Планы и слова Лукашенко, его тайная инаугурация, встреча с политзаключенными в СИЗО КГБ — любое действие власти отходит на второй план и становится малосущественным. Это самое приятное ощущение после разговора с философом Павлом Барковским, который объясняет, в чем сейчас проявляются самые значимые для нашей нации процессы и кто здесь на самом деле определяет ход событий.
Корреспондент «Нашей Нивы» встретилась с белорусским интеллектуалом Павлом Барковским — тем самым, который стал одним из моторов забастовок в БГУ и в конце концов уволился с факультета философии и социальных наук. Он размышляет о штампах насчет «белорусского протеста», отношении людей к стабильности, цугцванге для власти, престиже белорусов в Европе и том, как оценивать последние события по-философски.
— Не привязываясь к вашему увольнению, как думаете: сегодня полезнее бороться за свободу внутри «системы» или в знак несогласия уходить из нее?
— Тактика работать на медленную смену режима могла иметь место десять или двадцать лет назад, но сегодня требуются более решительные действия, чем стремление пересидеть, прикрываясь оправданием, мол, ты делаешь что-то полезное. Тем более работать в государственной институции сейчас — вызов для человека. Тем, кто ради этого ломает себя психологически, намного труднее. Я сделал свой выбор и он стал для меня облегчением. В конце концов, как преподаватель я должен воспитывать студентов в том числе поступками, иначе мои слова о законе, справедливости и мужестве ничего для них не будут значить.
— Вы говорили о некотором разочаровании в студентах и коллегах. Распространяется ли на вас общее потрясение от того, как изменилось наше общество за последние месяцы?
— Мы видим, что люди, может, не всегда готовы к открытой солидарности на рабочих местах, где их долгое время разобщали и где они находились под идеологическим прессингом. Но те же люди иначе ведут себя в горизонтальных структурах — в тех же дворовых сообществах. Общество действительно изменилось, и то, что даже в деморализованной пассивной системе есть те, кто во всеуслышание выражает личную позицию, свидетельствует, что система «трещит». Конечно, я разочарован, что нашу деятельность поддержало не большинство студентов и коллег, но понимаю, что у нас было мало времени на подготовку и не все готовы быть отчисленными или расстаться с работой из-за моральных принципов. Но меня восхищает, что протестная деятельность в университете продолжается.
— Смотреть на последние события в Беларуси по-философски — что это значит?
— Значит анализировать их не с точки зрения конъюнктуры, а более сущностно — рассматривать изменения в природе людей либо структурный характер протеста, и в итоге понимать, например, что события в Беларуси и Кыргызстане — явления противоположные. Многие коллеги уже начинают рефлексировать на все эти темы. Скажем, сегодня последовательно воплощаются идеи Ольги Шпараги из книги «Сообщество-после-Холокоста».
— Литераторы ищут параллели в литературе, историки — в истории и так далее. У вас как философа какие параллели прежде всего возникли?
— Конечно, вспоминаются Камю с его «бунтующим человеком», работы Алена Бадью и Касториадиса о переформатировании социальной жизни, тот же Сартр. Сравнение с маем 1968 года в Париже — вообще величайший соблазн. Но всё это дает лишь частичные ответы на стоящие перед нами вопросы, поскольку белорусские события уникальны, а все схожие моменты носят внешний характер. Философы уже достаточно сказали о человеке и обществе, чтобы мы не сводили всё к плоским штампам и комиксам про кукловодов.
— Какой штамп о белорусском протесте вам больше всего кажется неуместным?
— Недавно известный словенско-американский мыслитель Славой Жижек дал комментарий газете The Independent, где сказал о догоняющем характере белорусских митингов. Мол, это попытка присоединиться к западной демократии в то время, когда и демократия, и либерализм переживают кризис. На мой взгляд, самые вредные стереотипы — это те, что, мол, в Беларуси отрабатывается какая-то геополитическая сцепочка, основанная на колебаниях между Западом и Востоком. Все-таки белорусы хотят идти по собственному пути развития и ищут его не на Западе или Востоке, как внушал нам Игнат Абдиралович, а здесь и сейчас.
— Иными словами, будущее Беларуси решается не в Москве и ни в Берлине, а в самой Беларуси.
