С бутылкой под головой. Андрей Дынько описал свой тюремный опыт в болезненном тексте

Меня ведут бетонным коридором: серый пол, выкрашенные глянцево-масляной краской в подленький бирюзовый цвет низы стен. Больше я ничего не вижу: меня не ведут, а, скорее, тащат, выкрутив левую руку и пригнув голову к земле, правую руку мне приказано держать за спиной, правая рука еще сжимает пластиковый пакет с парой вещей, он болтается на заднице — все, что у меня осталось от того света, где я еще двенадцать часов назад был 47-летним отцом троих детей и редактором самого популярного журнала на белорусском языке.

«К стене! Руки за спину!»

Гремит в замке 20-сантиметровый ключ.

«Пшел в камеру, борец!»

Камера встречает меня гнилостным, душным, концентрированным запахом мочи и говна, ты ныряешь в него, как в воду твоей новой жизни.

Белый свет

Белый, яркий, режущий свет бьет не только сверху, но и из двух ламп сбоку. Я оглядываюсь, слепясь после полумрака коридора. Нары в два яруса — ни матрасов, ни подушек, голые доски. Из-между нар вываливается голый до пояса, заросший щетиной щуплый чернявый парень лет 25-ти. «Егор! Я террорист!» — подает руку он и в ту же секунду демонстрирует свои бумаги о задержании.

«Повезло, посадили с политическим», — думаю себе я. Не столько бумаги мне об этом говорят. Я был готов сразу оказаться в камере с подсадным или провокатором, но сам вид парня об этом свидетельствует, интеллигентный голос и открытое лицо неиспорченного человека, чем-то похожее на актера Тома Круза времен фильма Top Gun.

«А я редактор «Нашай Нивы» — знаете такое издание?»

«Наша Нива»! Офигеть! И таких людей сажают!»

Парень явно несказанно рад новому соседству.

Он прежде всего предлагает мне поесть хлеба. Целые и недоеденные куски лежат горкой на голом, грязном коричневом столе, среди крошек. Мне мерзко от самой мысли есть этот хлеб, я еще чувствую, я еще не привык к нему — этому концентрированному запаху давно или никогда не мытого сортира, который тут же в углу.

Я вытаскиваю из пакета остаток шоколадки — когда меня сегодня выводили из дома под полные слез взгляды соседей, жена мне всунула одну плитку и одну конфету, и я этим поужинал в машине под конвоем. «Берите половинку!» Егор не сдерживается, буквально бросается, но отламывает только одну из оставшихся пяти долек. «Нет-нет-нет, остальное вам!»

Я на вы — и он переходит на вы.

Он поспешно жует эту дольку, и предлагает мне занять его шконку, так как «на нее падает наименее света». А что, свет на ночь не выключают? Уголовникам выключают, но в камерах, где есть хоть один политический — никогда, говорит Егор то, что знает от сокамерников-уголовников. Не выключают свет и не дают матрасов и постели.

«Получишь до 20 лет»

«Что будет со мной, как вы думаете? — выспрашивает он. — Меня выпустят? Я ничего не делал, просто был подписан на протестный телеграм-чат. Следователь говорит: получишь до 20 лет».

Я объясняю, как понимаю логику этой системы. Я считаю, что нужно быть реалистом и допускать любые, в том числе худшие — тебя никогда не выпустят — варианты. Егор другой: он не отпускает от себя мысль, что его скоро выпустят. И часами вслух высчитывает, когда это случится. У него выходит то во вторник, то в понедельник. Он еще совсем зеленый в свои 32 года, он первый раз в жизни за решеткой; похудевший и почерневший от переживания, он кажется моложе своих лет, этот электромонтер гипермаркета «Евроопт» с университетским образованием, по которому он себя так и не нашел. Из вопросов следователей он сделал для себя вывод, что его задержали, потому что он учился в университете в Польше. «Вот почему меня задержали! Не могут же задержать все 5000 человек, которые были в том чате!»— ищет логики он.

Светлый и наивный он, этот «террорист»-электромонтер.

«Только устроился на работу! Такое место хорошее — 500 евро в месяц выходит, если на полторы смены работать. Думаете, уволят меня?» — переживает Егор. «Не факт, что уволят! Умные люди выкрутятся, переведут из одного отдела в другой. Сейчас везде колоссальная солидарность», — и это правда, здесь я не придумываю.

