютной глупостью, когда молодежь, не зная ради чего, выходит на улицы и начинает требовать неизвестно чего. И когда их агитирует за деньги из-за рубежа неизвестно кто. И я готов против этого бороться. И даже всеми средствами. Конечно, не нарушая законодательства. Но давать им трибуну — этого я никогда не сделаю.
— Вы в своих программах «Клуб редакторов» часто говорите о журналистских стандартах.
— Конечно.
— Качественная журналистика — это дать слово обеим сторонам. И как вы можете учить кого-то работать, если ваша телекомпания, на тот момент ваша, потому что вы были руководителем, не выполняет этих базовых стандартов? Как вы тогда можете кому-то говорить: надо работать так-то и так-то?
— Я приглашал, и не единожды, на передачи людей, журналистов с иной точкой зрения на происходящее. Они высказывались смело. И ничего не случилось. Но враг, который живет непонятно на что… тем не менее очень понятно на что живет, который призывает на действия против моего государства и против моего народа, я бы его никогда на телевидение не пустил бы. Теперь это уже не моя компетенция. Но я его считаю моим личным ну не то что врагом, но человеком, с которым я на разных… ну точках зрения, как минимум. Ну не дай бог баррикадах. Поймите, пожалуйста. Я сторонник сильного и устойчивого государства.
— В котором должна быть оппозиция.
— А кто вам сказал, что должна быть?
— Вы считаете, что не должно быть оппозиции?
— Не должна. Пусть будет. Где написано, что должна быть оппозиция?
— Это просто здоровая ситуация.
— Но у оппозиции должна быть другая идея. Про счастье этой земли. Другая конструктивная идея, а не просто разрушить, унизить.
— Оппозиция должна быть только конструктивная?
— Конечно. А какая по-вашему?
— Ну, конструктивная в контексте та, которая поддерживает все действия власти нынешней?
— Нет.
— Либерально-демократическая партия. Такая должна быть оппозиция?
— Оппозиция должна предлагать некий выход из тех проблем, с которыми сталкиваются государство, люди. Они должны предлагать что-то.
— Так и предлагают.
— Ну глупость какую-то предлагают. Мы что сейчас будем с вами анализировать эти предложения? Смешные. И самое главное, что лидеры этой оппозиции, за спиной которых не стоит ни одной ни профессии, ни работы, ни биографии такой, какой можно поверить и сказать: «Вот этот действительно может. Он уже что-то сделал». Просто так. Какая-то пустышка. Какой-то человек, его зовут так-то, за ним стоит…
— Кто стоял за Александром Лукашенко в 1994 году? У него такая биография была внушительная…
— Нормальная была биография. Историк, председатель совхоза.
— Его познания в истории, знаете, вызывают сомнения. Заявления о том, что Скорина жил в Питере, и так далее. Как к историку, к нему много вопросов. Но у него и не было большого бэкграунда. Это сейчас он более двадцати лет президент и, конечно, кому бы то ни было с ним очень сложно соперничать в этом смысле. Ни у кого нет такого опыта, как у него.
— Во-первых…
— Это ненормально. Власть должна быть сменяемой. Или вы так не считаете?
— Я так не считаю. Я считаю, что власть, во-первых, должна быть властью. И должно делать все для своего народа. А не главное, что власть должна быть сменяемой. Когда придет кто-то, кто может гарантировать нашей стране процветание, — пожалуйста, пусть доказывает, что может гарантировать нашей стране спокойствие и процветание.
— А Лукашенко гарантирует?
— Гарантирует.
— Вы знаете, какие зарплаты в регионах? Это процветание сегодня?
— А вы знаете почему?
— Знаю. В том числе из-за неэффективной экономической политики.
— Не только.
— Из-за зависимости от российских энергоресурсов. Из-за того, что у нас все построено на российских кредитах. Это долгая дискуссия.
— Долгая дискуссия.
— Вина в этом однозначно нынешней власти. Она 20 лет была у власти. И если сегодня в регионах люди получают по 350 рублей зарплаты, то это позор нынешней власти.
— Давайте не будем спорить на эту тему. Не будем делать сейчас экономические выкладки. Я не хочу об этом говорить. Это очень много времени займет, и это общее место, о котором все говорят.
Об отношении к российским пропагандистам Соловьеву и Киселеву 26:26
— Давайте к телевидению вернемся, но к российскому. Мне интересно, что вы думаете по поводу таких персонажей, как ведущие Киселев, Соловьев. Смотрите ли вы их?
— Смотрю.
— Нравятся вам они?
— Это выдающиеся пропагандисты на службе у своего государства, своей идеи и в своего президента.
— Для нас это опасность?
— Нет. Мы должны учиться, как надо делать сильную идеологию, как надо защищать сильную государственность. У этих профессионалов.
— Почему нашим соседям — Литва, Украина, например, — удалось сделать сильное национальное телевидение. А нам не удалось.
