— Я подозреваю, что возможно сейчас проходят какие-то следственные действия, так как вызвали адвоката. Поэтому у меня есть основания полагать, что, возможно, появится какая-то информация, — сразу сообщила Марина Адамович.
Марина Адамович, Николай Статкевич и Владимир Некляев. Фото Надежды Бужан
— А до сих пор проводились какие-то следственные действия?
— Абсолютно нет. Николай, как и в 2010 году, ни в каких следственных действиях не участвовал. Поэтому я считаю, что то, что происходит, это просто принудительное насильственное содержание его под стражей.
— Доходят ли сейчас до вас его письма?
— Не могу сказать, что все, но частично доходят. Письма разные, бывают личные, бывают о ситуации в стране. Он откликается на происходящие судебные процессы, на неадекватные действия так называемых властей.
Письма идут очень долго, обычно дней десять, а то и дольше, вопреки всем нормам, ведь на цензуру дается три рабочих дня, согласно правилам внутреннего распорядка.
Просто, видимо, люди, убедившиеся в своей безнаказанности, не спешат придерживаться правил, знать их, читать документы, потому что, как один сказал, «иногда не до законов».
Плюс, нахватали людей огромное количество, а штат цензоров, видимо, не увеличили. Считаю, что обычный контингент удерживаемых за решеткой не имеет настолько интенсивной переписки, как сейчас у каждого политзаключенного. Вот и не справляются.
— Получает ли письма ваш супруг?
— Говорил, что у него накопилось много писем, на которые он просто физически не успевает ответить. В январе он болел и не мог отвечать. Чем болел, не знаю, симптоматика простудного заболевания, может ковид, может просто бронхит. В камере было очень холодно, он даже не снимал куртку. Видно, простудился.
— Как он сейчас себя чувствует?
— Он сам пишет мне, что ему лучше, но адвокат, который его видел, сказал, что немного еще покашливает, но ни на что не жалуется.
— Можно ли было передать ему лекарства?
— Теоретически можно, практически почти нереально передать ничего, потому что там ограничения такие: антибиотики нельзя, жидкие формы нельзя, то есть ни «полоскалки» для горла, которые были бы эффективны, ни «пшикалки». В металле и стекле нельзя, только таблеточки. Чаи бронхиальные тоже нельзя. Из того, что я привозила, взяли буквально парацетамол и еще что-то.
Лекарства принимают раз в неделю в течение двух часов. Если ты, например, узнал в тот самый четверг, что лекарства нужны, то ты сумеешь передать их только через неделю.
Как его лечили? Николай мне написал — а на тот момент он уже болел довольно долго — у них нашлись две таблетки какие-то. Когда я привозила лекарства, я попросила врача обратить внимание, но что и как было, не знаю.
Николай Статкевич. Фото Надежды Бужан
— Он по-прежнему содержится один?
— Да, он и сейчас один. У него есть телевизор, который я передала, и подписка. К большому сожалению, сейчас с независимой прессой все плохо. Ну, хотя бы, более-менее нейтральные издания.
— А как с передачами?
— Для людей, содержащихся под стражей, или в отношении которых приговор не вступил в законную силу, можно передавать 30 кг в месяц, либо присылать посылки или бандероли в неограниченном количестве. Причем передать передачку или послать посылку либо бандероль им может любой человек. Это коренное отличие от людей осужденных, которые имеют право лишь на одну-четыре передачи за год, и только от родственников.
Если кто-то хочет помочь, пожалуйста, свяжитесь с родственниками, чтобы узнать, что человеку можно отправить.
Есть еще способ показать человеку, что о нем не забыли. И подследственному, и осужденному можно и перевести деньги почтовым переводом на тот же адрес, на который вы пишете письма. Деньги, в отличие от писем, не «теряются», доходят до адресата. Тогда человек может воспользоваться услугами так называемой «отоварки» и приобрести то, что ему необходимо.
— Что можно присылать Николаю Викторовичу?
— Он человек с большим опытом, за эти долгие годы у него уже выработан определенный подход к тому, что за решеткой главное — сохранить свое физическое и психическое здоровье. Поэтому он очень рационально подходит к питанию.
