О правовом государстве
Мы были в иллюзии, что мы живем в правовом государстве. Но в один день все отменили, зачистили поляну до основания, даже несгибаемые и несломимые «Эхо Москвы» и «Новую газету» (которая казалась абсолютно неприкосновенной) можно было за один день закрыть. Вырубили в одночасье, потому что не было закона ‒ всегда была иллюзия.
И демократии не было очень давно. С выстрелами по Белому дому закончилась всякая демократия. То есть она была у нас крошечные полтора года, когда всё дышало новизной и надеждой на то, что всё изменится.
А дальше задернули занавес, закрыли штору и показывали нам эту игру теней, что есть право, есть закон, есть судебные инстанции и всё такое. Но мы знаем, что всё это ширма, всё это великий обман.
Это бесправие явило себя. Да, мы такие, — объявила нам власть прямым текстом. Вы, вы, вы и вы не нужны, и всех иноагентами записали, предателями отчизны.
Про незнание своего зрителя
Я вдруг увидел сейчас того самого зрителя, который говорит: «Владимир Владимирович все правильно делает». Вот эти самые люди — это не мои собеседники, я не могу с ними разговаривать.
Я жил иллюзией. Делал фильм «Елена» ‒ думал, что обращаюсь к собрату. Делал фильм «Левиафан», был абсолютно убеждён, что этот маленький человек поймёт меня, скажет, точно, это я, это про меня, вот оно бесправие, вот как обходятся с простым человеком. А этот маленький человек, как в том анекдоте, сказал: «Я здесь живу».
Огромное число наших соотечественников просто не дают себе труда посмотреть в другую сторону. Ну не может так быть, чтобы два месяца уничтожали под корень города, и всё — не мы, не мы.
Эти соплеменники, соотечественники твои, они совершенно другой сигнал воспринимают. Они смотрят только телевизор.
Я сейчас узнаю своего зрителя сквозь комментарии вокруг войны, нежелание видеть очевидное.
Про коллег
Я видел интервью, в России взято у одного артиста, и все 40 минут диалога он всячески уходил от прямого ответа на вопрос, ссылаясь на то, что «мы не знаем, я в геополитике ничего не понимаю».
Зачем нужно понимать что-то в геополитике, когда Мариуполь просто разбомблен до тла? Ты молодой человек, который может заглянуть через VPN или без него на страницы «Медузы», зайти в ютуб и рассмотреть всю картину.
Разрушенный Ирпень, вид сверху. Фото: AP
И ты — актер, которому дан дар узнавать, где правда, где нет, то есть распознавать вот это «верю» Станиславского. Ты просто поверишь каждому кадру ‒ в этих многоэтажных квартирах не живут «нацики», укрофашисты.
Сейчас пришел такой час на Родину нашу, когда ты не можешь сослаться на то, что ты ‒ просто дирижер оркестра. Не получится. Сейчас уже всё. В тот день, когда это все отменили… всякий голос, сопротивляющийся этой лжи: «Эхо Москвы», «Дождь», «Новую газету»… Когда всё это было отменено, вот с этого момента ты не можешь не знать.
Про гражданскую войну
Самое важное — это война, которая переходит в наши личные отношения с близкими. Когда внутри по сути идет гражданская война. И я пришел к такой мысли, что правильно впустить в себя всю эту войну, весь этот ужас, всю Бучу, весь Гостомель, и, впустив, не выпускать на другого. Пусть он говорит. Однажды он поймет, что не то говорил. Потому что иначе мы как проводники продолжаем эту войну, мы ее длим. Длим уже дома у себя, с друзьями, коллегами. Мне кажется, нужно остановить ее на себе.
Брат с сестрой в больнице Львова. Яна Степаненко пострадала при ракетном ударе по вокзалу в Краматорске. Фото: AP
Про слабость Путина
Не могу понять, почему нашему президенту не приходит в голову такая простая мысль, что можно остановиться, сказать «стоп» и отыграть назад или сделать какой-то жест доброй воли.
Я помню, когда украинский режиссер Олег Сенцов объявил голодовку, и было видно, что он пойдет до конца, и совершенно было непонятно, почему не остановить это? Почему не пойти на эти условия?
Мне казалось, что такой жест вообще не является проявлением слабости, а наоборот — силы. Сила — это быть милосердным, а не сила — идти до победного конца.
Так и здесь, я не знаю, почему бы не остановиться, почему бы сейчас, сегодня не остановиться.
Я не понимаю, зачем всё это. Выжгли все живое. Что дальше делать с этой выжженной землей?
Теперь, конечно, всё. Это на десятилетия как минимум. Раны залечатся, поменяется миропонимание у всех сторон. Потому что невозможно жить в такой вражде, такой лютой ненависти. Ненависть — это не горючее для созидания и для жизни.
Про другую Родину
Мою Родину предали те, кто совершил сейчас это практически необратимое и ужасное действие, то есть объявили войну нашему доброму соседу. Для меня они предатели Родины. Потому что я такой Родины не знаю.
У меня другая Родина. Та самая, где говорят: «Нет войне!», «Миру мир», «Хотят ли русские войны?»
Куда это все девать? Как с этим быть? Как быть с чувством, что ты живешь в стране-агрессоре?
О правде
Есть русская пословица, я ее очень люблю: «Все минется, одна правда останется». Так или иначе, рано или поздно это случится. Как это случилось на примере Бучи, на примере Катыни.
Немцы первыми обнаружили захоронение двадцати одной тысячи польских офицеров и солдат, расстрелянных НКВД. То есть, когда немцы заняли Смоленск, они обнаружили эти захоронения. Мы, естественно, сказали, что это не мы. Так как мы привыкли к этому трюку.
Однако в 1991-1992-м, в то благословенное время, когда мы были свободны, тогда смогли принять и объявить, что да, пострадавшие — польские солдаты и офицеры, были расстреляны НКВД.
Вот так же точно придет день, когда кто-то, не мы, скажет: «Да, Буча — это мы. И все, что мы там натворили, — это тоже мы».
Что делать людям культуры во время войны
Нам нужно прийти в себя, собрать себя в целое, осмотреться по сторонам, понять, что произошло, увидеть руины, когда пыль осядет, и продолжить свою работу. Это — наша работа.
Сейчас спасатели разбирают руины, врачи спасают раненых, а мы ничего другого не можем делать, кроме как продолжать этот разговор с аудиторией. Просто он будет скорректирован.
Русская часть, делающая свои спектакли, фильмы, они будут опалены этой войной. И те, кто имеет настоящий голос, те, кто могут противостоять напору этой лжи, они сумеют эзоповым языком или как-то по-другому говорить о том, что случилось. Это будет обязательно.
Другой вопрос, что это невероятно тяжело через эту вязкую атмосферу продраться. Уже 36 из 456 театров в России «зиговали», присягнули букве Z.
Я не теряю надежды, что в России есть голоса. Нельзя ее списывать и сказать, что в России нет российской культуры. С этим я никогда не соглашусь.
