Здесь и далее — фото из семейных архивов
Студентом он чуть не умер от туберкулеза, которым заболел на 5-м курсе. За три месяца, пока Геннадий Буравкин лежал в больнице, из трех десятков его соседей из палаты вынесли тела семерых. «Девочка, если хочешь иметь мужа, то должна хорошо его кормить, одевать и ухаживать», — говорил доктор будущей жене Буравкина Юлии Жадан, хотя она тоже была студенткой и еще не думала о замужестве. Но не смогла бросить парня в беде и была единственной, кто ежедневно навещал больного студента. Когда он поправился, она против воли матери вышла замуж. Буравкин уже тогда был интересной личностью и выделялся среди других: много читал и был поэтом, но главное — горел белорусской идеей. Это привлекало ее, украинку, хотя ей это было абсолютно незнакомо…
Они прожили вместе 55 лет. Он специально посвятил ей всего одно стихотворение — знаменитые «Юнацтва сінія арэлі», но ее образ присутствует во множестве других.
Геннадий Буравкин (1936—2014) родился в деревне Шулятино (ныне Тродовичи) Россонского района Витебской области. Как сам отмечал в одном из стихотворений «наша доля на радасць была небагатай. Мы раслі сярод горкіх ваенных атаў*». В 1959 году окончил отделение журналистики филфака БГУ. Работал в «ЛіМе», был главным редактором журнала «Маладосць». В 1978—1990 годах — председатель Государственного комитета БССР по телевидению и радиовещанию, в 1990—1994-м — постоянный представитель Беларуси при ООН. По возвращении в Беларусь был заместителем министра культуры и печати, затем советником вице-премьера. В 1995—2001 годах — просто заместитель главного редактора журнала «Вожык». Лауреат Государственной премии имени Янки Купалы, Ленинского комсомола Беларуси и литературной премии имени Алеся Адамовича. Стихи писал со школьных лет, издал три десятка поэтических книг. В 1990-е и 2000-е принимал активное участие в независимых общественных организациях, в том числе возглавлял ТБМ. В 2000-м вместе с Рыгором Бородулиным, Радимом Горецким и Анатолием Грицкевичем был сопредседателем Всебелорусского съезда за независимость.
Сбежал. Но лишь однажды
Поколение Буравкина в литературе называли филологическим. Если предшественники часто были самоучками (как Купала), после — рабфаковцами (как орлята 1920-х), то в годы хрущевской оттепели писателей стал производить филфак. Одновременно с Буравкиным в литературу пришли Рыгор Бородулин, Анатолий Вертинский, Нил Гилевич, Василий Зуенок, Владимир Короткевич, Иван Пташников, Михась Стрельцов, Иван Чигринов…
Хотя судьба Геннадия Буравкина могла сложиться иначе: после окончания университета он получил распределение в Витебск, но жена училась на 3-м курсе, к тому же нужно было проходить медицинские процедуры (последствия туберкулеза), и он трудоустроился стильредактором белорусских текстов в журнале «Коммунист Белоруссии». Вскоре его соблазнила литредакция Белорусского радио, затем пригласил в «Літаратуру і мастацтва» главный редактор Никифор Пашкевич. Здесь уже можно было заниматься тем, что было наиболее по душе, — литературой. К тому же была обещана квартира. В Советском Союзе жилье невозможно было купить и мало кто мог построить за деньги — когда Буравкин был молодым, строительство так называемых кооперативных квартир только начиналось. Обычно квартиры распределяли по местам работы. Престижными были только предприятия или объединения, где квартиры давали раньше. В этом смысле участники творческих союзов находились в привилегированном положении. Однако необходимость получить жилье привязывала человека к институциям.
Буравкин с молодости был энергичен и ершист. Так характеризовали его друзья. Так же говорил и Петрусь Бровка, познакомившись с его отцом: «Хороший у тебя отец, Геннадь, неспокойный и неравнодушный. Вот теперь я понял тебя, и горячность, и задиристость твою понял. Это у тебя от отца».
