Воз сена. Деревня Мосар, Глубокский район. 1974 год. Фото из частной коллекции
На самом деле ничейную траву по пояс, которую можно было бы безнаказанно топтать, в белорусской деревне того времени найти было не так просто. За каждым клочком травы ревниво следили чьи-то глаза, ведь перед каждым хозяином и хозяйкой стояла задача как-то прокормить зимой собственную коровку, накосить на нее сено. Зайди в траву — тотчас же прибегут хозяева ругаться, что топчешь. Рассчитывать приходилось только на себя, так как на слишком уж большое содействие государства надеяться не приходилось. Наоборот, оно лишь ставило палки в колеса различными ограничениями.
Выкручивайтесь сами
Началось это со времен коллективизации на рубеже 1920-х и 1930-х годов. Проведенная чрезвычайно жесткими и бескомпромиссными методами, она предусматривала обобществление всех сельхозугодий, кроме находившихся при усадьбах огородов и садов. Да и тех размер ограничивался и формально, по колхозному Уставу 1935 года, не мог превышать полгектара (включая землю, на которой размещались строения), а на практике обычно составлял в те времена намного меньше. Таким образом, основная масса земли переходила в коллективную собственность, а фактически становилась государственной.
Безусловному обобществлению подлежали также всякие средства производства, включая тягловых животных. Лошадей в личном хозяйстве колхозникам было запрещено держать почти до самого конца существования коммунистического режима, и это правило соблюдалось твердо. Запрет был снят только в 1988 году. А вот что касалось других животных, в том числе и коров, то относительно них был не запрет, а ограничения.
С самого начала большевики, задумывая коллективизацию, с энтузиазмом стремились обобщать все что можно, не оставляя в индивидуальных хозяйствах фактически ничего.
Но очень быстро стало ясно, что с таким подходом, при лишь символической плате за работу в колхозах, колхозники вскоре просто поумирают с голоду.
Поэтому им было разрешено иметь собственную корову, но только одну на семью. а где колхозники накосят на кормилицу сено при обобществлении всех полей и лугов, голова у начальников не слишком болела — выкручивайтесь сами. И выкручивались как могли: косили в любых бесхозных местах, в лесах, на болотах, сушили траву с огорода и т.д. Но все равно было сложно, тем более что за ту свою коровку, как и за все прочее, включая яблони в саду и даже кур, еще приходилось платить государству немалый налог, особенно в первое десятилетие после войны. Не все это выдерживали и сами сводили все хозяйство к минимуму, сидя на постной пище.
«Ай, спасибо Маленкову…»
Колхозная система, правда, не была все время одинаковой. В наиболее бесчеловечной форме, когда колхозники были фактически крепостными без каких-либо прав, но с кучей обязанностей, она существовала до смерти Сталина в 1953 году. После же его преемники поняли, что дальше так продолжаться не может и чтобы деревня окончательно не умерла и не разбежалась по городам, нужна по крайней мере частичная либерализация. Уже через несколько месяцев после смерти диктатора, в августе 1953-го, с подачи нового главы государства, председателя Совета Министров СССР Георгия Маленкова, на селе было более чем в два раза уменьшено налоговое бремя, а размер приусадебных участков увеличен аж в 5 раз. Советский народ воспринял это с энтузиазмом и откликнулся благодарной частушкой: «Ай, спасибо Маленкову — разрешил держать корову. А Сталину — в гробу лежать: не давал козу держать».
Улучшены были и условия работы в колхозах. Государство впервые задумалось, чтобы от колхозников не только брать, но что-то им за их работу и давать. Увеличился размер выплат за трудодни, начала разрастаться и укрепляться социальная инфраструктура на селе. Но все равно без личного хозяйства колхозникам выжить было трудно. Тем не менее с приходом к власти Никиты Хрущева с его волюнтаризмом и россыпью непродуманных идей, которые по начальному замыслу должны были привести общество к процветанию и быстрой победе коммунизма, а на деле часто разрушали даже то, что уже было, против этих хозяйств началась организованная идеологическая кампания.
