«Якуб Колас меня упрекал, что долго ждет в метро». Хранительница белорусских сокровищ видела классиков даже во снах
«Живой документ не заменишь никакой копией», — как-то заметила известная архивистка Анна Запартыко. Действительно, документы прошлого, свидетели белорусской истории, для нее — живые. Много лет Анна Вячеславовна возглавляла Белорусский государственный архив-музей литературы и искусства. Кажется, нет такой личности белорусской истории, о которой она не смогла бы рассказать что-то интересное. В эти дни Анна Вячеславовна отметила свой юбилей. Журналистка «Звязды» Людмила Рублевская встретилась с юбиляршей, чтобы поговорить о ее творческом пути — но разговор все равно получился о белорусской истории и ее деятелях.
28.10.2024 / 21:39
Анна Запартыко
— Сколько лет ты отдала Белорусскому государственному архиву-музею литературы и искусства?
— Начала там работать с 1978 года… Выходит, сорок шесть лет, так? Пришла туда после филфака, с настроем попробовать, посмотреть, а потом, может, найти что-то более доходное… Но одна пожилая сотрудница архива тогда сказала мне: «Ты здесь останешься». Она оказалась права — я так и осталась.
— Затянуло это дело?
— Да, от фонда к фонду — и затянуло. В первые годы, конечно, были перерывы: родились дети — сын, потом дочь… До 1993 года моя основная задача как архивиста была работать с фондами наших творческих организаций — Союза композиторов, Союза кинематографистов, Союза художников, Союза писателей… Работала с фондами журналов «Полымя», «Маладосць», «Нёман», «Работніца і сялянка». Отношение к таким архивам было трепетное, уважительное, но никто специально ими не занимался, и в редакциях они хранились в необработанном виде. Помню, на киностудии «Беларусьфильм» я нашла даже документы времен войны и первых послевоенных лет, начиная с 1943 года, когда только задумывалось возвращение киностудии в Беларусь и подготовка к съемкам первых фильмов… И эти ценные документы не были внесены в государственный реестр. Так что я знала «кухню» всех творческих организаций, исследования затянули…
— И это сразу после филфака?
— Да, филологический факультет дал хорошую подготовку. У нас были замечательные преподаватели: Нил Гилевич, Вячеслав Рагойша, Олег Лойко, Иван Науменко…
— А какое было самое первое яркое архивное дело?
— Первое, что мне поручили, — научная обработка фондов личного происхождения. И первые лица, чьи фонды я обрабатывала, — Рыгор Нехай и Евгений Василенок, писатели, ныне почти забытые. Очень старалась… Рыгор Нехай был ещё жив, я с ним встречалась. До рождения сына успела сделать актерские фонды — Бориса Платонова и Ирины Жданович, старых купаловцев… А когда вышла из декретного отпуска, мне предложили работать с фондами творческих организаций. Но и к личным фондам я обращалась — мне это нравилось.
— А какая была первая публикация, которую считаешь знаковой для себя?
— Когда я заняла должность директора архива, в кабинете обнаружила много интересного. Моя предшественница много чего не успела подготовить к сдаче. Я нашла целый пакет документов из архива Каруся Каганца. История этих документов началась с Виталия Скалабана. Где-то в 1985 году он побывал в Москве у дочери Каганца, Галины Казимировны Путяты. Историка не оставили равнодушным материалы, принадлежавшие семье Костровицких.
Директор архива-музея литературы и искусства сразу же написала Галине Казимировне письмо с просьбой передать в архив-музей ценные реликвии. В 1992 году Галина Казимировна приехала в Беларусь на открытие памятника своему знаменитому отцу и привезла бесценный подарок: блокнот Карла Костровицкого (отца Каруся Каганца), визитку с автографом и фотографии самого писателя, его письмо к будущей жене Анне Константиновне, пенсионную книжку последней и др.
Я сделала опись всего найденного, и меня заинтересовал блокнот, самый старый документ архива. Я увидела там упоминания о бернардинском монастыре, где во время восстания находилась тюрьма, — и поняла, что это тот самый дом, где сейчас работает архив. Начала исследовать… И результатом стала моя первая научная публикация.
— Так что первым персонажем научных исследований оказался Карусь Каганец?
