Поговорили с Андреем Мочаловым о том, чем он намерен теперь заниматься, и расспросили о хобби.
Андрей Мочалов
«Мечтал стать олимпийским чемпионом по плаванию»
— Расскажите немного о своих родителях и как пришли в адвокатуру.
— Я родился в Молодечно. Мать — учительница младших классов, отец — тоже адвокат, он специализируется на уголовных и гражданских делах. Именно он, видимо, и был для меня ориентиром в выборе профессии. Хотя в школе я мечтал стать олимпийским чемпионом по плаванию, занимался в молодечненской спортивной школе, участвовал в соревнованиях. Однако гуманитарное образование в итоге перевесило спорт. В той же школе я часто слышал от учителей: вот любишь ты дискутировать, спорить, обсуждать разные темы.
В БГУ я учился по специальности «международное право» и с четвертого курса стажировался в международных фирмах. Впоследствии представлял клиентов в хозяйственных судах, а после изменения законодательства, когда представлять клиентов стало можно только адвокатам, решил, что мне нужна лицензия.
Я не единственный сын у родителей: у меня есть средний брат и младшая сестра.
— Насколько ваш график работы изменился с 2020 года?
— У любого адвоката график по умолчанию ненормированный, но где-то до июня 2020 года я мог себе позволить немножко отдыхать, после того как ночью приходилось работать. Потом уже это стало невозможно: с 10 августа, когда ко мне обратились первые пострадавшие, бывало, сутками поспать не получалось вообще. И когда я впервые тогда приехал в Больницу скорой помощи, понял, что все это скоро не закончится и меня ожидает еще больше работы.
В новых условиях я почти полностью приостановил экономическую практику. Большинство клиентов с несрочными делами это поняли, что-то из горящего взяли себе коллеги. Я же продолжал вести лишь одно экономическое дело, но оно очень вялотекущее и требовало немного времени.
— Всегда же можно было отказать в помощи, после того стало работы невпроворот. Почему вы этого не делали?
— Сначала я не отказывал вообще никому. И оглядываясь назад, понимаю, что такое решение принял как раз таки после посещения больницы и ужасной картинки, которую увидел в реанимации. Это был какой-то психологический перелом, когда я понял, что мое желание поспать или съездить в отпуск — несущественно по сравнению с выпавшими на долю людей испытаниями.
Потом, конечно, мой номер распространился среди волонтеров, мне телило по несколько человек в день, и я просто физически не мог присутствовать на всех административных делах. Брал себе по одному-два в день. Но у нас сложилась группа адвокатов, готовых помогать людям, и мы подстраховывали друг друга, перенаправляли клиентов, чтобы они не оказывались брошенными.
— Как раз благодаря сарафанному радио в какой-то момент у адвоката Мочалова оказался целый ряд самых резонансных и медийных дел?
— Наиболее широко мои контакты разошлись после задержаний 1 сентября журналистов Tut.by, «Комсомолки» и БелаПАН, когда они получили по трое суток за освещение акции в городе. Видимо, кому-то понравилось, как я работаю, и вот пошла реклама.
После этого ко мне обратились и родственники баскетболистки Елены Левченко.
Что касается уголовных дел, то Марию Бобович, которую судили за надпись «Не забудем» на Пушкинской, я впервые увидел, когда посещал допросы. 10 сентября следственной группой было начато одно большое дело о беспорядках в Минске, и людей, которые где-то как-то мелькали, вызывали на допросы. Мы отслеживали на допросах, чтобы они происходили без нарушений.
Защитником Ольги Золотарь я стал по ее просьбе. Как волонтер «Весны» она много работала во Фрунзенском суде, я тоже там часто работал. Так и познакомились. После того как Олю задержали, она сразу сказала дежурному адвокату: «Позовите ко мне Андрея Мочалова».
— Подбивали статистику, сколько всего дел пришлось вести?
— Точной статистики пока не сделал, это один из пунктов, который я хочу закрыть как раз после исключения меня из коллегии: свободного времени должно стать побольше. Если говорить приблизительно, то административных дел было около сотни, уголовных — около десяти.
