В романе белорусского интеллектуала, искусствоведа и прозаика Виктора Мартиновича над землей однажды просто не восходит солнце, и мир навеки погружается в холод и мрак. Главного героя — нам он знаком под именем Книжник — это событие застает в его минской квартире, под завязку набитой бумажными книгами. Вместе с ним — собака Герда, с которой он делит одиночество после разрыва с любимой женщиной, уехавшей от них куда-то в Азию. В постапокалиптическом мире эти самые книги составляют основу благосостояния Книжника: сдавая их в аренду, он накапливает местную валюту — батарейки (теперь их именуют «цинками»). Живет он по местным меркам неплохо — во всяком случае, в относительном тепле и сытости. Но в один прекрасный день (или ночь — в мире, лишенном света, понятия эти тоже лишаются смысла) тоска по любимой погонит Книжника за пределы родной Грушевки: с рюкзаком, набитым «цинком», и с верной Гердой у ноги он отправится в путешествие на восток — в прямом смысле слова на край ночи.
С этой точки в романе Мартиновича стартует настоящий парад литературных аллюзий и ассоциаций, сменяющих друг друга едва ли не быстрее, чем меняются декорации вокруг бредущего сквозь мрак Книжника. Поначалу автор прозрачно намекает, что перед нами новая версия «Снежной Королевы». На это указывает не только имя четвероногой спутницы главного героя, но и то, что встреченные героем злодеи, выслушав его душещипательную историю, немедленно меняют гнев на милость и помогают ему в точности как Принц, Принцесса и Маленькая Разбойница помогали девочке Герде. Однако понемногу Андерсен уступает место Данте, шествующему сквозь Ад навстречу своей Беатриче. Данте в свою очередь сменяет Карлос Кастанеда, на смену кастанедовскому мистическому галлюцинозу приходят мотивы рыцарского романа (или, если угодно, волшебной сказки) с непременным испытанием героя, а сквозь них отчетливо проступает библейская история Иова. Для того, чтобы искупить свой грех и заслужить право на встречу с любимой (а заодно понять метафизическую природу постигшей мир катастрофы), Книжник должен последовательно лишиться всего, что было ему дорого. Более того, даже там, где первооснову не удается восстановить однозначно, все равно сохраняется ощущение рефлексивной вторичности текста — манерной и намеренной игры со всей литературной традицией сразу.
Сказать, что эти изыски идут роману исключительно на пользу, в общем, нельзя. Цепляясь за особо милые авторскому сердцу аллюзии, повествование нещадно пробуксовывает и тормозит. При этом скучные, но конструктивно необходимые детали Мартинович демонстрирует читателю с видимой неохотой и только когда совсем уж припрет. К примеру, таинственный демиург — могущественный и всеведущий провожатый Книжника, диковинный гибрид Гэндальфа и Дона Хуана — возникает лишь на трехсотой странице из четырехсот восьмидесяти, в тот момент, когда повествование очевидным образом заходит в тупик, а до этого ничто не предвещает его появления и вообще существования. А выверенная искусственность и отстраненность всего повествования исключают непосредственную эмоциональную вовлеченность — мы не боимся за Книжника, не мерзнем вместе с ним, не голодаем, не оплакиваем утраты. Стеклянная стена, отделяющая читателя от героя, стоит нерушимо.
Однако если совершить небольшое усилие, отрешиться от жанровых стереотипов и перестать, наконец, ждать от повествования динамики, эмоций и драйва, выяснится, что «Ночь» Виктора Мартиновича — вещь отнюдь не лишенная достоинств. Обаятельная — не вполне русская, но очень близкая русскому читателю — холодноватая ирония, тонкая и разнообразная стилистическая игра и изобретательная многослойность оказываются несколько неожиданной, но в целом приемлемой заменой тем ужасу, надежде и восторгу, которых мы привыкли ожидать от постапокалиптического романа.