— Им не удалось создать мощное государство. Пока что это…
— Литве не удалось? Давайте не будем об Украине, здесь может быть спор.
— Не будем.
— Литва не сильная страна?
— Давайте так. Тот, кто бывал там, он видит, как там живут люди.
— Ну, за покупками люди ездят в Литву, а не в Беларусь.
— Бросьте. Я знаю, как живут литовцы, сколько они получают, сколько там стоит ЖКХ. Давайте не будем сравнивать. Нечего сравнивать. То, что там молодежи не осталось в Литве. Украину вообще не трогайте лучше. Вы хотите, чтобы мы гордились ими, как-то сравнивали.
— Мне кажется, у них есть чему поучиться.
— Нет у них чему учиться! Вот у литовцев, латышей, эстонцев и украинцев нам нечему у них учиться. Чему учиться? Потому что в Украине, например, нет свободы слова? Этому учиться?
— А в Беларуси есть свобода слова?
— Есть свобода слова. Я же говорил…
— Когда Радина выступит в «Клубе редакторов»? Когда вы пригласите Наталью Радину в «Клуб редакторов»?
— Да хоть завтра. Но ведь она не будет спорить. Она будет говорить то, что она думает. Уже был такой опыт. Я приглашал, приходили люди. И не в споре участвовали, не в разговоре — а пришел с мыслью сказать что-то, не смотря ни на что, мол, «буду говорить про это».
— То, что преследуют журналистов «Белсата», — это свобода слова? То, что происходит с «делом БелТА», — это свобода слова?
— Послушайте. Значит так. Иностранные средства массовой информации для меня… Я бы не хотел обсуждать их, это предатели. В определенной степени. Я знаю, на какие деньги вы работаете. Я понимаю, что это не совсем из нашей страны деньги. Так что? Я же пришел к вам. Но обсуждать с вами какие-то серьезные вещи… Скажем так… Зачем Польша финансирует «Белсат»? Любит белорусов? Ну зачем? Зачем Америка финансирует информационный ресурс «Свободу». Любит белорусов? Спасти хотят?
— Может быть, стоит создать одинаковые условия для государственных и негосударственных медиа, чтобы это был рынок?
— Одинаковые условия конечно. Это надо делать!
— Ну а сегодня этого нет.
— Но для иностранных информационных агентов не надо никаких условий делать. Даже нужно их ну как-то и подвинуть отсюда. Я так считаю.
О пропаганде на телевидении 30:38
— Я смотрела перед нашей встречей: бюджет Белтелерадиокомпании — 50 миллионов долларов. Как вы думаете, если бы завтра прекратилось государственное финансирование БТ, что бы было? Сколько бы дней, месяцев они бы смогли просуществовать?
— Там произошла бы реформа и, пожалуй, следовало бы сократить… не то что сократить, а, может, и закрыть, множество проектов. Остался бы один или, может, два канала. Они бы существовали и окупались. Просто уволилась бы половина, или даже 70 процентов специалистов, сотрудников. И ничего бы страшного не произошло. Просто не было бы такой культуры в эфире, не было бы спорта в эфире, не было бы, может, много кино в эфире. Были бы новости, были бы какие-то ток-шоу. Ну и какое-то из фондов было бы кино. Вот и всё.
— Может быть, не было бы пропаганды? Им бы пришлось зарабатывать и они начали рассказывать правду?
— Послушайте, если бы ваша польская, ваша американская пропаганда не жалеет денег даже белорусам давать, чтобы они здесь действовали, то вы считаете, что белорусский государство должно жалеть деньги на то, чтобы защитить свою независимость и государственность? Ну, вы понимаете о чем вы говорите?
— А разве пропаганда — это защита государственности?
— Конечно! Конечно. А как вы считаете, что такое пропаганда?
— Я хочу включить «Панораму» и увидеть там правду, а не пропаганду.
— Там правда.
— Ну, это неправда.
— Как неправда?! Что там неправда?
— О том, что в стране обеспечена социальная, например, поддержка.
— Обеспечена.
— А вместе с тем я вижу, как учительница из Гродненского района публикует, что дети в музыкальной школе без света занимаются. И эту учительницу увольняют. БТ об этом расскажет?
— Есть случаи. С каждым случаем, кстати и объединение «Белая Русь» готово заниматься и мы занимаемся. И каждый случай мы берем и устраняем все, что вокруг приводит к этой нелепости, к несчастью. Мы делаем это. И государство стремится делать это. На местах повсюду: и в Украине, и в Литве и в Польше — везде есть что-то такое, что можно вытащить. Помойку снять можно и сказать: «Смотрите — помойка!»
— Почему помойку? Если есть проблема — это надо показывать.
— Надо показывать.
— А не ретушировать.
— «Белорусское времечко» вы смотрели?
— Конечно.
— И каждый раз там показывается какая-то проблема. Каждый раз какая-то судьба. Каждый раз пытаемся решать это. Что не так? Так! Вы не хотите этого видеть.