Кампания та отразилась в ряде произведений белорусской литературы, одно из самых известных и знаковых из которых — написанная в 1961 году пьеса Андрея Макаенка «Лявоніха на арбіце». Ее главный герой — трудолюбивый и хозяйственный крестьянин Лявон Чмых, который всю свою трудовую энергию отдает собственному хозяйству, в результате чего имеет«дом… хороший, под цинком, двор ухоженный, сарай под шифером, свой садик, восемь семей пчел, приусадебный участок полгектара». В колхозе же он отрабатывает только предписанный законом обязательный минимум трудодней. За это «отрицательного» героя Лявона на протяжении всей пьесы клюют в хвост и в гриву все герои «положительные»: начиная от секретаря обкома партии и заканчивая собственной женой. Ведь, как высказался о Лявоне председатель местного колхоза Буйкевич, «мужик ты хозяйственный, сообразительный… Руки у тебя… тоже с мозолями. Только мозоли те ты нажил… На своем огороде, в своем саду. Не на колхозной ферме, поле». Это преподносится как страшный грех и признак идейной отсталости, что является преградой для коммунизма, который должен быть построен уже через 20 лет.
В том же 1961 году была написана менее известная пьеса — «Над хвалямі Серабранкі» Ивана Козела. Ее автор — выходец из Западной Беларуси, куда колхозы пришли лишь за десяток лет до того времени, но сюжет похож на макаенковский. Здесь одержим развитием и укреплением собственного хозяйства уже не простой колхозник, а колхозный бухгалтер Федя Жиглицкий. И он также вступает в постоянный мировоззренческий конфликт буквально со всеми родственниками и соседями, включая собственную жену. Единственный человек, который Федю полностью поддерживает, — родная мать, «человек старый, отживший». Другим же «лучше в колхоз выйти чаще и заработать больше. Там, в обществе, и работа видна твоя как-то».
Символом якобы разрушительных «частнособственнических инстинктов» в обоих случаях выступают собственные коровы, которых хозяева, несмотря на давление со всех сторон, категорически отказываются сдавать на колхозную ферму. Как объяснял во время застольной дискуссии Лявон Чмых: «Корова — это моя свобода, моя экономическая независимость. Это — мой бастион, мой дот!» В котором, как иронично замечают оппоненты, он собирается защищаться от коммунизма.
На самом деле, однако, такие произведения были лишь далекой от действительности пропагандой. Хотя и экономическое положение колхозов, и уровень жизни в колхозной деревне после смерти Сталина действительно довольно существенно улучшили — не благодаря слишком мудрой политике партии, а главным образом потому, что подниматься приходилось с глубокого дна, — все-таки та деревня, в которой можно было зажиточно и выгодно жить, работая только в колхозе и сбыв все собственное хозяйство, существовала как массовое явление только в представлениях и декларациях идеологов, а не в реальности. Можно было заявлять, как это делалось на пленуме ЦК КПСС в 1958 году, что «с ростом общественного хозяйства колхозов личное хозяйство колхозников будет постепенно терять свое значение. Колхозникам станет удобнее получать продукты из колхоза, чем тратить свой труд на их производство в личном хозяйстве». Но на практике это была маниловщина.
Победа коммунизма откладывается
Колхозная форма сельхозпроизводства, несмотря на все преимущества и льготы, которые ей предоставлялись государством, была настолько экономически неэффективной, что не могла полноценно прокормить и город, не то что взять на себя и сельчан, которые тогда еще составляли большинство населения. Как раз наоборот: мелкие приусадебные хозяйства сельчан были колхозам существенным подспорьем, ведь только закупки излишков продукции из них позволяли выполнять планы и хотя бы кое-как обеспечивать общественные нужды. В том числе и в молочных продуктах.
Поэтому после отстранения от власти Хрущева и фактического откладывания окончательной победы коммунизма на неопределенный срок речи об активной борьбе с личными хозяйствами колхозников уже не велось. Правда, не давали им и зеленой улицы: сохранялись ограничения и на количество земли, и на количество скота. Согласно колхозному Уставу, принятому 28 ноября 1969 года, «семья колхозника (колхозный двор) может иметь одну корову с приплодом до одного года и одну голову молодняка крупного рогатого скота до 2-летнего возраста, одну свиноматку с приплодом до 3-месячного возраста или двух свиней на откорме, до 10 овец и коз вместе, пчелосемьи, птицу и кроликов». Приусадебный участок по-прежнему не мог превышать полгектара.
Впрочем, времена брежневского застоя были как раз характерным примером того периода, когда строгость законов компенсировалась необязательностью их исполнения. На превышение колхозниками определенных норм, когда это было «в пределах разумного», а сам колхозник не конфликтовал с начальством, смотрели тогда уже обычно через пальцы. И не была редкостью ситуация, когда семья держала и по две коровы, тем более когда часть молока от них сдавалась в колхозную молочницу.