Старый, утомленный жизнью Якуб Колас (сидит в центре) с молодыми писателями. Геннадий Буравкин, совсем юный, в заднем ряду немного правее от центра. Уже тогда в нем была особая серьезность
Бровка говорил так во время совместного путешествия на Полотчину, которое стало своеобразным актом примирения. Дело в том, что в 1966 году молодые литераторы — и Буравкин в первых рядах — добились отставки Бровки с поста председателя Союза писателей. «Еще не забылись баталии бурного пятого съезда писателей республики, где мы, молодые, с юношеским максимализмом и бескомпромиссной решимостью воевали против литературного бюрократизма и излишней осторожности, за гражданскую смелость во всем, — вспоминал Буравкин. — Как-то само собой получилось (а может, кое-кто из тогдашних хитрых наших советников и помог этому), что олицетворением или, во всяком случае, защитником всего старого, «несовременного» стал для нас прежде всего глава писательского союза, удостоенный всех возможных наград и званий, уверенный и деловитый Петр Устинович. Против него посыпались наши самые отточенные стрелы, против него проголосовали многие из нас. Конечно, тогда по своему милому неведению мы не могли знать, какой это непростой хлеб — руководство творческой организацией, не могли даже догадываться, как трудно в этой «шкуре» быть абсолютно объективным, как много значат при этом не только талант, авторитет, характер, а и дисциплина, а то и необходимость. Мы хотели правды и справедливости в чистом виде, без скидок на сложность времени, без дипломатии и каких-либо отступлений. Как и все молодые (и спасибо за это молодости!), мы были неисправимыми идеалистами и требовали от старших больше, чем от себя».
Сперва Бровка, конечно, обиделся, а потом даже был благодарен, так как не сидел в писательском союзе, а создавал первую в белорусской истории энциклопедию. Так и произошло примирение мудрого Петра Устиновича и неугомонного Геннадя Буравкина…
Россонский район, где родился Геннадий Буравкин — это белорусская Сибирь. Леса и леса. Здесь самая низкая плотность населения. Красный Бор в Россонском районе
«Не называйтесь белорусами»
Это вообще было его отличительной чертой: Буравкин был искренним в оценке собственных поступков и иногда публично признавался в том, о чем другой слукавил бы или смолчал. Как, например, в истории с отставкой Бровки. Или когда вместе с Бородулиным, Быковым, Вертинским и Гилевичем подписал письмо против белорусской эмиграции.
Когда как-то спросили об истории появления буравкинской подписи под этим коллективным письмом, Геннадий Николаевич сказал: «Истории судить, что мы сделали честно, а где оказались сагитированными официальными пропагандистами. Когда впоследствии я попал в Америку и познакомился с эмигрантами поближе, только тогда узнал, какой непростой была их судьба. Многие из наших бывших соотечественников не принимали участия в карательных акциях, были учителями в школах или работали в бухгалтериях или канцеляриях, зарабатывали себе и семье на кусок хлеба, чтобы выжить, крови на их руках не было. И еще — они действительно хотели свободной Беларуси. Узнав о том, я понял, насколько обидным было то письмо для них…». Между тем, когда пришло время вернуться из США домой, Буравкину было предложено возглавить эмигрантское движение — во всяком случае, так утверждали слухи.
В письме, которое было написано отнюдь не его «авторами», а в ЦК КПБ, бичевали писателей-эмигрантов и «Радио Свобода», обвиняли их в коллаборации во время войны. «Не называйтесь белорусами: вы этого не заслужили, — так заканчивалось то письмо. — Не надейтесь на наше понимание или поддержку: нам с вами не по пути».