Следует отметить, что результаты не всех судов оказывались пессимистичными. Даже у меня было немало дел, где по административным статьям люди не получали наказания вообще или не получали сутки, например. Или взять случаи по уголовным делам: например, гособвинитель запрашивал несколько лет, а человек получал шесть месяцев реального срока (как это было с журналисткой Tut.by Катериной Борисевич например). Как бы странно ни звучало, но всё это — маленькие победы, поскольку мы знаем, что в белорусских судах не оправдывают подсудимых. Тем более по политическим делам.
«Всегда психологически тяжело, когда дело придуманное»
— Какие процессы дались тяжелее всего в эмоциональном плане?
— Мне всегда психологически тяжело, когда дело придуманное. Вот был журналист Артем Майоров, он пришел узнать об обыске в офисе Tut.by, его задержали и придумали, что привезли из дому на профилактическую беседу. А в 416-м кабинете Московского РУВД журналист ни с того ни с сего якобы начал ругаться матом. Этого никто из посторонних не видел, видеодоказательств нет, но участковый точно помнит, что это имело место, и человека арестовывают. Похожее было и с делом Любы Касперович.
Становится обидно, когда у тебя получается полностью доказать невиновность человека (есть трое свидетелей, видеозаписи), а свидетель из РУВД, в свою очередь, говорит совсем иные вещи. В обычной жизни при таком раскладе человека отпускают, а свидетеля привлекают к ответственности за лжесвидетельство. В наших же реалиях судьи начинают что-то докручивать, говорить, что свидетель-милиционер запутался, например. И вина делается доказанной.
В уголовных делах иной подход: основная технология следствия — максимально искажать факты, трактовать их на свой лад. Классический случай с 293-й статьей Уголовного кодекса о массовых беспорядках. Компания друзей обсуждала политику в своей группе, ее как-то вычислили. Пришли к людям, и у одного нашли бензин и масло в гараже. Из этого делается вывод, что человек намеревался делать коктейли Молотова и бросать в силовиков. А из ящика гвоздей — что он, мол, хотел прокалывать шины. Это очень странная логика: я не знаю мужчин, у которых бы в частном доме не нашлось бензина или гвоздей.
В некоторых делах придумываются тяжкие последствия преступления, которые никак не доказываются во время следствия. Следователь говорит: «Я считаю, что после этих действий люди начали активнее выходить на митинг». Например, подобное было на суде над журналистками «Белсата» Катериной Андреевой и Дарьей Чульцовой. А почему вы так считаете?
Следствие просто высказывает субъективное мнение, ничем не подкрепленное, а суд считает его объективным. По такой схеме самое безобидное действие можно перепаковать в преступление.
— Среди ваших клиентов — потерпевшие, которые добивались возбуждения уголовных дел по факту пыток на Окрестина.
— К сожалению, они так и не были возбуждены. Единственное, чего удалось достичь, — все факты пыток на Окрестина в ЦИП и в ИВС в своё производство принял Центральный аппарат Следственного комитета. И мне точно известно, что они действительно проводили неплохую проверку. Наконец, был реально поставлен вопрос о возбуждении уголовного дела. Но как только тогдашний председатель Следственного комитета Иван Носкевич поставил такой вопрос на совещании силовиков, он сразу был уволен.
Главное, что материалы о преступлениях собраны, мы имеем факты на руках. И когда придет время, уголовные дела будут возбуждены.
Многое из того, что собрано адвокатами, вряд ли собиралось бы следователями: опрос свидетелей, потерпевших, видео. У нас с коллегами вообще было много совпадений: например, клиент одного видел, как избивали клиента другого, заставляя кричать «Я люблю ОМОН». Мы нашли много таких пересечений и также передали следователям. Всё это дождется своего времени.
— О том, что лишены лицензии, вы узнали прямо на суде, защищая Ольгу Синелёву, хотя такое решение коллегия приняла еще в конце мая. Думаете, это косяк или это было сделано намеренно?