Два колхоза, третий себе
Другое дело, что накосить в нужном количестве сена не только на две, но и на одну корову было не так просто. Почти все пахотные земли и сенокосы по-прежнему принадлежали колхозу, а на своих максимум полгектарах, пусть даже и чуть больше, включавших в том числе площадь дворов и строений, колхознику хотя бы нужные овощи вырастить. Правда, согласно тому же колхозному Уставу, «правление колхоза оказывает колхозникам помощь в заведении скота, зооветеринарном обслуживании, а также обеспечении скота кормами и пастбищами». И действительно оказывало, только обычно на кабальных условиях.
Постановочное фото: артисты приехали к колхозникам, поддержать их музыкой. Парадная реальность скрывала непарадные будни. Белорусский государственный архив-музей кинофотодокументов.
Колхозы не выделяли колхозникам участков сенокоса за так, а обставляли эту «милость» определенными условиями. Как правило, колхозники выполняли в пользу колхоза какую-то работу. Скажем, брали делянку свеклы или какой-то другой культуры, на которой должны были производить весь годовой цикл работ с весны до осени: несколько прополок, прореживание, теребление и сдача в колхоз готовой продукции. Работа тяжелая и нудная, но за обработанную сотку той же свеклы можно было получить сотку сенокоса. Дополнительно могло что-то перепадать и за сданное в колхоз молоко и проданных туда же телят.
Мог колхозный сенокос коситься «на часть». Семья получала участок травы, который должна была собственными силами скосить и высушить. И тогда, в зависимости от договоренности, какую-то — конечно, меньшую — часть забирала себе, а большую сдавала в колхоз. Если, например, договоренность была на треть, то для того, чтобы обеспечить сеном одну свою коровку, люди должны были накосить на три. Как шутили, два раза машем косой колхозу, а третий — себе. В любом случае сено, добытое от гешефтов с колхозом, получалось очень «трудовое».
«Что ты сивец косишь?»
Но только таким образом заготовить своей корове сена на зиму обычно не удавалось. Даже если ты семижильный и можешь физически переделать столько лишней работы, то столько колхозного сенокоса тебе просто не дадут — за нее тоже конкуренция, а количество ограничено. Остаток нужно добрать где-то в других местах.
Чаще всего здесь приходили на выручку какие-то поросшие травой места, которые располагались где-то неподалеку от деревни, но не принадлежали колхозу. Леса, болота, мелиоративные канавы — что в какой местности есть. Часто они имели какого-то формального владельца или ответственного, тогда приходилось договариваться с ним, платить деньги или устраивать угощение — а иногда и то и другое. Лесник любезно разрешит выкосить какую-то поляну в своем обходе, мелиоратор — обкосить вместо него самого канаву. Трава в таких местах бывает совсем не лучшего качества, но на это не слишком обращают внимания — лишь бы корова хоть неохотно, да ела. Как в той упомянутой пьесе «Над хвалямі Серабранкі»: «Что ты сивец этот косишь, Федя? Разве от него молока дадут коровы? — Надо же пропитать чем две штуки зиму целую».
А пьеса «Лявоніха на арбіце» начинается с картины, как к колхозным стогам на окраине деревни ночью подбирается хозяйственный Лявон Чмых и с соблюдением всех правил предосторожности пытается нащипать с них сена. Это тоже для колхоза. Годами и десятилетиями ставя колхозников на грань физического выживания, много от них требуя и мало что давая им взамен, система сама приучила их и даже побудила к кражам у себя. Став причастной к формированию своеобразной психологии: воровство в колхозе — это не совсем и воровство, это когда у людей — то воруешь, а в колхозе просто берешь, оно «ничье». Особенно если у тебя работа такая, что ты к тому колхозному сену или сырой траве имеешь непосредственное отношение: возишь их, например, или сторожишь. Как правило, председатели, бригадиры и другие колхозные начальники на такое отчасти и закрывали глаза, даже если и замечали. Если, конечно, кто-то в кражах из колхоза явно не перебирал меру и не становился слишком наглым. Хотя можно было, конечно, и просто попасть под горячую руку.
Ну и, конечно, все лето и осень беспрестанно шелестели косы на разных обмежках, лугах, льняных полях, обочинах дорог, железнодорожных насыпях, берегах водоемов — да практически везде, где выросла хоть какая трава.
Трава по пояс при схождении на дальних станциях была во времена Брежнева действительностью только в российском Нечерноземье, где «раскрестьянивание» произошло раньше, а в Беларуси она стала обыденной действительностью только в ХХІ веке, когда традиционная белорусская деревня устарела и депопулизовалась. И когда развитие технологий и повышение общего уровня агрокультуры сделало возможным даже при сохранении не слишком экономически эффективной квазиколхозной системы в сельском хозяйстве полностью обеспечивать потребительские нужды в том числе и деревенского населения без жизненной необходимости держать собственную корову.