— Я не разделяю риторику о геополитических схемах, мол, может быть один центр силы или два, главное — своевременно к одному из них присоединиться. Мнение, что Тихановская во власти станет новым Лукашенко, вообще выглядит смешным. Нам нужно думать о другом: не было ли ошибкой обращение к президентской форме правления, не надо ли вернуться к парламентаризму либо перенять швейцарскую модель, где каждый так или иначе вовлечен в управление страной. Наше общество готово частично перехватить функции государства. Западные мыслители вообще говорят о кризисе системы государственного управления и что должно сокращаться количество чиновников и бюрократический аппарат, а многие функции можно делегировать электронным системам.
— Когда мы говорим об эволюции белорусского общества, не является ли мирный характер протеста ее доказательством? Или здесь имеет место страх?
— Веками насилие и репрессии для белорусов были почти повседневностью, что стало хорошей прививкой от того, чтобы путь насильственной борьбы считать единственным в направлении к переменам. Все понимают, что намного более прочных результатов можно достичь, если консолидироваться и мирно, но решительно перехватывать свою страну. Задача не в том, чтобы заменить одного президента другим, — нужно изменить качество связей между людьми и ценности, которыми руководствуется общество. Этот процесс требует времени, поэтому хорошо, что изменения происходят не стремительно. Стремительные изменения часто приводят к тому, что в эйфории легкой победы люди утрачивают то, за что боролись: в конце концов, все равно работают по уютным старым схемам и спустя несколько лет получают практически то же самое. Если белорусы почувствуют, каких перемен действительно хотят, их будет труднее сбить и вернуть в наезженные колеи. Уже видно, что здесь действительно вызывает боль: мы не готовы забыть о лжи, манипуляциях и насилии. Это на самом деле нельзя простить — с такими вещами надо работать, как с 1946 года немцы работали с денацификацией, чтобы ничего подобного в ближайшей перспективе не повторилось. У нас же не осмыслен ни опыт Куропат, ни опыт Окрестина, а если мы это забудем и простим, оно будет возвращаться.
— Удивительно, как общество пришло к мирному пути без лидеров, естественным интуитивным образом.
— Еще в советские времена у марксистов шел спор, массы или лидеры определяют изменения общественной жизни. Глубинный марксизм склонялся к первому варианту, но вождизм революционеров вынуждал говорить, что должен быть кто-то вроде Владимира Ильича. Меня совершенно не удивляет, что у нас появляются ситуативные лидеры, причем там, где они необходимы: общество созрело к тому, чтобы каждый человек, если нужно, мог озвучить повестку дня. Поэтому власти очень сложно: она срывает одну голову, а на ее месте появляются десять, она закрашивает один мурал, а вместо него появляется десяток новых. Она не понимает, как с этим бороться, поскольку это уже не протест лидеров оппозиции, на которых в КГБ лежит досье, — здесь каждый новый лидер просто озвучивает общее мнение.
— Сегодня много говорят о формировании народа в нацию. Что это собственно такое и началось ли оно в последние месяцы?
— Началось, конечно, не в 2020-м, а еще в XIX веке, но длительное время под внешним давлением белорусы не могли поверить, что как нация могут иметь такой же идейный фундамент, как, скажем, французы, или немцы, или даже поляки. Это было такое блуждание купаловских белорусов, что хотят людьми зваться и ищут свой угол. Сегодня к осознанию себя как нации мы уже пришли, никто помимо отдельных маргиналов этого не отрицает, вопрос только, какая мы нация и что в нас общего. Работу над этими вопросами мы замечаем, например, когда снизу национальной становится бело-красно-белая символика, а красно-зеленая тем временем все больше маргинализируется и ассоциируется с насилием. То есть люди делают выбор: они делали его не столько в августе, а делают именно сейчас.
— Действия Лукашенко таким образом отходят на второй план, а самое важное происходит на других уровнях. Что все же самое важное?