— Да. Потом — Павлина Мяделка. Затем мне заказали очерки для сборников издательства «Юнацтва» о Евфросинии Полоцкой и Рогнеде — наполовину художественные, наполовину научно-популярные… Занималась и поколением литераторов 1920—1930-х годов, времен «Маладняка» и «Узвышша». Я инициировала «Узвышаўскія чытанні», которые впервые состоялись в 2001 году, и «Архіўныя чытанні» с 2003 года. И те, и другие проходят до сих пор. Горжусь этим.
— А диссертацию не думала писать?
— Думала. Но когда заняла должность директора архива, времени уже совсем не было. А я еще двадцать пять лет преподавала в Белорусском государственном университете на историческом факультете. Ну и что касается личной жизни — мы строили дом в Ратомке, забот хватало. Наработок много, остались еще не изданные сборники, например, о том же Эпимах-Шипило.
— И сейчас продолжаешь заниматься исследованиями?
— Да. Для следующих «Архіўных чытанняў» подготовила доклад о Цётке. Уже писала о ней не раз, но осталось много нераскрытых тем. Во-первых, история ее наследия. Во-вторых, стоит уточнить ее биографию, по-новому прочитать документы, те же аттестаты — кто оставил свои подписи, кто был ее учителем, кто на нее влиял. Все имена уже мною разгаданы. Интересная тема — Цётка-путешественница. Она много ездила по Европе, Первую мировую встретила в Финляндии. Еще один аспект — ее женская судьба.
На конференции хочу сделать доклад о фотографиях и фотографах Цётки. Сохранилось мало фотографий, и их датируют хаотично. Вот на фото она не с самой элегантной прической, так решили, что это, наверное, уже Первая мировая началась, не до причесок, и датировали 1914 годом. И никто не обращает внимания, что фото скопировано с документа, на котором стоит дата — 1910 год. Максим Лужанин в своих воспоминаниях пишет, что Янка Купала демонстрировал ему снимок, на котором Цётка в шляпке, с лентами, развевающимися на ветру.
Ленты со снимка убрала сама Цётка, потому что ей нужен был этот снимок для студенческой книжки, а это официальный документ. Но самое интересное, что в советское время Цётке на том снимке сняли шляпку — и фото начали перепечатывать уже без шляпки, которая не соответствовала образу народной поэтессы-революционерки.
— Фотошоп столетней давности?
— Да! И я задалась вопросом — кто же ее фотографировал, такую очаровательную, в шляпке? Думаю, это был очень дорогой ей человек, с которым она встретилась в Вильне, а потом жила рядом в Закопане, вместе слушала лекции в Ягеллонском университете.
— И это не ее муж, Стяпонас Кайрис?
— Нет. Хотя Кайрис приезжал к ней в Закопане, и она к нему ездила в Россию, где он работал инженером.
— Значит, у них с мужем были товарищеские, платонические отношения… А с кем были романтические, за кем она поехала, неизвестно?
— Предполагаю, что это был Борис Вигилев, русский революционер. Я нашла воспоминания его жены Алексиевской, где она упоминает «какую-то фельдшерицу», которая помогала ее мужу, то есть Алоизу Пашкевич. Он славился как отличный фотограф. Пока я все это осмысляю, ищу дополнительные источники, сверяю даты.
— А бывало, что в документах находилось то, о чем не напишешь?
— Да, конечно. Когда я подружилась с племянницей Янки Купалы Ядвигой Романовской, она начала открывать мне тайны своих коллекций и отдала письма Петра Глебки к Павлюку Трусу. Я начала читать мальчишеские секреты тех юных поэтов — Павлюка Труса, Петра Глебки, Максима Лужанина… Ребята, одаренные Божьей милостью, все равно оставались живыми людьми, хвастались какими-то любовными приключениями, иногда преувеличивали их, свои романы с девушками, ухаживания… Стоило ли все это публиковать, давая повод для сплетен? И когда готовился сборник произведений Павлюка Труса, туда некоторые эпизоды не были включены.