«И я испуганно сбежал из Орши»
Искренний рассказ Геннадя Буравкина о том, как студентом он приехал на журналистскую практику в Оршу, где в газете «Ленинский призыв» как раз в то время появилась статья против Владимира Короткевича — так по-партийному повоспитывать молодую местную звезду решили редактор Василий Калиберов и бывший партизан Леонид Высоцкий. Последний предложил Буравкину написать «от имени литературной молодежи» материал в поддержку критики. «И я поспешно и испуганно сбежал из Орши, как это ни печально признавать, — честно вспоминал Геннадий Николаевич. — У меня не хватило мужества сказать все, что думал, ни строгому редактору, ни заслуженному ветерану, которые так хорошо до этого относились ко мне и дали возможность за время практики заработать на новый костюм и ботинки. Я не мог предать друга, которого искренне полюбил…»
История эта произошла в 1957 году. К чести Буравкина, больше он никогда не «сбегал». И, заступаясь за других, иногда рисковал не только карьерой, но и собственной судьбой.
«Мы такого в 1937-м не сделали»
Начало 1966 года. Опубликована повесть Василя Быкова «Мёртвым не баліць». Скоро автора будут шельмовать «от Москвы до самых до окраин», но один из первых залпов дадут свои — газета «Советская Белоруссия» статьей под красноречивым названием «Вопреки правде жизни». Возмущенные несправедливой критикой, молодые поэты Геннадий Буравкин и Анатолий Вертинский пишут в ЦК КПБ письмо-протест и собирают под ним подписи более полусотни литераторов, в том числе первых белорусских писателей, которые в то время воспринимались не иначе, как живые классики: Янки Брыля, Аркадия Кулешова, Ивана Мележа, Максима Танка.
«Ребята, вы молодцы! — похвалил друзей старый Михаил Лыньков, народный писатель, орденоносец и лауреат Государственной премии имени Якуба Коласа. — Мы такого в 1937 году не сделали».
В СССР не любили публичных протестов, тем более коллективных. Чтобы предотвратить «идеологическую диверсию», Буравкина вызвал секретарь ЦК Станислав Пилотович. Юлия Яковлевна вспоминала, что, когда проводила его, думала, что прощается если не навсегда, то на годы…
Писатели и Петр Машеров. Перед собой глава Беларуси поставил автора «Міколкі-паравоза» Михася Лынькова. Первый справа в первом ряду — Максим Танк. Рядом с ним — слева создатель хоровой капеллы Григорий Ширма. Слева от Машерова — Иван Шамякин (читайте о нем в «Нашай гісторыі» №3/2018). За ним далее в этом ряду — Василь Витка (читайте о нем в «Нашай гісторыі» №3/2018). За Машеровым — автор «Людзей на балоце» Иван Мележ (№1/2021). Возле него справа — Пимен Панченко, автор «Мала сказаць — ненавіджу…». За Виткой — Василь Быков (№4/2018), еще такой молодой. А Геннадий Буравкин — второй слева во втором ряду, в своих темных очках. Из домашнего архива Василя Быкова
И действительно, их имена фигурировали в докладной председателя КГБ СССР Владимира Семичастного на имя всесильного секретаря ЦК КПСС Михаила Суслова: «Некоторые белорусские писатели открыто стали на защиту В. Быкова, считая, что газета «Советская Белоруссия» выступила необъективно. Заведующий отделом газеты «Літаратура і мастацтва», член КПСС писатель Г. Буравкин заявил: «Советская Белоруссия» перечеркнула творчество В. Быкова и вызвала обратную реакцию среди писателей. Происходит издевательство. После выступления газеты складывается впечатление, что В. Быкова судят как на процессе».
Слева направо: Владимир Короткевич, Рыгор Бородулин, Геннадий Буравкин. Из домашнего архива Рыгора Бородулина
Но, к удивлению, последствий для Буравкина не было. Если не считать, что в Союзе писателей состоялось партийное собрание, на котором его должны были исключить из КПСС, однако писатели — даже те, с которыми Буравкин находился не в самых хороших отношениях, — встали на его защиту. Да еще через два года при выдвижении на должность корреспондента «Правды» Пилотович написал на имя генерального секретаря ЦК КПСС Леонида Брежнева письмо, в котором заявил, что Петр Машеров допускает грубую политическую ошибку, поддерживая националиста.