Грошик

«Смотрите, что я нашел: польский грош! Если бы его заточить, им можно было бы резать как ножом», — он протягивает мне монетку, я отдергиваю руку, и она падает на пол.

«Вы что, подумали, что это провокация?» — недоумевает Егор.

Я молчу.

Могут, Егор, могут и пять тысяч.

Я объясняю ему, что, по идее, его и десятки таких «террористов», как он, должны выпустить, что массовые аресты по его делу — это просто для устрашения, а заодно чтобы конфисковать у активных людей деньги и технику. «Вы тоже выйдете, вот увидите!»— убеждает меня Егор.

«У меня другой случай, — говорю я. — Нас тоже взяли для устрашения — устрашения тех последних журналистов, которые еще не выехали за границу, чтобы паниковали и убегали. Но я с коллегами — еще и заложники, нужные для торга с Западом».

Европа вводит санкции, реагируя на репрессии в Беларуси. В ответ режим арестовывает новых активистов, закрывает СМИ и общественные организации. И так по спирали.

«Отдыхай»

Отыграл государственный гимн, это знак отбоя. Мы крутимся на голых досках, пытаясь заснуть. Ему удается, я не могу. Поворачиваюсь то влево, то вправо может уже два часа, доски из непривычки впиваются в ребра. Компьютер моего главного мозга горячечно проворачивает события и сегодняшнего дня, и целого этого года: люди в масках, которые бегут к моему дому, мои пальцы трясутся, не попадая по клавишам, когда я пытаюсь написать месседж коллегам и не попадаю, люди в масках уже в дверях. Что ты мог сделать иначе? Что ты мог сказать не так? Как ты мог от этого спастись? Почему ты не выехал, идиот, почему ты продолжал заниматься журналистикой в этой стране, где более невозможна журналистика? Что сейчас переживает жена? Дети? Мама? Что будет?

Гремят решетки на продоле, ляпают резиной по бетону людские шаги, бряцает железная дверь. В камеру вваливаются два создания: одно, в грязных рваных джинсах, никогда не мытой футболке и с фингалами под обоими глазами, второе — худое, как глист, в оранжевой несвежей майке и засаленных длинных шортах, некогда давно бывших голубыми в мелкий зеленый горошек.

Создания падают нам руки, я в ответ — кулак. Сразу видно, что это не политические.

«Бл*, что за х****? А где матрасы? Братва, вы что, так и спите без матрасов? Старшой, бл*! — он со всей силы забарабанил в железную дверь. — Старшой, ты чего меня в карцер посадил?»Этот грохот продолжается какое-то время. Дежурный кричит, что матрасы на дезинфекции и когда вернутся — неизвестно. Я слышу последнее слово этого младшего офицера: насмешливое, с растянутым последним слогом: «Отдыхай!»

В тюрьме кулак не ходит

Те, кого только что привели, хватают хлеб со стола, начинают жрать, их целый день держали в РУВД голодными. Я достаю шоколадку, предлагаю им по дольке. Их лица на секунду озаряет сияние. Я не знаю, как держать себя с рецидивистами, присматриваюсь, хожу по камере из угла в угол, как зверек в зоопарке.

Егор этих двух уже знает, они уже ночевали здесь раньше. Я наблюдаю за Егором. Он обходится и говорит с соседями как с обычными людьми — словно с соседями или однокурсниками, просто и спокойно. Когда у одного из рецидивистов с верхних нар падает грязная маска, Егор поднимает ее и подает, как подал бы женщине в автобусе упавший билетик. Тот благодарит-ровным голосом, как благодарила бы за билетик женщина.

Это одна из малых камер, есть на Окрестина и Володарке такие, где сидят по 25 человек. Или по 16 человек в 4-местной — так располагают политических, приговоренных к административному аресту, людей «перевоспитывают» духотой.