— Знаете, есть такая фраза: «Я хочу жить в той стране, которую показывают по БТ». Слышали когда-нибудь?
— Я слышал такое выражение. А я живу в такой стране. И масса людей живет в такой стране, кроме тех…
— Вы — я допускаю. Я допускаю, что конкретно вы, может быть, и живете в такой стране. Но большинство людей так не живет, как рассказывает БТ. На БТ не расскажут, что люди по 350 рублей в регионах зарабатывают.
— Рассказывают.
— Ужасная, крайне ужасная ситуация.
— Рассказывают. Рассказывают об этой ситуации, но у этих людей есть возможность. Давайте так. Не будет огульно говорить. Есть конкретный человек и конкретная местность. И этим занимаются. Я этим занимаюсь сейчас.
— БТ может критиковать Лукашенко?
— Конечно.
— Хоть раз. Назовите мне пример.
— Я не могу называть, я ушел с БТ. Я уже почти год там не работаю.
— Вот я регулярно по работе вынуждена смотреть БТ, я ни разу не помню, чтобы БТ раскритиковала хоть одно решение Лукашенко.
— Значит, он прекрасно работает, нечего критиковать. А что, не прекрасно работает? Вы говорите, что 350 рублей кто-то получает. Вы, наверное, больше получаете, потому что вы нашли того, кто будет давать вам деньги не в нашей стране. Ну, вы вынуждены были это сделать.
— Нет, вы ошибаетесь.
— Ну, например. Ладно, не будем на личности переходить. Просто Лукашенко работает так, что мы независимы. Хотя это понятие такое, понимаю. Мы суверенные, мы стремимся делать [всё] каждому, на нас не летят бомбы, у нас тепло, у нас есть вода, у нас есть магазины, где все можно купить. И при желании можно заработать хорошо в нашей стране. Если на диване не валяться и не кричать, что все плохо, а просто стремиться. И у меня много таких примеров. Но вам это неинтересно.
Про бюджет «Белой Руси» и размер зарплаты 35:54
— Давайте о «Белой Руси» поговорим. Вас когда назначили председателем «Белой Руси», для вас это было неожиданное назначение? Как вы восприняли эту новость?
— Меня выбрали.
— Выбрали. Ну вы считаете, что выбрали, я считаю, что назначили. А как для вас, для вашей карьеры вы восприняли: как снижение или повышение?
— Это другое просто — это общественное объединение. Здесь нет финансового плана. Кстати, финансов вообще нет.
— Бюджет не финансирует «Белую Русь»?
— Нет, конечно. Мы существуем только на взносы.
— А можете озвучить, какой бюджет у «Белой Руси» на этот год.
— Бюджета у нас нет. Есть средства. Я могу сказать: на сегодняшний день в нашем центральном аппарате, кажется, где-то 50 тысяч.
— Рублей.
— Рублей.
— На какой период?
— Поступят взносы — будет шестьдесят. Но мы проводим мероприятие, на Новый год, на которое пойдет где-то семь тысяч. Мы там спектакль покажем, подарки детям сделаем. И вот останется столько.
— Вы в зарплате потеряли? Персонально вы.
— Ну… Скажу так. Я же еще работаю. Я пишу. У меня есть гонорары.
— Программа еще у вас есть.
— Потом программа на телевидении. Так что не совсем, скажем так, остался…
— Можете назвать сумму?
— Я получаю… вам в долларах надо сказать?
— Скажите в долларах, нас могут смотреть люди не только из Беларуси.
— Приблизительно тысяча долларов в месяц.
— Неужели так мало? Для человека, занимающего такую должность.
— К сожалению, да. С гонорарами от раза к разу выходит, может, 1300, может, 1400, когда авторские приходят. Я еще и тексты пишу.
— А когда вы были председателем Белтелерадиокомпании, такая же была зарплата?
— Да.
— Зимовский говорил, когда он работал, то не менее 1600 у него было. В эквиваленте.
— У меня тоже было, когда я работал. В эквиваленте приблизительно так.
— А вот премия, которая равна окладу председателя Белтелерадиокомпании?
— Дело в том, что, когда работал там Зимовский, эта должность и еще шестьдесят должностей в Белтелерадиокомпании входили в класс госслужащих. Когда я пришел, «госслужбу» забрали.
— Вы не были чиновником.
— И эти привилегии они ушли из Белтелерадиокомпании.
Отношение к легализации проституции 38:40
— Во время вашего депутатства вы отбыли два срока депутатом Палаты представителей и отметились очень скандальным заявлением. Я даже не знаю, как вы решились, учитывая, что очень редко что-то скандальное можно услышать от нашего парламента: вы высказались за легализацию проституции. Хочу вас спросить, по-прежнему ли вы поддерживаете такой тезис?
