После дерзкого стихотворения Никите Моничу пришлось уволиться из Национального художественного музея. А на выборах Никита будет наблюдателем в районной избирательной комиссии Ленинского района Минска.
В качестве наблюдателя он не следит за ходом голосования в эти дни, но вечером 9 августа сможет присутствовать на оглашении результатов по участкам. В комиссию он подался от Объединенной гражданской партии.
Будет ли у него там больше шансов не допустить фальсификации?
«Пока что непонятно, но попробовать надо. Чем больше мы будет информированы, тем лучше», — уверен Монич.
Запись в наблюдатели для него — еще один способ борьбы с несправедливостью.
Одним из лучших экскурсоводов страны его называют не случайно — люди записывались в лист ожидания, чтобы попасть на его лекции. Выпускник факультета международных отношений (ФМО) БГУ и знаток восточного искусства, лентяй и музейная крыса — так в шутку называет себя Никита.
В интервью «Нашей Ниве» Монич рассказывает о своих корнях, о золотой молодежи с ФМО, зарплате экскурсовода и размышляет о страхе, в котором живет общество.
«Моя экскурсия по городу стоит 150 рублей»
«Наша Нива»: Чем сейчас занят уволенный музейный работник?
Никита Монич: Дело в том, что сначала работа закончилась не из-за того, что меня уволили, а из-за того, что пришел коронавирус. Мне всегда казалось, что я такой умный, могу и лекцию прочитать, и экскурсию провести, и с иностранцами работаю, поэтому всегда что-то да будет. Но коронавирус сделал так, что ничего нет.
К тому же еще, если ты пять лет топишь за то, что видео-экскурсия — не то, что надо делать, что Google Art Project — отличный проект, но не годный для восприятия искусства, что это информирование о картинах, а не контакт с ними, то нельзя взять и сказать: а теперь я делаю все через Zoom, платите мне деньги. И поэтому пришлось что-то придумывать. Хорошо, что все стало плохо не только у меня, а у всех ивентов. И там, где я сам не додумался бы, как сделать, на меня выходили люди, которым нужен был исполнитель для тех или иных проектов.
А потом уже пошло-поехало: стихи, увольнение.
«НН»: Заказов после громкого ухода из музея больше не стало?
НМ: Уход у меня был тихий. Но когда все вышло в публичное пространство, я получил невероятную поддержку. Самое формальное — поступило сто приглашений в друзья, а сейчас — тысяча, было 2000 подписчиков в инстаграме, а теперь — 4000. Это хорошо, поскольку когда я публикую информацию, что пройдет экскурсия или лекция, больше людей будет видеть, интересоваться и приходить.
Невероятно много людей писали слова поддержки, признательности, предлагали работу, деньги. В результате я столкнулся с той лучшей стороной белорусов, которая у нас есть. Эту солидарность, которая сейчас зарождается, все положительные стороны национального строительства — ведь на мой взгляд, мы его не закончили, мы еще не нация, мы в процессе — я их почувствовал. Это было клёво, и я никак не мог понять, почему я (улыбается).
«НН»: На сколько недель вперед расписаны экскурсии?
НМ: Во-первых, я не совсем городской экскурсовод, я не краевед и не очень хороший экскурсовод для местных. Я работал с городом как гид на иностранных языках. А для иностранца нужна не такая уж детальная информация, ведь время ограничено. Нужно дать контекст, общий рисунок.
Но есть другие штуки. Лекции с современным художественным театром, Zoom-проекты. Словом, работы много. А еще же семья есть — надо с ребенком время проводить.
«НН»: Но ведь вы по-прежнему можете водить группы в музей?
НМ: По нашему законодательству, только по договоренности с администрацией человек, который там не работает, может что-то делать. Надо мне ее получить. Вот утихнет немного ситуация, я пойду, поговорю, что-нибудь придумаем. Хотелось бы, чтоб разрешили.
«НН»: Насколько хорошо зарабатывает топовый экскурсовод?
НМ: Всё зависит от того, насколько много он работает, с кем, какой счет выставляет за свои услуги. Еще год-два тому назад за три часа экскурсии хороший гид мог получить 60—70 рублей. Люди, которых знают, запрашивали высокую цену. Моя экскурсия по городу стоит 150 рублей — на русском, французском, испанском или английском языках. А уж специфический проект-лекция, коллаборация с каким-нибудь брендом — как договоришься.
«НН»: И вы могли выйти на уровень оплаты труда чиновника, айтишника или же это 400 рублей, о которых часто говорят в сфере культуры?
НМ: Нет, это больше четырехсот стопроцентно. В отдельные месяцы можно получить и 2000 рублей, иногда до 3000.