Уголовникам, оказывается, уже привычно сидеть с политическими. Они все уже сталкивались с политическими здесь или там и воспринимают такое сожительство как новую норму. В общем, в тюрьме, словно на малом островке, где звери в лесу спасаются от наводнения, вместе и волк, и заяц, и лиса, и хомяк, и медведь, все терпят и ждут, пока уйдет вода, никто никого не кусает и не ест. Возможно, это только пока голод не стал критическим, не знаю. Кого-то из уголовников удивляет мой белорусский язык и привычка обращаться на вы. «Привыкайте к новой власти!»— шучу. Это все мелкие уголовники: воры, алкоголики, бытовики — не цвет криминального мира. Рассказывают, как где сидится, где какие нормы и установления. Как в СИЗО никто никогда не бьется: «в тюрьме кулак не ходит», а вот уже на зоне — да, там мордобой частый.

Рядом с политическими уголовники начинают задумываться о «чем-то», о том, что значит «людьми зваться», как писал белорусский классик Янка Купала.

Сгоревшие спички и письмо Алексиевич

Уголовники так же остро, как и мы, политические, переживают главную беду нашей пенитенциарной системы, которую описал в романе «Воскресение» Лев Толстой и которая здесь, в изоляторе временного содержания, достигла совершенства, от которого заключенные бесятся: это праздность, ничегонеделание, невозможность занять себя ничем.

В камерах, где сидят политические, запрещено иметь газеты, книги, в нарушение норм нам запрещают иметь даже ручки и карандаши. Мой величайший клад — два найденных в щели сгоревших спички. Это ими я на обратной стороне своего следственного протокола начеркал короткое письмо нобелевскому лауреату Светлане Алексиевич, который удастся переправить на свободу.

«Начальник, передай хоть какую газетку!» — униженно просит через кормушку каждого проходящего по тюремному коридору мелкий вор. И слышит каменное и лживое: «Не положено!» Вор мечтает о переводе на следственную тюрьму: «Там в каждой камере-книги, и можно заказывать из библиотеки еще». Такое простое устремление к культуре — жажда читать. «Не положено!»

Сокамерники задают вопросы, я рассказываю, это перерастает в лекции по истории Европы. Это придает смысл жизни, выводит из вызванного недосыпом состояния оцепенения.

Ничего в этом изоляторе не сделано, чтобы человек начинал меняться, развивать лучшее в себе, чтобы он видел выход. Нет, здесь подход один — создать настолько невыносимые условия, чтобы человек боялся сюда попасть вновь. Но это не работает. Беларусь — на первом месте в Европе по количеству заключенных на душу населения. Это, кажется, единственное, в чем Беларусь лидер.

В карцере и этого не будет

Большинство этих несчастных, с которыми меня здесь сводит судьба, живут одним днем.

Завтра они забывают о вчерашних страданиях и думают о своей порции наслаждения на этот конкретный день — бутылку дешевого вина, дозу. А для всего этого нужны деньги. И идут по новой по этим кругам ада, где — на время или навсегда — тебя превращают в «больше-не-человека», существо, ведущее только вегетативное существование; которое кормят ровно настолько, чтобы оно не сдохло; которому дают кислорода через открытую кормушку ровно столько, чтобы существо не задохнулось; а серых полосочек туалетной бумаги — ровно столько, чтобы это создание не начало вытирать себе зад голой рукой.

Далеко остаются все достижения европейской культуры. Сохранить здесь свое человеческое достоинство — это прежде всего сохранить элементарные нормы гигиены и здоровье. Жизнь, если ты политический, здесь превращается в круглосуточную борьбу за то, чтобы не превратиться в животное.

Перенимаю у уголовников лайфхак: спать можно на пластиковой бутылке с водой. Лучше ее недоливать, тогда она мягкая и не режет голову.

У людей системы — майоров, прапорщиц, медсестер — могут пробегать проблески милосердия, но система с ее инструкциями работает, чтобы человек чувствовал себя бесправным животным. Чтобы мечтал об одном: только бы у него не забрали еще и кусок хлеба, и возможность хоть как-то лежать. Ведь в карцере и этого не будет.

Человек ли это?

Система воздействует через мелочи. В одной камере в туалете, то есть, в дырке в полу с желобком перед нею, не работает смыв, и у тебя только бутылка с водой, с которой ты еще и пьешь и на которой ты спишь, чтобы с нее же и смывать за собой. Туалетные ершики есть в каждой камере, но все они стерты до палочки, и тебе крайне трудно удалить за собой остатки дерьма до состояния, чтобы вода из бутылки могла его смыть.