— Я поддерживаю здравый смысл. Я изучал эту проблему. Хорошо. Давайте не будем уважать Голландию, Нидерланды. Где шесть процентов ВВП от легализованной проституции, например. Я разговаривал с «жертвами» этой, так скажем, «профессии» в Минске, в Бресте, еще где-то. «Как вы живете? Чего вы хотите?» Потому что все эти слова о том, что «мы боремся с этим явлением», «это плохо» — они пустые. Кто борется? Как борется? Она существует и будет существовать. И только эти бедные девушки не защищены никак, потом деньги огромные, вращающиеся там, они всегда «в тень» уходят. В «черную тень». Это стоило сделать.
— Вас поддержал хоть кто-то в парламенте?
— В коридорах почти все. А в Овальном зале кто же поддержит? «Да вы что? Это же аморально!» Но, организованная… я не знаю, что теперь об этом говорить. Я считал это целесообразным, чтобы защитить этих девушек, во-первых. Во-вторых, направить деньги в казну.
— Про порнографию у вас тоже было очень скандальное заявление. Теперь, может быть, неточно процитирую, что «лучше, если отец посадит возле себя ребенка в довольно малом возрасте, покажет ему все это…»
— Это в спорах, в эмоциональных спорах, как, например, сейчас с вами, я могу выразить некую метафору, за которую потом можно будет зацепиться.
— Это прозвучало почти как «вот надо с детьми смотреть порнофильмы».
— Я говорю то, что нужно быть честным. Вы же за честность? Нужно быть честным. И, конечно, я не делал так с собственной дочерью. И не надо этого делать. Где-то «в сердцах» для эпатажа я, может, это и крикнул.
Об отношениях с дочерью 31:31
— Я видела фотоснимки вашей дочери. Мне кажется, что она очень свободный человек. Я не знаю ее, но она выглядит как свободный человек.
— Свободный.
— Она хоть раз говорила вам о том, что вы делаете на этом телевидении? Вы же говорите не то, что есть на самом деле.
— Нет. Никогда. Наоборот, она гордится мной. Она такой же гражданин государства. Она трудится.
— И разделяет ваши взгляды?
— Разделяет мои взгляды. Она растит двух сыновей. Работает. Здесь нет вопросов. Почему вы считаете, что девушка или молодежь должны быть против государства? Почему вы так считаете?
— Я не считаю, что против государства, но если человек умеет проверять информацию…
— Какую информацию?
— …а с появлением интернета это очень просто сделать. Он может очень быстро увидеть, что то, что говорят нам в новостях, не соответствует реальности.
— Да не смотрите вы эти новости! Не смотрите! Живите! Что вам мешает ходить по улицам? Что вам мешает зарабатывать деньги? Что вам мешает вообще жить? Пересекать границу в любую сторону. Что вам мешает в стране? Или задачи другие просто?
— Я хочу, чтобы национальное телевидение говорило правду.
— И я хочу, чтобы оно говорило правду. Пусть говорит правду.
О доме в Дроздах 42:58
— Вы в своих программах, «Клуб редакторов» и просто в публичных заявлениях часто говорите о Беларуси, что это страна, где есть социальная справедливость, социальное равенство. Это страна, где заботятся об интересах граждан. И, знаете, я когда это слышу, сразу думаю, что это очень странно выглядит, учитывая, что у нас в Минске есть элитный квартал для чиновников, где живете и вы. И это довольно странно выглядит. Потому что это выглядит как некая резервация для чиновников, где есть дома, рыночная стоимость которых, риелторы говорят, миллион долларов. Зачем это делать? Зачем соглашаться на такой дом, зачем создавать такую резервацию? Все же, кто занимается идеологией, кто может отследить общественное мнение, должны же понимать, насколько это раздражает людей.
— Адарья, я понимаю, что монтаж в ваших руках. Я понимаю, что вы сделаете из меня одиозную такую фигуру. Повырезаете все, что я говорю, оставите только идеологию [из интервью не было вырезано ни единого слова. — Прим. Ред.]. Я уже даже и жалею. Вы готовились к интервью?
— Конечно, я готовилась.
— Давайте вместе проедем вокруг Минска. Давайте снимем те хоромы, те замки, те особняки, те коттеджи, которые вообще вокруг Минска. Вокруг Гродно, вокруг Бреста. Давайте посмотрим на них.
— Вопрос не про хоромы. Вопрос про рыночную стоимость земли.
— Причем здесь рыночная цена?
— Это элитный квартал.
— Ну элитный квартал.
— Для чего чиновников селить в элитный квартал? Для чего им бесплатно выдавать эту землю?
— Почему бесплатно? Я купил эту землю.
— За сколько вы купили эту землю?
— Дешево. Скажу вам так — дешево.
— Почему вы купили ее дешево? Это был аукцион? Всем предлагали купить ее дешево или только тому, кому полагается?
— Это не мое дело.
— Я вам скажу, как для меня это выглядит. Для меня это выглядит так, что власть покупает вашу лояльность — этими домами, этой землей. Это коррупция. Я вижу это как коррупцию, я вам честно говорю.
— Это ваше мнение, вы имеете право на свое мнение.