Например, когда был чемпионат мира по футболу в России, приехало много латиноамериканцев, которым, раз уж они добрались в другое полушарие, хотелось все посмотреть. Сборная сыграла — у них есть три дня. Один день, в случае выигрыша, они бухают в Москве, потом на день едут в Беларусь. Им нужно в 7 утра начать экскурсию по городу, потом поехать в Мир-Несвиж, потом в Брест, в крепость, и еще вернуться сюда, чтобы в 7 вечера попасть в театр оперы и балета. Нереально.
И тебе платят солидные деньги. Но сколько у нас экскурсоводов с испанским языком? Шесть на весь город. Поэтому о какой-то там конкуренции речи нет. Речь идет о том «слушай, а завтра ты не свободен?». Этот гребаный чемпионат всё продолжается, а латиноамериканцы всё едут. Сегодня Мексика, завтра Венесуэла, послезавтра Аргентина. Ты уже не рад этому. Хватит, может, я отдам кому-нибудь работу? Звонишь, а там тебе осипшим голосом говорят: «Что-что, Никита? Только не это».
«Любимые места в Минске — Лошицкий парк, хипстер-штрассе и Национальный художественный музей»
«НН»: Лицензию гида-переводчика вы получили с третьего раза. Как так?
НМ: Первые два раза я на русском языке сдавал, и было недостаточно хорошо, с точки зрения комиссии. А на третий раз я пошел на испанский. Русскоязычная комиссия меня бы, наверное, снова зарубила, потому что я на курсы не ходил. После курсов легче — тебя знают, ты уже заплатил. И только преподавательница испанского языка на фразу «так он же не ходил на курсы» сломала реакцию, потому что ответила: «Ну да, и как хорошо рассказывает!» И мне дали лицензию со словами: «Поздравляем, вы сделали еще один шаг к тому, чтобы однажды удостоиться права водить по-русски экскурсию в нашем городе».
«НН»: То есть вас зарубали только потому, что вы не были на курсах?
НМ: Я не знаю. Или я недостаточно хорошо помнил текст, или не мог назвать официальное название парка Победы — что он мемориальный и т. д. И я действительно был не настолько подготовлен, чтобы это было безупречно и я мог бы сказать: зарубили! Мне показалось, что было достаточно хорошо, чтобы дать, а им — что достаточно плохо, чтобы не дать.
«НН»: Какие ваши любимые места в городе?
НМ: Лошицкий парк — я там рядом живу. Медвежино — замечательное место. Там настоящий лес, полно животных — у тебя пропадает ощущение, что это внутри города, ты попадаешь в другое пространство. Наверное, на выбор влияет то, что у меня ребенку три года и нам нужно, чтобы рядом с домом был и животный мир.
Хипстер-штрассе — там хорошо, вкусно. Днем. Я вечером никогда не бывал, когда там тусич. Самое, конечно, главное место — это Национальный художественный музей.
«НН»: Хипстер-штрассе — это вы про Зыбицкую или Октябрьскую?
НМ: Октябрьскую, конечно. Зыбицкая — это русотуристо-штрассе.
«НН»: Вы же еще и репетиторством занимаетесь?
НМ: Это было лет десять назад. Из меня неважный преподаватель. Я могу много раз рассказывать одно и тоже, а не шаг за шагом отрабатывать необходимые навыки.
«Мои стихи о любви не самая лучшая поэзия»
«НН»: Ваши строки о «Еве» разлетелись по интернету. Как давно пишете стихи?
НМ: Будучи старшеклассником и студентом, писал. Потом много лет нет. Год назад почти случайно написал несколько стихотворений о произведениях Зои Луцевич для проекта «Художник и город». Это был заказ креативного агентства, было мощное переживание — я сделал стихи и получил за них деньги. Когда я мог такое себе представить? И вот теперь был повод — я написал. Я не поэт.
«НН»: Но прославились как поэт. Думали ли когда-нибудь, что такое произойдет?
НМ: Когда участвовал в студенческие годы в конкурсе молодых литераторов «Брама мар» на журфаке и прошел в финал, я, конечно, мечтал, что когда-нибудь моя поэзия будет иметь определенный успех. С тех пор 10 лет прошло — я уже в другом себя нашел.
«НН»: О чем были те первые стихи?
НМ: О любви. Посмотрите «Никита Монич / Стихи.ру», там сохранилось их штук сто. Но с другой стороны, у вас должно быть много свободного времени, ведь это не самая лучшая поэзия.