Коммунистические руководители бывали разные.
Спас Купаловский
На собеседовании в главной газете СССР Буравкин честно сказал, что Быков — его друг, критиковать его, конечно, можно, но не так, как это делалось. И это понравилось главному редактору, белорусу Михаилу Зимянину. Однако во время второй встречи Зимянин был уже помрачневший: хотя Брежнев подписал решение о назначении, но как раз пришло письмо Пилотовича, в котором Буравкин обвинялся в национализме и идеологической гнилости. «Если за тебя поручится лично Машеров, тогда выбросим кляузу в ведро», — сказал главный редактор «Правды» и тут же позвонил в Минск. Потом улыбнулся: «Твое счастье — Петр Миронович за тебя поручился».
Фото: Белорусский государственный архив кинофотодокументов
Компромиссы власти и интеллигенции
Машерову удастся сплавить Пилотовича послом СССР в Польшу только через три года, в 1971-м. Пилотович вернется в Минск с дипломатической службы в 1978-м, но уже не в ЦК, а заместителем главы Совмина, по тем временам это было значительное понижение. Даже площадь квартир в совминовских домах была ниже, чем в цековских.
Тем временем на смену Пилотовичу идеологией руководить Машеров выдвинул либерала, бывшего летчика-фронтовика Александра Кузьмина. Этот человек с Быковым не воевал, а дружил. В общем, он действовал пряником, а не плетью. Его тактика давала плоды. В БССР этого периода критически настроенная интеллигенция не переходила в диссидентство, а находила нишу для компромиссной культурной работы. Не только национал-коммунисты, как Буравкин, но и убежденные антикоммунисты, как Позняк, имели возможность работать.
Даже большинство участников «Акадэмічнага асяродку», разгромленного советским КГБ в 1974—1975 годах, Кузьмин и заместитель главы правительства Валентина Снежкова в течение года устроили в различные учреждения.
Для того периода типичным было сотрудничество, а не конфронтация. В таких условиях формировалась белорусская культура — и политическая культура — в позднесоветский период.
Что же касается Буравкина и «Правды», то здесь, на страницах главного советского официоза, он писал, среди прочего, об опальном Василе Быкове, кроме того, напечатал статью молодого искусствоведа Зенона Позняка о сносе Немиги: по замыслу авторов застройки столицы, Старый город — начиная от Троицкого предместья, Верхнего города и Раковского предместья — шел под снос.
«Тогда я с Буравкиным как раз и познакомился, — вспоминал Позняк. — Он был полностью на моей стороне, но говорит, что для «Правды» статья написана слишком резко. Нужно немного сократить и что-то сгладить. Иначе не удастся, а статья нужна: мы должны защищать Минск. Я сразу увидел, что в этом деле мы единомышленники, и согласился, чтобы он сам, как редактор, те сокращения и сделал. Геннадий еще почему-то начал оправдываться, что он не цензор и не трус, но надо подойти так, чтобы напечатать и чтобы выстрелило».
Публикация действительно «выстрелила», и удалось спасти здание Купаловского театра. Было остановлено и разрушение Старого города, правда, временно. Временно побыл корреспондентом «Правды» и Буравкин — в 1972-м он возглавил журнал «Маладосць».
Ходили слухи, что это возмущенный статьей в защиту Старого города Машеров наказал его, но причина была другой: Москва начала соблазнять Буравкина должностью собственного корреспондента «Правды» в какой-нибудь западной стране (должности с валютными зарплатами тогда очень ценились, они обеспечивали высокий уровень жизни), и, чтобы задержать его в Беларуси, Машеров отдал ему «Маладосць» — журнал, появившийся на свет в бытность Машерова первым секретарем ЦК ЛКСМБ.