А есть камеры, где параша — это ведро, и сидит полтора десятка человек. Я знаю студентку-отличницу, которую посадили на 15 суток за неосторожные слова на выпускном вечере. Она не смогла одолеть стыд и ходить при всех на это ведро и вышла из тюрьмы с непроходимостью кишечника.

Еще камера. Толчок здесь огражден толстыми металлическими листами. От воды и брызг мочи снизу они совсем проржавели, но, главное, тяжеленные металлические двери на петлях пронзительно, как якутский ветер, воют, когда их открываешь и закрываешь. Если в одной камере 16 человек, кто-то из них обязательно ходит в туалет и ночью, и тогда все другие — даже в соседних камерах — просыпаются от этого зловещего скрипа. Ты начинаешь отчаянно бороться за последний минимум своего комфорта. Ты стараешься определить отрезок радиуса поворота двери, на котором скрипа не случается, и условиться с сокамерниками, чтобы они не до конца закрывали их и не до конца открывали, а только от сих до сих. Но ведь договор до конца не соблюдается, так как в камере конечно есть один бомжара, живущий в своем космосе, и один заключенный в отчаянии безнадежности, который ничего не слышит и не чувствует вне своего безграничного страха остаться здесь, в этом невыносимом мире ином.

В другой камере — политических в ИВС постоянно перебрасывают из камеру в камеру, это усиливает твое ощущение беспомощности, искорененности, ты не успеваешь сдружиться, сблизиться с людьми — нет мусорки, но все засыпано большой и мелкой грязью. Ты три раза униженно просишь через кормушку, чтобы дали мусорку или пакет, офицер тебе рычит, что нет. Назавтра на проверке утром тот же офицер, что на тебя рычал, ревет за гору мусора, которую вы аккуратно смели в уголок. «Вы что, о..ли, у…а? Собрать сейчас же, б…!»— «Так мусорки нет», — уничтожено блеешь ты. — «А мне пох..!»— с этой интонацией, отточенной годами работы, цедит он.

У меня постоянно всплывает в памяти книга Примо Леви, который выжил в Освенциме, «Человек ли это». У тебя отняли все: свободу, вещи, время. Но свою человечность первым теряет палач, а не жертва.

Мыло туалетное

Веники в камерах чаще всего есть, А вот совка не встречал ни разу. Когда ты подметаешь, тебе приходится собирать все на бумажку — а из бумаг у тебя постановления о твоем задержании, которые тебе нужно таскать с собой, и — ха-ха! — о разъяснении тебе твоих прав. Или если не на бумажку, то смет можно собрать грязной тряпочкой, что валяется на полу, и сполоснуть в умывальник, над которым вы и моетесь — больше негде.

Если есть отдельная тряпочка, чтобы мыть умывальник, ты намыливаешь ее тем самым единственным на всю камеру обрезком мыла размером с половину коробочки от спичек, которым все в камере моют и руки, и головы, и носки, и всякие части тела, и ложки перед едой — ведь кусок мыла один.

Мыло лежит на умывальнике, без мыльницы, поэтому плывет и растекается. Если бы в камерах были мыльницы, то даже этого мыла — на нем обрезок гордой надписи «туалетное», оно серое и мягкое, как пластилин — даже этого мыла хватало бы на два раза дольше, но мыльниц нет.

А мыться надо, ты понимаешь, что оскотинишься, если перестанешь мыться. Если у тебя была под рубашкой майка, ты снимаешь майку, чтобы ей вытираться вместо полотенца. Голову моешь под краном умывальника, зад — из бутылки над сортиром. Дни жаркие, в камере под плюс 40, и душно, ведь постоянно кто-то моется, кто-то сушит выстиранную одежду.

И начинаешь ненавидеть Белорусский Красный Крест и его гладких начальников из Минздрава — который якобы обеспечивает заключенных гигиеническими вещами. Красный Крест, представители которого зато заседают почти в каждой «избирательной комиссии» на каждых «выборах».

Миска вареных яиц

Когда людей в камере много, кто-то уже начинает жадно завтракать, оголодавший, а кто-то тут же, за метр, еще испражняется, чтобы освободить место для порции гречки на воде и куска хлеба спецвыпечки.