Но я люблю читать. Знаю немало стихов наизусть. Для меня спутником жизненным является поэзия Бродского, творчество Линор Горалик, частично Воденникова, Лорки, Бодлера (в переводах в основном, хотя я могу читать их в оригинале). Все накладывает свой отпечаток и, вот видите, иногда реализуется в личном творчестве.
«Надо было два года поработать на радио «Культура», чтобы к белорусскому языку изменить отношение»
«НН»: Расскажите о своих корнях. Читала, у вас дед татарин.
НМ: Да, один дед татарин, бабушка — частично полька, частично белоруска, частично украинка — обычная ситуация для Барановичей. Ну и когда дед там служил как военный летчик, он ее встретил. Хотя вся его родня работала в шахтах.
Другая бабушка — Бобруйск, Вилейка. Она единственная городская. А дедушка — белорусский крестьянин из-под Щорсов: приехал в Минск учиться и в итоге стал одним из замдиректора «Интеграла». Такой архетипический образец советского селф-мейда, урбанизированного инженера в первом поколении.
«НН»: В какой атмосфере вы росли?
НМ: Мы с мамой жили в Минске — в районе старого аэропорта на улице Авакяна. А отец уже много лет в Москве живет, строит там метро. Я учился в гимназии с углубленным изучением французского языка. А с учительницей белорусского не повезло. Мне надо было два года проработать на радио «Культура», чтобы к белорусскому языку изменить свое отношение, потому что я вышел из школы с весьма негативным отношением к нему и без каких бы то ни было знаний.
У меня оба родителя окончили РТИ. Не работали по специальности почти. Мать была таможенным агентом, работала на МТЗ, в Белмедтехнике. Сейчас оператор системы автоматического управления в художественном музее. Она пришла туда год или два тому назад. Выбрала это место, потеряв прилично в зарплате. Сказала: «Я уже работала во многих местах, где платят деньги, но мне там плохо. Хочу в конце концов работать там, где мне хорошо».
«НН»: Вы никогда не жалели, что не выбрали карьеру дипломата?
НМ: Иногда да, когда вижу успехи своих друзей или знакомых, выбравших эту стезю. Когда они рассказывают интересные штуки из загранов, немножечко что-то внутри шевелится. Но понимаю, что я на это неспособен: это же всегда надо в галстуке быть, каждый день приходить к определенному времени, бумажки писать.
«НН»: Зато были бы послом в Китае.
НМ: Почему же? У нас прописано в документах, что послы назначаются по принципу лояльности. Так во многих странах. Из меня не получился бы хороший дипломат, вы же видите (смеется).
«НН»: А ваши бывшие одногруппники до каких высот дослужились?
НМ: ФМО — это, конечно, золотой факультет, там много детей выдающихся людей из политики и бизнеса. Востоковедение — тоже ФМО, но не 80 человек на курс, а 25. Это невероятно высокие баллы. И когда поступишь, не получится просто так провести годы кум королю, а надо фигачить — потому что учишь восточный язык. Меня это сильно изменило.
Поэтому даже если у нас там и золотые люди, то они очень талантливы — когда природа дала не только влиятельных или богатых родителей, но еще и ум, талант и работоспособность. Я был там самым ленивым студентом.
Девушка, которая впоследствии бесплатно училась в Стэнфорде, работала некоторое время личным помощника главного советолога в Соединенных Штатах. Кто-то пишет для центра Карнеги материалы по Турции, а кто-то стал заниматься обжариванием кофе и открыл свою фирмочку, кто-то пошел в IT. Мой друг много лет работает переводчиком-редактором для Xiaomi в Китае. Так жалко, я собирался в августе поехать к нему, но коронавирус сказал: а-а-а.
«НН»: На ФМО много зазнайства и пафоса? Все-таки отдельная каста.
НМ: Скажу так: если взять и откинуть с ФМО всех выпускников Лицея БГУ, зазнайства почти не останется. Среди них невероятно много крутых чуваков, просто так случилось, что, например, в лицее №2, где тоже талантливые и образованные, не рассказывали, что они самые лучшие, а в Лицее БГУ рассказывали.
«НН»: Ваша жена тоже училась с вами на факультете. Как ее карьера сложилась?
НМ: Она преподаватель русского языка как иностранного в Университете культуры. Китайцев в последние месяцы через WeChat учила. Она отличный педагог — и я, лошара с точки зрения преподавательской, это очень хорошо понимаю. В настоящее время она учится в аспирантуре.
«У нас национальная идея — это страх»
«НН»: Откуда увлечение Востоком и экзотикой?