Если мы говорим о том, что можно передавать, то это прежде всего орехи, сухофрукты, причем перечень их достаточно ограничен: из сухофруктов не разрешены изюм и чернослив, остается только курага. Семечки никакие не разрешены. Также можно сыровяленое мясо или колбасу, сало, печенье, зефир, я думаю, что могут дойти апельсины или мандарины — то, что не испортится быстро. Кофе или зеленый чай, который он пьет.
Это все может прислать любой человек любому, в отношении которого приговор не вступил в силу, я это подчеркиваю. Когда приговор вступает в силу, начинают действовать другие правила, там очень жесткие ограничения на посылки, передачи, бандероли и так далее, причем они зависят от режима. Собственно говоря, только этим режимы и отличаются — количеством посылок, передач, свиданий в течение года.
— Где вы черпаете силы все это время, кто вам помогает?
— На самом деле, силы, безусловно, не безграничны, они имеют тенденцию иссякать. Но очень сильная поддержка близких, друзей. И в этот раз белорусы продемонстрировали такую мощную солидарность, такое сформированное гражданское общество!
Белорусы меня сильно радуют. Я абсолютно убеждена, что когда ситуация в стране изменится, страну быстро станет красивой, уютной, умной, организованной и очень-очень устроенной для жизни.
— Раньше мы считали себя только толерантными и терпимыми и больше ничего о себе не представляли.
— Это выученная беспомощность. Мы с Николаем всегда говорили другое, и это можно записать на наш такой семейный щит: когда появится надежда, вы не узнаете белорусов. Белорусы каждый раз, когда появлялась хотя бы минимальная надежда, демонстрировали лучшие человеческие достоинства.
— Но ведь большинство заметило только в прошлом году то, что мы совсем другие, чем нам самим о нас внушали.
— Я многие годы говорила и настойчиво это повторяю, моя основная претензия к этой власти как раз в том, что она вытягивает из людей все самое худшее, что в них есть, и культивирует его. То есть власть построена на культивировании худшего в человеке, держится на этом.
И белорусы вырастили в себе, в конце концов, протест. В природе же должна быть гармония, равновесие. Нельзя же жить постоянно с опорой на худшее.
Все, что происходило летом, то, чему удивлялся весь мир, как белорусы ни одной травинки не растоптали, ни одного цветка, ни одной ветки не сломали, ни одной бумажки не оставили, мы и сами не понимали, что это было. Все-таки, ты приезжаешь в лес и видишь иную картину, особенно в местах отдыха.
Я всегда удивлялась тому, что люди, видимо, думают, что у них завтра появятся новые озера, берега, лес. Ну как можно так гадить, ты же на следующий год приедешь сюда снова!
Я уверена: то, что мы наблюдали и продолжаем наблюдать — посмотрите, обнажилась земля и мусора в городе нет, как это бывает обычно после зимы, — я думаю, что это неосознанная декларация того, что мы другие, что нам надоело подчиняться этим гнусным правилам, что мы не «народец» и живем не в «городишке», не на «клочке земли».
— Белорусы увидели свое истинное лицо?
— Да, мы хотим и мы будем такими, какие мы есть на самом деле. Это не осознанная, но декларация, декларация о намерениях, если хотите.
— Знает ли Николай Викторович об этом, о той огромной солидарности, о сотнях тысяч людей, которые вышли и борются?
— Конечно, знает. На те августовские дни как раз пришлись этапы. Его и этапировали в Жодино после того, как мы несколько дней подряд стояли с пикетом под Володаркой. А во время того, первого большого, марша 16 августа часть людей подошла к СИЗО, они скандировали, выкрикивали и его имя, и он это слышал.
Николай все-таки военный, он хорошо ориентируется в пространстве, локализует себя даже в закрытых помещениях. Он говорил, что сидел там в каком-то полуподвале с окном во внутренний дворик, но слышал эти крики, чувствовал энергию этой большой массы стоявших тогда под Володаркой людей.
— Какое настроение сейчас ощущается в его письмах?
— А вы сомневаетесь? (Смеется.) Говоря о моем муже, можете не сомневаться! Мы это всегда знали, воля внутри нас и человек, который абсолютно свободен, он будет эту волю распространять на окружающих. Мой муж абсолютно свободный человек и практически в каждом письме он выражает поддержку людям, которые продолжают бороться, выходить, которые сейчас находятся за решеткой за свои убеждения, за свое стремление к тому, чтобы страна стала свободной.