Черный хлеб вязкий, как глина. Белый — сухой, крошится. И тот, и тот — без вкуса, без специй, как и вся еда. Раз в несколько дней — четвертинка помидора, раз в еще несколько — половинка огурчика. Иной раз — ложка кислой капусты. Через несколько дней ты уже физически жаждешь витаминов, а их нет. Тебе снятся яблоки. Тебе снится, как ты приехал к бабушке — а она тебе дает миску красного штрифеля.

Один раз человечный прогонный просунул нам в кормушку миску вареных яиц, но мы побоялись съесть по два сразу, чтобы не случился запор, и хранить в 40-градусной жаре не решились, отдали ему обратно. Другой раз девушка сунула нам миску консервированного горошка, и мы два дня добавляли его в супы и каши. Третий раз прапорщик дал миску зеленых кислых помидоров прошлогоднего или позапрошлогоднего урожая, и мы спрятали их, потому что не знали, не отнимет ли их следующий с криком « Что за антисанитария, б…?»

Постепенно, на день третий, пятый, самые брезгливые начинают выскабливать перловую слизь со стенок железных мисок, стараясь не потерять ни одной калории, ни одного шанса на микрограмм витамина С.

Выжить! Выжить и остаться человеком! — приказывает себе человек.

Хлеб — на миску, чтобы не касался стола. Миску после еды отмываешь быстрыми-быстрыми движениями указательного пальца. Это не трудно: миска никогда не бывает жирной. Комбижир-только в котлете, а котлета лежит на сечке. На этом свете от привкуса этого комбижира могло бы и вырвать, а там ты ешь — все же жир, в нем может выжить какая-то отчаянно жизнелюбивая аминокислота.

Женский смех

В соседних камерах в таких же условиях сидят политзаключенные женщины. Однажды доносится их смех. Что их насмешило? Этот женский смех вызывает у нас фонтан дофаминов, это как веяние ветра нормальности из мира живых.

Позже я случайно пересекусь с женщиной из той камеры. Она рассказала, что рассмешило, что в камеру завели женщину с сосисками. Ее задержали, когда шла из магазина домой. Ее так и привезли в тюрьму — с сосисками. «Это был наш самый вкусный ужин за все время», — вздохнула ее сокамерница. К сожалению, женщину с сосисками так и не выпустили. 44-летняя волонтер фонда «Страна для жизни», остается за решеткой, сейчас ее перевели уже в другую тюрьму. По официальной формулировке, ее «задержали 9 июля во время операции Комитета государственной безопасности по зачистке от радикально настроенных лиц».

Сорта недочеловеков

В других камерах рядом — граждане других стран, ожидающие депортации. Некоторые из них — полгода, год, два года, пока их родные Гамбия или Украина не спешат их принимать. У депортантов то есть и матрасы, и свет у них ночью гасят. У них есть еще две золотых бонуса: ежедневно их на два часа выводят на прогулку в тюремный двор, а вечером дают дополнительную пайку черного и белого хлеба. Даже у самых бессердечных дежурных прапорщиц и врачей не выдерживает сердца смотреть на этих депортантов, засунутых на тот свет на долгие месяцы или годы. Прапорщицы позволяют себе постоять возле кормушки — даже под брюками прапорщика есть женские формы и от них лучится свежесть и свобода — и по-человечески поговорить с этими оголодавшими по человеческому бедолагами разных цветов кожи. А доктора отсыпают несчастным депортантам таблетки: аспирин, димедрол, что-то еще простое — чтобы те хотя бы могли поспать в этой духоте.

Где-то за сотни километров отсюда к границам Евросоюза плывут морем из Ливии, бредут лесами на литовской границе мигранты — боль и ужас Европы. Они купились на обещания мерзавцев о спасении от всех бед. Насколько же эти несчастные там, на море или в лесу, счастливы по сравнению с нами на Окрестина.

Здесь даже депортанты — недочеловеки первой категории. А мы, политические, недочеловеки самого нижнего, острокопытного сорта.