— Я хотела бы услышать ваше мнение. Зачем власть создает элитную резервацию для чиновников?
— Там не только чиновники. Там и хирурги, там и спортсмены, там и артисты — там все. Там все, понимаете? Потом, рядом там, через дорогу, через три-четыре километра совсем другие. Сантехник даже построился. Ну? Вы не хотите этого видеть!
— Я хочу услышать ваше мнение. Это соответствует социальной справедливости? По закону землю в Минске могут выделить только многодетным семьям. Насколько я знаю, там среди вас…
— Да не выделить! Купленная это земля.
— Ну она же не была в открытую продажу выставлена. Чтобы каждый желающий мог ее купить.
— Кажется, была…
— Не была. Она была выделена специальным решением.
— Ну я всю эту базу не знаю, как это было.
— Вы считаете это справедливым? Что для чиновников создаются привилегированные условия?
— Не для чиновников. Для персон. Для спортсменов, для хирургов, для ученых.
— Ну один хирург там. Руммо.
— Бросьте вы. Там много кто живет.
— Вы поддерживаете такую практику, и в дальнейшем так нужно, вам кажется? Там, правда, уже мало земли осталось, чтобы кому-то выделять.
— Да много осталось земли. И много кто строится. Я не понимаю этого.
— У вас не было сомнений, что это может быть воспринято негативно, когда вы принимали такой подарок.
— Это не подарок. Я же говорю, что я покупал. Просто мне показалось, что мне по средствам купить эту землю.
— Не помните, сколько вы отдали.
— Не помню. Не помню.
— Давайте приблизительно назовем. Скажем, 10 тысяч долларов, 20, 30, 40, 100.
— Нет, ну не сто. Вы что? Я бы не потянул сто. Менее десяти.
— Вы же понимаете, что для Минска, для той части Минска…
— Не понимаю. Я вообще не знаю, сколько что стоит. А тот кто сейчас оценивает… Ну попробуй купи или продай. Попробуй.
— Но продают именно так. По 600, по 700 тысяч долларов.
— Я не знаю. Не знаю, кто там покупает и что. Это же самое главное — смотреть в ту щель и «ага». Что большевики делали, то и вы делаете. Посмотрите, что у них, что они делают.
— Чиновники люди публичные, поэтому люди имеют право знать про их доходы. К сожалению, в Беларуси это пока не публикуется, но такие декларации, которые они подают, во многих западных странах — это публичная информация. О домах самих чиновников, их родственников, все имущество — это информация публичная. И это как раз способствует борьбе с коррупцией. Это и есть борьба с коррупцией. Чтобы люди понимали, кто из чиновников — представителей власти сколько зарабатывает, на что живут они и их ближайшее окружение — родственники.
— Я считаю это нормально и естественно вообще-то. Я не скрываю ничего, и тот дом, который все: «Вот Давыдько строится». Строится Давыдько. Но кто спросил, на какие средства?
— Давайте я спрошу: на какие средства?
— Есть соответствующие инстанции, которые всегда декларации принимают. Мы строим дом, строим еще, строим. Восемь лет уже строим на две семьи. Был взят кредит. Были взяты взаймы деньги. Две семьи сошлись, сложили всё, что было, и до сих пор строят.
— Ваша дочь, я так понимаю.
— Конечно. Дочь — архитектор, во-первых. Бесплатный проект, потому что она… Я сомневался, брать или не брать. Дочь говорит: «Отец, я же архитектор. Я сделаю». Она сделала сама свой проект. И она же руководила строительством. Как прораб. Восемь лет она занималась этим.
— Вы еще пока не заехали. Не живете еще там.
— Уже можно туда заезжать. Дочь уже вселилась. Я готовлюсь. Думаю, может, и под Новый год осуществлю эту мечту.
О жизни в Советском Союзе, репрессиях и отношении к НКВД 49:35
— Вы довольно много высказывались на тему жизни в Советском Союзе. У вас настолько разные высказывания, что я не могу до конца понять ваше отношение. С одной стороны, вы говорили, что ваш дед был репрессирован и, наверное, из-за этого ваша семья в итоге и оказалась на Колыме. С другой стороны, вы часто довольно возвышенно вспоминаете те времена как время, на которое следует ориентироваться, мол, тогда были настоящие ценности. Можете сформулировать свое отношение к Советскому Союзу? Скучаете ли вы по тем временам?
— Скучаю по молодости. И по ощущению того, что ты нужен, что все спокойно, что ты живешь в лучшей стране мира. Может, и обманчивое ощущение, но оно было искреннее. Скучать не скучаю, даже по молодости. Что скучать: ее не будет уже. Но, как только вспоминаешь конкретные какие-то вещи, конечно, страшно становится, как мы жили.
— Можете привести пример, от чего именно страшно?