Узнаете женщину, которая стоит второй справа? Это молодая Элеонора Езерская, будущая светская львица белорусского телевидения. Рядом с ней — композитор Сергей Кортес. А рядом с Буравкиным, справа — его жена Юлия
Между тем, у Буравкина был другой соблазн — стать во главе белорусского комсомола. Но его жена терпеть не могла, по ее словам, «комсомольцев». «Если будешь вместе с ними — я с тобой разведусь», — говорила она и призналась уже через годы: «Была ли я счастлива с Геннадем? До сих пор не знаю ответа на этот вопрос. Все-таки наша жизнь была долгая и такая разнообразная… В ней было все: и хорошее, и плохое, и радостное, и горькое, счастливое и нет. Мы же не ангелы оба были… Единственное, что я очень рада, что у нас такие дети — дочь Светлана и сын Алексей. Они полностью разделяли и разделяют наши мысли и чувства. В этом смысле я действительно счастлива. А если женщина счастлива в детях, значит, она вообще счастлива, не так ли?..
Счастье — это немного странное понятие… Все-таки более пятидесяти лет прожиты вместе, и не могу сказать, что это были безоблачные годы. Сколько я переплакала… А после прочитаешь его стихотворение… Я прощала ему все за его поэзию…
Вообще, для Геннадия всю жизнь на первом месте была даже не работа, а литература. Если построить градацию важных для него понятий, то она будет следующей: литература и друзья-литераторы, работа, и уже потом шла семья…»
Кабинет поэта в его квартире возле Ботанического сада. Здесь ничего не изменилось. На фото три поколения женщин семьи Буравкиных: Юлия Михайловна, дочь Светлана и внучка Мария
«Всего на три года»
В бытность Буравкина редактором «Маладосці» под обложкой с фирменным васильком по-прежнему печатались Василь Быков и Владимир Короткевич, здесь же впервые появилась знаменитая книга Алеся Адамовича, Янки Брыля и Владимира Колесника «Я з вогненнай вёскі…», которую отказалось печатать «Полымя» и которую Машеров признал только после того, как положительный отзыв дали авторитетные в СССР писатели Константин Симонов и Чингиз Айтматов. «Спасибо тебе, Геннадий, — сказал первый секретарь ЦК Буравкину. — Если бы не ты, этой книги не было бы».
Впрочем, и в «Маладосці» он пробыл недолго — в 1978 году Машеров предложил ему другую должность. Нил Гилевич записал в эти дни в дневнике, имея в виду Буравкина: «Оказывается, он три часа беседовал с Машеровым. В итоге — почти дал согласие стать министром радио и телевидения (депутат, член ЦК, правительственная дача и т.д.). Я — поддержал. Пора, давно пора Геннадю выходить на оперативный простор! И получит независимость, и оторвется от корыта и свиней в СП!»
Геннадий Буравкин высоко оценивал главу советской Беларуси в 1965—1980 годах Петра Машерова (слева)
Благодарность была его отличительной чертой
«Я не могу поддержать тебя в деле белорусчины официально с трибуны, потому что меня тут же снимут, но ты делай дело», — убеждал Машеров Буравкина, который не хотел идти в Гостелерадио. Решающим же аргументом стало «всего на три года». И он согласился. Говорил, что помнил о поддержке Машерова при назначении в «Правду» и не мог быть неблагодарным.
Это тоже было его отличительной чертой — благодарность.
Геннадь Буравкин высоко оценивал главу советской Беларуси в 1965—1980 годах Петра Машерова. Высокого мнения о Машерове были и другие тогдашние представители интеллигенции, которые работали в ЦК, — Алесь Петрашкевич, Сергей Законников. В то же время Зенон Позняк был о Машерове низкого мнения, считал его русификатором, хотя высоко оценивал Кирилла Мазурова, правившего Беларусью в 1956—1965 годах.