— Ситуация произошла интересная: когда в коллегии увидели в новостях меня на судебном процессе, то, видимо, перепугались и начали мне сразу звонить. Но я не мог поднять трубку, потому что шел судебный процесс. Тогда они, видимо, решили направить письмо о лишении меня лицензии в суд по факсу. После обеда мне эту новость зачитали. Не знаю, почему в коллегии молчали месяц. Скорее, это свидетельствует об общем стиле работы.
Обжалование с моей стороны последует обязательно. Самое смешное в этом, что все члены дисциплинарной комиссии сказали мне, что поддерживают, но: «Извини, мы должны тебя исключить из коллегии».
Причина исключения связана с делом Ольги Золотарь, и не просто так, на мой взгляд. Все особенно здесь возмутились, потому что избивать женщину, мать пятерых детей, — это неправильно даже по понятиям сотрудников ГУБОПиКа. Я рассказал о пытках своей клиентки, и той стороне стало стыдно.
«Лишение адвокатов лицензий — это тоже зачистка информационного поля»
— Сколько раз за последний год вы вообще слышали это: «извините, но…», «вы же сами всё понимаете»?
— Довольно часто. Особенно от следователей, потому что хороших людей там хватает, но у них семья, кредиты и другие причины. Они продолжают выполнять свою работу, но в какой-то степени понимают, что делают неправильные вещи.
— Почему советы коллегий не защищают своих? Такое было всегда или в какой-то момент сломалось?
— Действующая система самоуправления существует давно. Официально коллегии считаются независимыми институтами, но на практике есть несколько механизмов воздействия на любого адвоката со стороны Министерства юстиции. Основной из них — возможность любого специалиста в любое время беспричинно вызвать на внеочередную переаттестацию. Этот механизм позволяет Минюсту продвигать необходимые им правила.
Если говорить обо мне, председатель БРКА не скрывал — даже доносил до некоторых коллег, — что по мне решение приняли как раз таки в Минюсте, и его просто довели до дисциплинарной комиссии. И этого факта никто не стеснялся, хотя это противозаконно.
Подобные ситуации случались и раньше. В основном в периоды от выборов до выборов. Вспомним тот же 2011 год: после выборов-2010 около десяти адвокатов были лишены лицензий, в основном защитники кандидатов в президенты и активистов. На сегодня их число перевалило за 30.
При этом стоит отметить, что изначально, в августе-сентябре, в той же БРКА транслировали такую позицию: «Мы будем помогать всем пострадавшим, разговаривать с МВД». Ближе к Новому году там же начали настаивать на том, чтобы адвокаты не делали ничего, кроме написания формальных жалоб и ходатайств. Это копировало риторику госорганов, ни о какой независимости речи не идет.
— Если адвокаты в сегодняшних белорусских судах в основном ничего не решают, зачем лишать их лицензий?
— Я знаю, что прямо сейчас коллегия рассматривает вопрос об исключении еще нескольких адвокатов. Вижу в этом звенья одной цепи: с одной стороны, принимаются меры по закрытию неподконтрольных, независимых СМИ, с другой — лишаются лицензий, исключаются из коллегий те адвокаты, которые могут выносить из системы информацию. Прокурор или судья не дают комментариев и интервью, единственный, кто может это делать — это как раз таки адвокат. Это такая двухходовочка для зачистки информационного поля, на мой взгляд.
— Как же работать в условиях, когда профессию зачищают?
— В профессии сейчас действительно тяжелые времена, но в какой-то степени мне это нравится. Мне не хотелось бы работать, условно говоря, в Швейцарии, где правовая система полностью налажена. Мне интереснее жить в такой вот период, с вызовом, это важные исторические события. И они, между прочим, позволили мне лучше узнать о людях, рядом с которыми я работаю. В сложный момент жизнь четко показала, кто есть кто.
Сегодняшние чистки в адвокатуре нужны, чтобы показать другим, что могут сделать с ними, если они не примут определенных правил игры.