— Знает ли он, сколько сейчас политзаключенных? Раньше это все-таки были десятки, а сейчас сотни.
— Я думаю, что эти цифры и мы с вами не знаем, потому что они меняются чуть ли не ежедневно, но масштабы ему известны. Даже если бы у него было лишь БТ, он и тогда бы сделал правильные выводы. У него подключен так называемый «социальный пакет», половина из которого — российские пропагандистские каналы.
— Как много незнакомых людей пришли к вам в последнее время?
— Много, конечно. Большинство людей, с которыми ты сейчас разговариваешь, начинают так: «Я до лета был вне политики». На самом деле, с одной стороны — я очень-очень рада, а с другой — очень грустно. 26 лет летаргии — они сейчас нам выходят такими вот испытаниями, каких, пожалуй, могло и не быть, если бы немножко раньше люди увидели реальное положение вещей. Но, слава Богу, что это произошло.
— Когда я писала письмо вашему мужу, у меня было большое желание попросить прощения у него за этот «летаргический сон».
— Многие люди извиняются, многие выражают благодарность. Безусловно, приходят с поддержкой, с благодарностью, безусловно, предлагают помощь.
Одно одного лишь не переношу — когда мне говорят «держитесь». Кстати, можете считать это моим обращением. Ясно, что пожелание «держитесь» — оно, кажется, правильное, но ведь, если по сути, то это пожелание долго держаться, то есть долго терпеть. Я не хочу, я всегда говорю: не желайте мне держаться, желайте, чтобы мне это не понадобилось, чтобы все это как можно скорее закончилось и чтобы наши близкие были дома. Зачем же мне держаться? Я и так уже держусь десятилетиями.
Хочется, чтобы все наши мужчины, женщины и дети вышли на свободу как можно скорее. Дети за решеткой — это вообще колоссальная ужасающая трагедия. До какой низкости докатились те люди, которые называют себя властью, правосудием и так далее!
Судят юношей, девушек, даже подростков! Причем на безумные абсолютно сроки. Но мне очень давно известно, насколько мы не находимся в правовом поле. То, что происходит сейчас, я считаю последней степенью падения. Такие действия — они не о планах на жизнь и не о долгих перспективах. Это выглядит, как если бы крысу загнали в угол и у нее нет никаких шансов. Именно вот этими действиями они приближают свой конец.
Они надеются, что все будет как прежде, что люди спрячутся, зашьются, что страх и апатия заполонит обществом.
Эта власть держится на страхе, на бесконечном шантаже, компромате. Они рассчитывают, что люди, входящие в так называемые властные структуры, под воздействием или страха, или круговой поруки будут, как один здесь говорил, «отстреливаться до последнего патрона».
Это все полностью в стиле нашей власти. Во-первых, унизить, во-вторых, «склепать» эти гнусные «фильмецы», показать dв кадре деньги, оружие, тонны взрывчатки. Мы же помним и про джипы, и про «страшных» белорусских террористов.
— Как вы считаете, насколько на этот раз станет существенной помощь Евросоюза?
— Я очень надеюсь, что ЕС не остановится, что будет увеличиваться не только моральная помощь, но и реальные действия. Я не жду на самом деле, что они так нажмут, что все рухнет. Я ожидаю, что это будет сильная позиция моральная и что это будут реальные экономические санкции.
— А чего ждете этой весной?
— Революции по намеченному не происходят. Мы все грезим про залп Авроры, но, я думаю, что это может произойти в любую минуту. Никто не может предсказать, когда эта крышка, которая раньше была чуточку приоткрыта, а теперь задраена наглухо, — когда это крышка рванет.
Никто не знает, что должно произойти, что станет триггером. Я, например, никоим образом не представляю себе, что это будут какие-то кровавые события. Я думаю, что достаточно, чтобы созрела решимость. Решимость стоять на месте, сопротивляться, стоять незыблемо на своем.
Вот эти, они же были страшно напуганы в августе, когда вооруженные, экипированные убегали от двух-трех людей без оружия. Даже животные чувствуют, кто их боится, а кто нет. Почему мы отказываем в этом людям? Я думаю, что холодная спокойная решимость нам поможет.
И мы ее уже видели, мы видели, как вели себя женщины, пенсионеры… Они действительно уже решили, что есть ценности, более важные, чем выживание в рабстве.