— Страшно, во-первых, от того, что было в магазинах. Страшно от невозможности куда-то поехать. Мы эту несвободу не считали несвободой. Мы несвободу считали чем-то естественным. Нынешней молодежи даже трудно представить себе, что это такое: «невозможно пересечь границу». Вообще, просто невозможно. Даже в ближайшие страны — в Польшу, в Болгарию — нельзя. Пойти в магазин и купить то, что тебе хочется, потому что этого нет, что тебе хочется купить. Даже если ты деньги найдешь. Потом, ну совсем стыдно за те «этажи» социальные. Когда, скажем, советская партийная элита существовала совсем не так, как простые люди. И возможности были иные, и разные были цены. Это тоже было очень неприятно.
— Репрессии — это страшно?
— Репрессии — это страшно. Но я не участвовал ни с одной, ни с другой стороны в репрессиях.
— Когда вы видите министра внутренних дел Шуневича в форме НКВД…
— Мне нравится. Мне он вообще нравится. Дело в том, что НКВД одними из первых в Брестской крепости легли. Это были офицеры и простые солдаты НКВД.
Игорь Шуневич в форме НКВД 9 мая 2018 года. Фото mvd.gov.by.
— Но вы же знаете, какая у НКВД репутация сейчас. Насколько это больная тема.
— Разная репутация. Они много хорошего сделали и много гнусного.
— Я вот что-то не видела, чтобы они за гнусное хотя бы прощения попросили.
— Кто?
— Чтобы в Беларуси был музей жертв сталинских репрессий.
— Я — за. За. Надо это сделать.
— Шуневич может это сделать?
— Может.
— А я думаю, что не может.
— Вы спрашивайте у него.
— Потому что его мировоззрение не то, при котором бы он мог признать те репрессии. И если человек признает репрессии, он не выйдет на парад в такой форме.
— Он же не является наследником репрессий или тех, кто их проводил. Кто должен каяться?
— Вы же знаете, что эта система репрессий она перекочевала и в современную милицию.
— Не знаю.
— А я когда читала «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына, где он подробно описал все методы репрессий, я думала, что прошло столько лет, а некоторые методы используют до сих пор, до настоящего времени.
— Я этого не знаю.
— Вы входите в общественную комиссию при МВД.
— Нет. Уже не вхожу.
— Теперь вы почетный председатель. Несколько лет вы возглавляли эту комиссию. Зачем вам это было нужно?
— Мне было интересно. И потом, я — за справедливость, как ни странно вам покажется. Я за то, чтобы милиция и народ, чтобы было понимание, что милиция и народ — это одно. Что милиция — это и есть представители народа. И чтобы отношения между этими не двумя, а одной субстанцией… Вот это мне было интересно.
— Вы же понимали, что когда вас там в колонии водят, что это показуха. Что вам показывают не то, что есть на самом деле. Не было у вас такого впечатления?
— Обыкновенная колония. Показали.
Колония в Жодино. Фото Виталия Пивоварчика, «СБ. Беларусь сегодня».
— Просто я смотрю на снимки, например Жодинской колонии, там где камера и идеально застеленная постель. Видно, что на ней никто даже не сидел. Вот вы заходите в такую камеру…
— Откуда вы знаете? А где вы были еще?
— Я просто смотрю по фотографиям и с бытовой точки зрения вижу, что это идеально. Так не может быть.
— Может быть.
— Это застелено к вашему визиту.
— Может быть! Вы даже в армии не служили. В армии я служил. И там каждое утро мы так застилали постель, чтобы потом каждый, кто придет, сказал: «Ну так не может быть».
— На постели, на которой лежишь, остаются следы. Понимаете?
— Они не лежат. Им нельзя лежать.
— Но они спят на них.
— Поспали — застелили.
— Идеально. Словно утюгом прошлись.
— Идеально. Такие требования.
— Что вы думаете насчет предложения — милиция поддержала его — запретить вести съемку людей без согласия в публичном месте? Насколько это усложнит жизнь журналистов?
— Понимаете, это существует. Это существует во многих странах, и я согласен с этим предложением. Потому что я попытался как-то в Токио просто поснимать. Я был удивлен и едва не побит. То же в Париже, в метро. Я просто поднял фотоаппарат, даже не фотоаппарат, а телефон. И там афрофранцузы т-а-а-к на меня посмотрели и кричать начали! Так что это естественно, это нормально. И мне не нравится, когда человек милиционеру говорит: «Так, вы меня задерживаете? А давайте, я вас снимаю». Фу. Это хамство!
— А в чем хамство?
— В том, что я не хочу, чтобы меня снимали, а ты меня снимаешь.
— Если ничего не нарушаешь, пусть бы и снимал. Какая проблема?
— Как какая проблема?
— Как вам может мешать мой телефон?
— Это мое лицо. Я не хочу, чтобы он был у тебя в твоем гаджете. Ну?
— Но это публичное место. Это же он не в квартиру к нему пришел. Это происходит в публичном месте. Люди также на улице это могут видеть. Это же не личная сфера.