— Многое переоценивается со временем, и документы в том числе… Виталий Скалабан повторял: больше всего лжет документ. То есть всегда нужно учитывать контекст, в котором создавался документ. Люблю сравнивать, например, автобиографии какого-то лица, написанные в разное время: один раз человек пишет, что его отец до революции работал чиновником, а в другой раз указывает, что тот из бедных крестьян…
— Так часто случалось. Добавляли «крестьянство» в биографию, находили революционные мотивы в произведениях. Хронология многое подсказывает. Оценивая произведения Цётки, нужно понимать контекст ее жизни. До 1904 года она пишет о белорусской природе, деревне… 1905 год. Знакомство с известным революционером Вигилевым, многими белорусскими деятелями, совместные поездки и выступления на митингах. И у нее появляются стихи-протесты… 1906 год — разгром революции, суд, разочарование…
Навязчивый мотив крови в ее произведениях. В 1907 году Алоиза Пашкевич живет за границей, спасается от туберкулеза в Закопане и не написала ни одного стихотворения. 1911 год — брак со Стяпонасом Кайрисом, возвращение в Российскую Империю под новой фамилией. Переходит на публицистику, пишет рассказы, заботится об образовании белорусских детей.
Вспомним первый сборник Владимира Дубовки после его реабилитации — кажется, ничего необычного, хорошие произведения, в том числе отредактированное самим автором стихотворение «О, Беларусь, мая шыпшына»… А когда раскладываешь стихи по хронологии, видишь: вот она, двадцатипятилетняя пауза… У читателя должен возникнуть вопрос: а где был поэт эти двадцать пять лет?
— За время работы в архиве часто приходилось самой добывать документы?
— Очень часто… Все наши зарубежные фонды так и поступили — через личные контакты, приходилось пользоваться помощью и Министерства иностранных дел, и наших посольств, ездила сама в Санкт-Петербург, в Москву, в Вильнюс… Возила архивы в чемоданах.
— Страшно было?
— Случалось. Вот как я везла архив Адама Бабареко… 1999 год, столетие Адама Бабареко. По нашей инициативе состоялись торжества. Дочь Бабареко Алеся Адамовна была приглашена в Минск. Встречали ее очень тепло. Репортеры брали интервью прямо на вокзале, даже сняли документальный фильм.
После таких широких празднований во время конференции Алеся Адамовна пообещала, что передаст нам архив отца. Очень скоро я поехала за ним в Москву… Плацкартный вагон. Одни мешочники. В вагоне такой шум, такая суета всю ночь… А я везла фотографии большого формата, на широком паспарту. Они у меня никуда не помещались. Я попросила какого-то мужчину положить их на самую верхнюю полку над входом.
Он меня спрашивает: «Что вы такое везете?» Я отвечаю: «Это сокровища Беларуси». Он решил, что я шучу. А я всю ночь не смыкала глаз.
— Бывало, что документ терялся?
— На моей памяти такого не было. Хотя возила документы часто, и здесь, по Беларуси. В Минске знала много адресов, бывала в домах известных людей. Самые сложные, объемные архивы иногда разбирала сама. Того же Адама Бабареко или архив Валентины Ковтун — у неё много было запутано. Тексты в нескольких экземплярах, и в каждом экземпляре разные правки. Как трудно все это соединить…
В итоге на своем опыте я написала пособие «Методика работы с документами личного происхождения в государственных архивах Беларуси». С практической точки зрения это пособие имеет шансы на долгую жизнь. Но правовые нормы меняются, и следовало бы внести некоторые изменения.
— Похоже, архивист — дело на всю жизнь… А бывало, что снились герои исследований?
— О да, еще как снились… Якуб Колас упрекал меня, что долго ждет в метро. Снилось, что работаю, и никак не удается датировать документ или разобрать почерк. Такое случалось и в реальности. Я хорошо знала почерк Павлюка Труса, но однажды сделала ошибку, которая попала в публикацию. Потом долго всматривалась в документ и поняла, что это писал не Трус, а Петр Глебка. Но почерк у них настолько похож…
— По почерку многих узнаешь?
— Да. Знаю почерк Владимира Короткевича, Михася Мушинского, Ивана Науменко, Ивана Шамякина, Ивана Мележа, Максима Танка — у Танка, кстати, один из самых красивых почерков… И Бронислава Эпимах-Шипило, и Язепа Пушки, и Адама Бабареко… Я всегда узнаю их почерки.
Стало известно, кто возглавит архив-музей литературы и искусства
89-летний Кастусь Цвирко: Буду жить, пока не издам все 200 томов «Беларускага кнігазбору!»