Негативные оценки Машерова содержат и мемуары московских либералов того периода — например, высокопоставленных аппаратчиков ЦК КПСС Анатолия Черняева и Георгия Шахназарова. Они описывают подхалимство и отсутствие собственной позиции на партийных пленумах, относя Машерова к реакционному крылу партийного аппарата.
Как можно объяснить такое расхождение мнений?
Возможно, Машеров по-разному вел себя в Москве и в Минске. Как и многие не только государственные, но и культурные деятели с национальных окраин империи, которые считали невозможным никакое отстранение от «линии партии» и перестраховывались даже в мелочи. Репрессии в Беларуси 1930-х были особенно жестокими, под них попал и отец Машерова. Память о тех кровавых годах дамокловым мечом висела над советскими белорусами.
Ультиматум
Светлана Алексиевич вспоминала, как впервые увидела Буравкина. Ей тогда отказали в съемках очерка о деревенских женщинах, и за поддержкой она пришла к председателю Гостелерадио. «До сих пор помню ту дистанцию, которую держал Буравкин, когда только вошла в кабинет, — вспоминала Алексиевич. — Но когда начала говорить, поняла, что между нами установилась связь, что мы оказались на одной волне. Через пять минут я, совершенная девочка, только-только закончившая журфак, была в гостях у поэта… Буравкин был не тривиальным чиновником — он был чиновник-поэт».
Он работал по 12—14 часов в день, почти без выходных и уже где-то через год, по словам Юлии Яковлевны, стал профессионалом телевизионного дела. Хотя на телевидении не все были того же мнения — считали, что, дав дорогу в эфир «национально сознательным», Буравкин принес в жертву как раз тот самый телевизионный профессионализм…
Шарж на Геннадя Буравкина
Так или иначе, но именно при нем Белорусское телевидение стало, как сказал Рыгор Бородулин, белорусским. В неблагоприятных условиях он делал телевидение национальным, насколько это было возможно в рамках той системы.
Между тем, только сам чиновник-поэт Буравкин знал настоящую цену этому. Тучи собрались над его головой, когда произошел переход на самостоятельную белорусскую программу.
Беларусь создавала свой местный телеканал последней из союзных республик. Буравкин для этого заручился поддержкой Машерова. Работа шла полным ходом, и тут Машеров погибает в автокатастрофе. Над белорусским телевещанием повис вопросительный знак…
Стиль Буравкина. «Помню кожаный черный пиджак, очень модный в 1970—1980-е. Любил водолазки и, конечно, береты, которые тогда носили многие творческие люди. На работу, разумеется, надевал костюм, галстук. Имел и «дипломат», — рассказывает дочь Геннадия Буравкина Светлана. Дипломат (по-английски briefcase, или attaché case) — это такой небольшой плоский чемоданчик с прямыми углами, который был очень популярен среди мужчин в 1970—1980-е
Как вспоминал куратор телевидения в Центральном комитете компартии Валентин Болтач (также поэт, печатавшийся под псевдонимом Валентин Блакит), на четвертый день после выхода белорусской телепрограммы на ЦК обрушился буквально вал протестов. Больше всего — против переноса передачи «Спокойной ночи, малыши». По мнению недовольных (а это были прежде всего жены военных из военных городков), «Калыханка» с ДзедамБарадзедам не шла ни в какое сравнение с Хрюшей и Степашкой.
Железобетонных взглядов заведующий отделом пропаганды и агитации ЦК КПБ Савелий Павлов, который всеми фибрами души ненавидел Буравкина, не скрывал радости: «Доигрались! После обеда собирается бюро, и все ваши эксперименты будут похерены. Срочно откручивайте назад!»