— Поспорьте с французами, с японцами. С теми, где на законодательном уровне это существует. И не считайте, что это антидемократично.
— Вы сказали, что были в Токио, Париже. Интересно, вы много путешествует по свету?
— Уже нет.
— У вас было ограничено право на въезд в Евросоюз.
— Да.
— Как вы это пережили? Трудно ли было?
— Я гордился этим. Я входил в элиту. За что у меня было ограничено право? За то, что я озвучил «Железом по стеклу». За этот фильм. Только за то, что я озвучил, я был лишен в правах. Я гордился. Я входил в список лучших людей родины, государства, которые боролись за стабильность в нашем государстве.
— Но вы же после того, как вам разрешили выезд, продолжили путешествовать по Европе?
— Ну да. В Болгарию съездил. В Литву к друзьям. Почему я и знаю, как там живут.
— Не хватало вам во время запрета таких выездов? Вот вы говорили о Советском Союзе, что тяжело, когда ты не можешь куда-то выехать. И вот вы снова оказались в такой ситуации, что вам нельзя выехать. В Евросоюз, правда, но все равно это существенно.
— Знаете, я не путешественник. Может потому, что я уже давно взрослый. Я много где был и много где не был. И Италии не был. Нет, в Италии был, в Риме был. Я имею в виду Венецию. В Испании не был. Не вся даже Европа. В Америке не был. И не хочу, и не нужно. Я для себя решил, что пока я всю Беларусь, хотя, кажется, был почти что повсюду. Нет, не повсюду. Вот хочу объехать Беларусь.
Про любовь к Беларуси 58:38
— Ваше любимое место в Беларуси какое?
— В Беларуси? Сенно.
— Ваша родина.
— Да.
— Я читала в интервью, как вы в детстве, когда у вас была возможность на летние каникулы приехать сюда, в Беларусь, что для вас это было что-то такое необычное. Что вы всегда хотели сюда вернуться. Конечно, это был большой контраст между Колымой, где вы жили, даже природный контраст. Можете ли вспомнить, что вас больше всего удивляло, когда вы приезжали на каникулы, я так понимаю.
— Во-первых, присутствие храмов, церквушек. Во-вторых, поезда. Там, в Магаданской области, нет железной дороги. Наконец, что на деревьях яблоки, которые можно рвать и есть. Еще удивляло, что ты входишь в озеро и тебя не колотит от холода, а ты просто плывешь. Это рай. Я не понимал просто, зачем куда-то еще ехать отсюда. Я имею в виду, что все вокруг говорили: «Вот на море поедем!» Какое море? Здесь прекрасный край. Вот это.
Геннадий Давыдько: актер или чиновник? 59:55
— Андрей Курейчик как-то говорил, что Геннадий Давыдько был интересным актером, но чиновник взял в нем верх. Согласны ли вы с этим?
— Я нормально отношусь к Андрею. Не будем о нем говорить, о его этой фразе. Что значит «был интересный актер»? А Курейчик был интересный писатель, но провокатор в нем взял верх. Ну как так говорить: «чиновник взял верх»? Что такое чиновник? Чиновник — это чин. Это нужно уважать. Хороший чиновник — это гордость страны, гордость государства. Он может предотвратить не одну опасность, не одну беду. Это чиновник. И то, что я выдвинулся на руководящие должности, это, пожалуй, не мое желание. Это то ли долг какой-то, то ли судьба. Видит Бог, я не стремился… «ой, дайте, я буду начальником». Я не стремился.
— У вас это искренне или вы играете роль? Вот что меня интересует.
— Искренне. Абсолютно искренне. И когда мы с вами спорим, у вас иная точка зрения на то, что социальная какая-то неровность у нас там, чуть ли не катастрофическая, и там ложь повсюду, я готов с вами спорить на эту тему. А у меня другая точка зрения. И если человек жалуется на что-то, и потом ты занимаешься этим человеком, оказывается, он просто ленивый, он не хочет работать, хочет плакаться. Есть профессиональные жалобщики и так далее. Поэтому я не думаю, что я изменился как-то сильно с тех времен, когда работал актером, режиссером. Я остался собой.
— Вы скучаете по сцене? Бывает ли у вас время, когда вы скучаете по тем временам?
— Конечно. И потом, я никогда не гордился [данной мне] властью. Никогда не получал удовольствия от того, что вот у меня подчиненные есть. Нет во мне такого. И это слава Богу. А сцену я люблю. В разных видах. Люблю просто один сидеть на сцене. Люблю смотреть на сцену. И скучаю, конечно, скучаю. Даст Господь возможность, может, Фирса сыграю когда-нибудь: «Все уехали, а меня забыли».
Как помочь белорусскому языку? 1:02:50
— Я говорила это в начале разговора, что у нас действительно разные взгляды на то, что происходит в Беларуси, на власть Беларуси. Но я благодарна за то, что вы согласились на интервью, ответили на наши вопросы, что у вас такая приятная на слух белорусская речь.