Когда я читал статью об адвокатуре 20—30-х годов, то не верил, что она о событиях, произошедших 100 лет назад. Было ощущение, что это о нас. Как бы мы и не учили историю сталинского террора, репрессий, Второй мировой войны, как бы и не живем в новой стране. Большую часть адвокатов с независимым мнением и тогда старались вытравить, а тех, кто оставался, — заставить просить суд о послаблении, не собирать никаких доказательств. Государство сегодня тоже хочет, чтобы адвокаты просто сидели на процессах, не заявляли лишнего, интервью не давали.
Только вот запугать всех невозможно. Адвокат — интеллектуальная профессия, абсолютное большинство ее представителей понимает, что происходит. Для адвокатов победа общества означает восстановление независимых судов и прокуратуры с адвокатурой. Процесс запугивания может тянуться бесконечно, если не восстановить правовую систему.
«Мы с коллегами тоже можем считаться экстремистами, когда подаём жалобу на решение суда и ее не удовлетворяют»
— Поясните, откуда в Беларуси вдруг появилось столько экстремистов — чего только стоит весь Tut.by, материалы которого хотят экстремистскими признать?
— На своей практике я не припомню, чтобы экстремизм до 2020 года где-то раньше фигурировал. И фишка в том, что в новой редакции закона о противодействии экстремизму само это понятие очень размыто. Даже некая критика, любое высказывание, которое расходится с политикой государства, может считаться экстремизмом. Мы с коллегами шутим, что, когда мы подаём жалобу на решение суда и его не удовлетворяют, мы тоже можем считаться экстремистами.
То, что мы читаем в заключении экспертной комиссии по Tut.by, в частности, обвинение в том, что портал вел независимую редакционную политику, экстремизм в телеграм-каналах — это максимальное закручивание гаек, навязывание единой идеологии. Но все это полный абсурд. Потому что нормальное общество формируется как раз за счет существования различных мнений. И независимое СМИ в нормальном государстве не может представлять опасности ни для государственных органов, ни для общества в целом.
Если государство боится независимого мнения, то с ним что-то не так. То же самое можно сказать и о способности удерживать власть исключительно силовым методом.
— Вам было когда-нибудь страшно за последнее время?
— Мне, пожалуй, проще, потому что у меня нет ни семьи, ни детей. Лично за себя я не особо переживаю.
Случалось, конечно. Проявление страха — это же естественно для человека. Но если цель для меня перевешивает риск, то я продолжаю работать. Опять же вопрос: кто, если не мы? Когда мы выпускались с факультета международных отношений, заведующий нашей кафедрой сказал хорошую вещь: «Студенты, вы окончили университет для того, чтобы строить свою страну по тому сценарию, который считаете достойным». И я вот для себя решил, что не буду никуда уезжать, хотя после возникновения опасности для профессии и исключения из коллегии мне поступали конкретные предложения переехать за границу.
Может звучать пафосно, но я правда считаю так: ты должен делать все что можешь. И если так сделают все, мы будем жить в другой стране. У меня есть опыт международной работы, я знаю английский и французский языки, но уезжать не хочу: я у себя дома и хочу делать что-то стоящее именно для своей страны.
— А чем адвокат Андрей Мочалов обычно занимается в свободное время?
— Моя большая любовь — это спорт, в основном, как и в детстве, — плавание. Мы с друзьями практикуем водный туризм: чтобы поплавать на байдарках у нас или отправиться в водный поход за границу. Недавно, например, были на Кавказе. Люблю тоже триатлон: побегать, попрыгать. Поиграть в волейбол или футбол.
— Какие сейчас планы?
— В целом для меня меняется только то, что я не смогу представлять интересы людей в суде и на следствии. Но я могу встречаться с клиентами, составлять вместе с ними стратегию защиты, готовить документы — жалобы, ходатайства.
Я продолжу работать в качестве помощника адвоката: не хочу сходить с выбранного направления. Мне хочется продолжать помогать людям, с которыми мы начали работать, до их победы. И хотелось бы завершить предметное адвокатское расследование по фактам пыток.