И действительно, в тот же день секретарь ЦК Александр Кузьмин продолжил Буравкину проект постановления Бюро ЦК КПБ, согласно которому с завтрашнего дня возвращался былой формат вещания. «Визировать не буду и давать команду поворачивать назад — тоже, — категорически ответил Буравкин и добавил: — Здесь нужен еще один пункт: освободить товарища Буравкина от занимаемой должности. Я не хочу брать на себя ответственность за это позорное дело».
В черном теле Буравкина — члена ЦК, депутата и председателя Гостелерадио — держали более месяца. Вокруг него образовался вакуум: он приходил на работу, но никто ему не звонил и не заходил…
Бюро ЦК во главе с первым секретарем Тихоном Киселевым собралось уже без Буравкина. Все были откровенно недовольны им: ишь ты, решил ставить ультиматумы! Но вступился Киселев: «Освободить, тем более исключить из партии всегда успеем. Возможно, он знает что-то такое, чего мы не знаем? — И обратился к присутствующим: — Кто из вас ради принципа способен поставить на кон свой пост, карьеру, членство в партии, встаньте или поднимите руку». Никто не шевельнулся.
Нил Гилевич, Валентин Болтач, Геннадий Буравкин и Николай Матуковский во время дружеского застолья. Снимок сделал Василь Быков
Застолья 1980-х
«Застолья бывали часто, на каждый праздник точно, — рассказывает Светлана Буравкина. — За столом, как правило, собиралось более 10 человек. Обязательно на столе картошка. А также салаты, сухая колбаса, запеченное мясо. На такие случаи у мамы всегда в холодильнике была красная икра, лосось в консервах для салата.
На стол выкладывалось все самое лучшее, что было и что удавалось достать в эпоху дефицита. Мама хорошо готовила и умела принимать гостей. А как за столом пели! Отец очень хорошо пел, знал много народных песен.
Помню, как красиво они пели народные песни на пару с Нилом Гилевичем».
Тихон Киселев был хоть и соперником Машерова в выборе на пост главы Беларуси в 1965-м, но человеком машеровских взглядов на мир. К сожалению, на посту Киселев пробыл недолго: его забрала тяжелая болезнь.
Между тем, за свои успехи, как бы сказали сегодня, менеджера Буравкин расплачивался не только лишь собственным спокойствием: сам он говорил, что его должности украли у него более десятка книг.
«Без них я был бы другим»
Буравкин, называя Машерова «особенно дорогим человеком», всю жизнь говорил о нем только хорошее.
К примеру, говорил: «Жаль, что сегодня разные популисты и конъюнктурщики спекулируют его действительно дорогим для белорусов именем. Он не такой, каким многие хотят его сделать. На мой взгляд, он был лучше, глубже, интереснее и более национально сознательным». Хотя и соглашался, что Машеров был человеком своего времени и что это при его непосредственном участии проводились массовая мелиорация, настойчивая русификация и далекие от демократичности идеологические кампании, однако вместе с тем отмечал: «Но это — будем справедливыми — не его инициативы, это была знаменитая «генеральная линия», которую он, как преданный и дисциплинированный коммунист, проводил с партийным послушанием и верой в историческую необходимость. Не знаю, были ли у него при этом душевные страдания, а что сомнения были — точно знаю, так как об этом он мне сам говорил во время нескольких откровенных бесед».
Крыжовка, место силы и спокойствия, сильно изменилась за последнее десятилетие. Но горы и сосны здесь те же, которые Буравкин так любил
«Сын репрессированного крестьянина с Витебщины, он хорошо чувствовал людскую боль, — подводил своеобразную черту под личными впечатлениями о первом секретаре ЦК Буравкин в другой раз. — Его любви к национальной интеллигенции нельзя было не заметить, настолько она была глубокая и открытая.