Важно. Вот какой вопрос я не задала, давайте к нему вернемся. Все-таки вы человек, который в этой системе, вы хорошо знаете, как работает государственная система. Как вам кажется, что сегодня можно реально сделать, чтобы помочь белорусскому языку. Чтобы он развивался, становился популярнее, чтобы мы его попросту не лишились. Что реально сегодня можно сделать?
— Если бы я имел право или планировал некий приз вам дать за лучший вопрос сегодняшнего интервью, это был бы лучший вопрос нашей встречи. Мне бы хотелось знать, что можно сделать. Но, с одной стороны, это может выглядеть по-экстремистски, с другой стороны, это радикально, а с третьей стороны — все остальные меры могут показаться ничтожными и ненужными. Мы находимся в смысле языковой ситуации в некотором тупике. Во-первых, это следует признать на государственном уровне. Хотелось бы. Внешне все выглядит вроде бы и неплохо: издаются книжки, есть читатели, существует…
— Телеканал.
— Телеканал существует. Вы «Белсат» имеете в виду?
— Если говорить о БТ, то это «Беларусь-3». Но «Белсат», «Радыё Свабода» и «Наша Нива» содействуют [расширению употребления] белорусского языка.
— Кстати. После того как был создан канал «Беларусь-3», никто «спасибо» даже не сказал государству. Во-первых. Приняли, как само собой разумеющееся. Ну ладно.
Так вот. Где белорусский язык существует? Есть некая языковая среда. Например, кинематографической среды почти не осталось в Беларуси. Вот и «кина» нет. Оно было. Есть надежда, что как-то там что-то сложится… Что касается языка. Деревня как источник белорусского языка — она закончилась. Сами деревни уже стали малонаселенными. Да их и мало уже стало, тех деревушек. Где сейчас язык живет? А он должен развиваться. Он живет в корнях. Не в корнях даже, а в «скронях» [белорусское слово «скронь», висок, созвучно слову «крона». — Прим. Ред.]: интеллигенция, творческая молодежь, национально ориентированное, творческое окружение. Как там развивается белорусский язык? Как-то искусственно, довольно искусственно. Можно развивать и ждать какого-то влияния на общественность только оттуда. Но оттуда очень трудно пойти туда, где есть то, что мы называем «обычные люди». Простых профессий, нетворческих, далеких от политики, от филологии, тем более. И поэтому в этом проблема. Что те источники, из которых язык сочился, он от них оторван сейчас. Что делать? Украинский путь не для нас. Это очень радикально и неприемлемо для нас. Неприятно и неприемлемо. Что делать? А у вас есть такие предложения?
— Мне кажется, без поддержки государства и без сигнала сильного сверху, к сожалению, ничего не изменится. Язык будет существовать в том кругу, который вы обозначили. Знаете, я помню время — я по-белорусски постоянно начала разговаривать, кажется, с 2006 года, — когда мне говорили: «Тебя надо расстрелять за то, что ты разговариваешь по-белорусски». Я никому ничего плохого не делала. Сейчас отношение меняется, но в большинстве же дети не могут учиться по-белорусски, студенты не могут учиться по-белорусски.
— А как вы ответите этому мальчику, ну семь-восемь лет ему. Родители спрашивают на русском, конечно, языке: «Ты почему не учишь русский»? А он: «А зачем мне белорусский язык»? Что вы ему ответите?
— Ребенок в семь лет уже должен быть воспитан так, чтобы для него такого вопроса не существовало. Если ты белорус, для тебя такого вопроса быть не может.
— Видите, вы готовы действовать принудительно в той субстанции, как я в государственной. Вы в языковой, а я в государственной. Но был один момент, когда я просто плакал. Это было в молодости моей, 80-е годы. Я зарабатываю Дедом Морозом, с бородой, и в какой-то элитный садик пришел, там детишки. Новый год. Кто они там? Снежинки — девочки, а эти кролики, зайчики — мальчики. И один зайчик такой уже хиленький, а садик обеспеченный, там даже много детей иностранцев, там даже чернокожие есть, с золотыми сережками и так далее. И один «зайчик» стоит такой, у него уши заломились, из марли пошитые. И жалко как-то мне сразу его стало. Я говорю: «Ну давайте, ребята, станем в хоровод. Вот этот зайчик. Какой ты красивый зайчик! Стань на стульчик, расскажи Дедушке Морозу стихотворение». Все же на русском языке.
И, вдруг этот с заломленным ухом зайчик начинает читать стихи на белорусском языке. Вау! И вот это русскоязычное обеспеченное окружение счастливых детей слушает его, а он читает что-то там: «Сняжок выпаў нам на ганак…». Я начинаю плакать. Я этого мальчика взял и больше его не отпускал. Кажется, все подарки ему там подарил. И я просто подумал: вот место нашего языка сегодня! Тогда. Это в 80-е было. И, к сожалению, я не могу ответить на этот вопрос.
— Спасибо большое за беседу.