НМ: Во-первых, это клёво, очень красиво и интересно. Во-вторых, фильмы про китайцев — там кунг-фу и т.д. В-третьих, Пелевин и его романы «Чапаев и Пустота», «Generation «П», повесть «Затворник и Шестипалый» — там довольно много буддистской темы.
И самое главное — это случай. У меня все случайно в жизни происходит. Я, когда получил диплом республиканской олимпиады по обществоведению и мог выбирать, куда идти без экзаменов, решил взять что-нибудь такое, где придется научиться чему-то новому. И это были восточные языки. Был выбор между китайским, корейским и турецким — я ничего о них не знал вообще. И такой: «Китайский? Пафосно, перспективно —пойду туда».
Если бы я сейчас проживал это еще раз с теперешним умом, я бы, наверное, не пошел на китайский. Или пошел бы снова, в надежде, что на сей раз получится.
«НН»: Вы говорили, что учеба в университете вас сильно изменила. Как?
НМ: Здесь можно несколько уровней проводить. Давайте физиологический: за восприятие иероглифов отвечает немножечко не тот участок мозга, который за восприятие букв. Когда китайцы видят рисунок, он разворачивается для них не слева направо, а справа налево — это связано с разными штуками, в том числе с какой стороны свиток раскрывают.
Это совсем другой язык, совсем иной метод построения мысли. Если мы представим некую ниточку с бусинками языков, то русский будет на одном конце, а китайском — на противоположном. И если ты должен научиться создавать текст на этом языке, тебе нужна другая прошивка. Это ступенька, с которой ты можешь взглянуть на что-либо с иной точки зрения. А это дает эффект бинокулярного зрения, объемнее воспринимаешь окружение.
«НН»: Восточная философия помогает вам переживать текущие события?
НМ: Да, сколько лет я этот буддизм изучал для магистерской! (Улыбается.) Я не отношусь ни к какой из конфессий: лучшее искусство — религиозное, но чем больше я узнаю о религии, тем больше понимаю, что атеист. Я читаю книжки о буддизме. И в некотором смысле понял, что у меня не осталось никаких контраргументов на те идеи, которые там излагаются. Так что в определенном смысле мироощущенчески я наполовину буддист.
«НН»: А после чего вас накрыло?
НМ: Слушайте, ну это жесть, что у нас происходит. Давайте скажем, что у нас первой точкой — 2006 год и площадь Независимости, а последней — «Ева». Это процесс, он может быть быстрым либо медленным. У меня заняло с 2006 года, я вообще слоупок. То же гниение — очень медленное горение.
«НН»: Вы на выборах за Бабарико. Чем он вам близок?
НМ: Это кандидат в кандидаты, которого я знаю лично. Приходил к нему, предлагал создать музей (дизайна или личных коллекций) — он мне отказал. Но таким образом, что я был вполне удовлетворен и понимал почему.
Есть некое число людей, которые идут в президенты Республики Беларуси. Из них больше всего для культуры сделал Бабарико. Остальные не сделали ничего или, как Лукашенко, много напортили. Так за кого мне еще быть? Я же профдеформированная, музейная крыса (смеется).
«НН»: Вам не страшно от того, что сейчас происходит в стране?
НМ: Конечно, страшно. Всем нам. У нас национальная идея — это страх. С обеих сторон очень страшно. И президенту, и тем, кто ему помогает, и всему чиновничеству, которое понимает хорошо, что их заменит эффективный механизм документооборота и они себя не найдут. И им еще рассказывают: вы будете никто без этой системы.
И тем, кто по эту сторону, страшно. Если тебя п***ть могут, а ты его тронуть не можешь. Если могут забрать и продержать три часа, продержать пятнадцать суток или впаять два года — это рулетка, ты не знаешь. Страх — нормальное чувство.
«НН»: И что с ним делать?
НМ: То, что, на твой взгляд, достойно. Я вот стишки пишу.
«НН»: Вы говорили, что варварство — увольнять людей за их политическую позицию. А с каким еще варварством сложно мириться?
НМ: Несправедливость — это для меня психологический триггер. Меня плющит, когда я вижу ее.
У нас нет нефти. Единственный ресурс, который у нас есть, — это образование. Оно было на довольно хорошем уровне, и оно всё еще на довольно хорошем уровне (я скорее оптимист). Когда же творится что-то неладное в образовании, меня начинает плющить.
И когда творится что-то неправильное в моей профессии, когда музей не делает то, что должен — это сохранение и развитие коллекции. Бывает, находишь возможность приобрести что-нибудь ценное, на что потребуется 5000 долларов, а тебе говорят: «Нет, это искусство Азии». — «Ну почему, у нас же коллекция есть, мы же белорусский Эрмитаж?» Такое разочаровывает.