В целях дестабилизации

Когда моему сокамернику особенно тревожно — мы, политические, снова остались вдвоем, рецидивистов вывезли на этап в СИЗО — я достаю и разламываю в овсянку последние 10 граммов шоколадки, каждому по пять, и каша расцветает фейерверком вкуса. В каждой ложке месива теперь есть привкус дома, прошлого, счастья. И этот праздничный завтрак поднимает настроение.

Твой сокамерник в этот день — еще один «подозреваемый в терроризме». Таких здесь — в каждой камере по одному, их не сажают вместе. Как на подбор — интеллигентные, образованные. Этот — преподаватель Белорусского национального технического университета. Весь терроризм этих террористов заключается в том, что они были подписаны на протестный чат — кажется, на тот из них, который был создан самими спецслужбами.

В протоколах задержания у них идентичные записи. «26 июня гр. Глотов в сговоре с неустановленными лицами путем установления взрывного устройства (далее длинное описание его многочисленных частей) осуществил подрыв 11-й антенны радиолокационного комплекса «Антей» Военно-Морских Сил Российской Федерации в Минской области Республики Беларусь». А, забыл, в начале, перед «гр. Глотов» указано: «в целях дестабилизации общественно-политической обстановки».

«Я шесть с половиной лет отсидел, а террориста первый раз встречаю!» — с благоговением говорил вчера коренастый рыжий 25-летний братан из минского рабочего микрорайона.

«Так а антенну взорванную показывали? — спрашивает он. — Лажа какая-то. Если бы действительно взорвали, ее бы в каждом утюге показывали».

Братва привыкла во всем сомневаться и никому не верить. «Не верь, не бойся, не проси» — старый принцип выживания в советских тюрьмах.

«Держитесь!»

«Террористов», если только они действительно — а нет оснований им, как на подбор, наивным, не верить — только читали этот чат, а ничего в него не писали, ждет освобождение через десять суток, конфискация телефонов и денег. А что ждет тебя? Редактора можно обвинить во всем, что угодно. Я видел через кормушку, как вели моих коллег. Я слышал, как привозили все новых арестованных, среди них всемирно известного правозащитника Алеся Беляцкого из центра «Весна».

Братан из Серебрянки храпит на верхней полке справа.

Под ним за вывешенной мокрой майкой старается спрятаться от неугасимого света пацан, обвиняемый в «оскорблении представителя органа государственной власти» (он шепотом рассказал нам вчера, что один из оперативников, который его арестовывал, когда вел его, прошептал: «Держитесь!»).

Надо мной, словно на невидимом велосипеде, выкручивается наркоман. Он был на программе метадоназамещения, но соблазнился чужой борсеткой. Сейчас у него ломка, он ничего не ест и рыгает слизью. У него это пятая ходка, он худой и желтый как воск и хромает, в его 37 ему уже надо менять сустав на бедре. Он ерзает и стонет, а я съежился на голых досках, бутылка вместо подушки под головой, рукою закрываю глаза от всепроникающего света и думаю тяжелую, невыносимую думу: а что будет со мной и моими детьми?

100 процентов и 99,7

Если меня отсюда перевезут на Володарку, это будет означать конец. Тех, кому предъявляют обвинение, больше не выпускают. В Беларуси 100 процентов приговоров на политических процессах — обвинительные (впрочем, в Беларуси и на уголовных процессах 99,7% приговоров — обвинительные, оправдаться невозможно). Вчера я со страхом поймал себя, что я, как те фигуранты процессов 1937-го, которые оговаривали себя, чтобы только прекратились пытки, прошу Бога, чтобы меня скорее перевели на Володарку — лучше определенность тюрьмы на N лет, чем вот это ожидание без конца на этой бутылке под этим белым светом.

На дне моего тюремного пакета еще лежит, примятая, словно придавленная миром иным, конфета от жены — 40-граммовый «Минский грильяж» в яркой красной обертке, на которой жизнерадостный и гордый собой ежик тянет гигантское желтое яблоко.

* * *

За последний год по политическим мотивам в Беларуси было задержано более 36 тысяч человек. Автор текста, Андрей Дынько, остается под уголовным делом. Его коллеги, редакторы «Нашей Нивы» Егор Мартинович и Андрей Скурко, находятся в минской тюрьме Володарка.

• 15
• 0
• 3
• 3
• 2
• 20
• 31
• 0