— Во-первых, консолидация белорусов и их вера в горизонтальные связи, которые на практике создают те самые местные формы самоуправления, на которых базируется вся европейская демократия. Белорусы отказались от хуторского сознания и поняли, что вместе могут намного больше, чем поодиночке. Второй важный момент — то, что белорусы почувствовали после событий августа: даже сторонники власти, за исключением небольшого процента, не согласны с нарушением базовых прав человека и не приемлют насилие и пытки. Наконец, мы психологически пришли к тому, что больше не видим такой уж большой ценности в стабильности, которую нам постоянно пропагандируют. Типичный репортаж «БТ»: там землетрясение, там революция, там война или еще что-то, а в Беларуси всё спокойно. Сегодня любые перемены кажутся полезнее, чем сохранение системы в прежнем состоянии.
— В голову приходит крамольная мысль, что травма, которую мы получили в первые дни после выборов, — жертва во имя сплочения нации.
— Белорусы выбрали очень такой христианский путь борьбы. У них есть символическая жертва, агнцы, положенные на алтарь перемен, — убитые во время протестов и те, кто стал мучеником за свои взгляды и попал в тюрьмы. Цвет нашей революции —белый, цвет христианства. Форма протеста — мирная, то есть белорусы отвечают миром на насилие. Это прорыв глубинного христианского кода нашей культуры. Такой мирный протест как раз таки находит сочувствие в конфессиях — это в первую очередь проявилось у католиков, но даже православное священство неоднозначно в своих оценках.
— Может ли власть как-то повлиять на общественные процессы?
— В шахматах есть такое понятие «цугцванг», когда шахматист, каким бы сильным он ни был, вынужден делать ход просто потому, что этого требует ситуация. Власти сейчас часто реагируют как раз таки вынужденно. Они, осознавая, что не контролируют улицу, должны что-то делать с воскресными акциями — но делают только то, что умеют, — репрессии. А поскольку репрессии уже не работают, начинаются странные, иногда абсурдные поступки. Они видят требование реформ, но отвечают на это предложением реформировать деревообработку. Эти шаги указывают на слабость: власть не может перехватить ход событий и создать что-то свое. Мне это напоминает перестроечные времена, когда руководство стремилось сохранить величие советской империи, но ничего не могло сделать с низовой активностью и гражданским активизмом. Оно сдавало одну позицию за другой под прикрытием того, что это якобы происходит в духе государственной идеологии. Все пало молниеносно, хотя казалось, что Советский Союз — империя на века. Белорусская система гораздо менее устойчива, а концепт белорусской идеологии — один из эпик фейлов, что признает даже само государство.
— Стало ли из-за последних событий более очевидным наше отличие от соседних менталитетов, например от россиян?
— Моя знакомая из России в начале белорусских протестов говорила, что белорусы, конечно, хороший народ, но как у протестующих у них нет ощущения праздника и фестивального единства. Вот, мол, когда русские собираются на митингах — они празднуют. Мы действительно не так уж радуемся этому «движу», но белорусы более сконцентрированы: когда они воспринимают что-то как работу, то начинают соответственно к этому относиться. Здесь меткая мысль Акудовича, что «работа — дом белорусов». У них нет вопроса, стоит ли идти на воскресный марш, — ты должен! Значит нужно отложить копание картошки — и идти на марш. Потому и нет шансов, что протест сдуется и сольется из-за того, что белорусам надоело ходить на улицы. Им, может, и надоело, но что делать? Работа!
— Вы заметили, что авторитет белорусов в европейской семье возрос?
— Конечно, даже по репортажам зарубежных СМИ о визитах Тихановской видно, что они вызывают внимание не только журналистов, но и обывателей. Белорусам сегодня очень симпатизируют и относятся как к нации, дающей урок демократии всей Европе. Есть карикатура, где белорусы подставляют столб в здание демократии, которое уже начало разрушаться. Демократия действительно переживает кризис: ее либеральная модель, которая долго устанавливалась на Западе, дала возможность развиться гибридным режимам, лишь имитирующим демократические процессы, как, скажем, в Венгрии. Мы придаем этому движению новые краски и, казалось бы, утраченные смыслы и ценности. Конечно, у европейцев это вызывает восторг, потому что их ценности поддержали там, где они не ожидали. К тому же наше сопротивление контрастирует с привычной картинкой протестов — с баррикадами, сожженными машинами и разбитыми витринами. Белорусы другие — светлые и красивые, этот образ настолько привлекателен, что его хочется, как котиков, поставить на экран монитора и умиляться.