Он долгие годы дружил с Аркадием Кулешовым и тихо плакал у гроба Ивана Мележа. Да и к Быкову он относился с пониманием значимости его таланта… Это трагедия для нашей культуры, что жизнь его оборвалась как раз тогда, когда он начал осознавать себя национальным лидером…»
Впрочем, не одному Машерову был благодарен Буравкин. «Оставили свой неповторимый след в моей некороткой жизни и Кирилл Трофимович Мазуров, Петр Миронович Машеров, Александр Никифорович Аксенов, Александр Трифонович Кузьмин… — говорил Геннадий Николаевич и добавлял: — и еще многим хочу я с благодарностью поклониться. Без них я был бы другим».
Однако не только Буравкин был бы иным без выше названных руководителей Беларуси — и они тоже были бы иными без Буравкина. Ведь это Кирилл Мазуров — предшественник Машерова, который фактически стал первым белорусом, поставленным Москвой во главе Беларуси, — просил через своего помощника прислать ему в Москву номера редактируемой Буравкиным белорусской «Маладосці» с публикациями Алеся Адамовича, Янки Брыля, Ивана Мележа. И будучи уже первым заместителем председателя Совета Министров СССР, все равно писал письма по-белорусски. Да и не только письма! Мазуров даже стихи свои присылал Буравкину на поэтический суд…
Буравкин думает о Беларуси
Если его друг Рыгор Бородулин антисоветских стихов «в стол» не писал, то Буравкин хоть редко, но грешил этим. Например, написал в 1970 году сказку-быль «Мяшок з медалямі» о человеке, который имел мешок с наградами и сам на себя их цеплял.
І вось ужо,
З галавы да ног
Абвешаны ўсімі рэгаліямі,
Ён на нагах устаяць не змог —
І грымнуўся
На прагаліне.
Ваўкі завылі непадалёк.
На асінах залопала лісце…
Але адшпіліць
Хоць адзін медалёк
Рукі не падняліся.
Сатира на увешанного орденами и звездами Брежнева по известным причинам не могла быть напечатана, зато ходила в так называемых списках. В то время, когда ходили «по рукам» Александр Солженицын и Александр Твардовский, Борис Пастернак и Осип Мандельштам, Александр Галич и Владимир Высоцкий…
Уже через десятилетие председатель Гостелерадио Буравкин, Продолжая тему «Мяшка з медалямі», написал:
Яны здзяцінелі даўно.
Нібыта немаўляты тыя,
То круцяць пра сябе кіно,
То дзеляць зоркі залатыя.
І паміж іх —
Славуты самы,
Наш наваспечаны айцец
Махае ўзбуджана брывамі
І ўсё не можа ўзляцець.
А вскоре из-под буравкинского карандаша (Геннадий Николаевич обычно писал не ручкой, а карандашом) появилось заключительное стихотворение этого своеобразного цикла под названием «Сучасны свет бязлітасна старэе…», где престарелые власть придержащие — деды, у которых «абвіслі шчокі» и «патухлі вочы»,
Бяссільнай зграяй збіліся з дарогі.
Рыпяць, як перасмяглыя драчы.
Памочнікі перастаўляюць ногі,
І замяняюць сківіцы ўрачы.
……………………
Іх сцяў адзін —
Уладу страціць —
Жах.
Трасуць галовамі — і цэлы свет трасецца
І ўжо не хоча старасць паважаць.
Стихотворение датируется 1982 годом. Впервые публикуя его через двенадцать лет, Буравкин объяснял во вступительном слове, что делает это не для того, чтобы запоздало оправдаться, А чтобы засвидетельствовать тот неопровержимый факт, что и белорусские интеллигенты, «живя и работая в своем времени и со своим народом, думали над всем, что творилось на родине, и не соглашались с официальной ложью и самодовольством»…
А как же поэма «Ленін думае пра Беларусь», которую в советское время изучали в школах? Сам Геннадий Николаевич говорил: «Я от этой поэмы не отрекаюсь и не отрекусь… Для меня важно было через цензуру провести то, что я думал о нашей истории, языке.
Я взял дорогие мне имена — Скорина, Калиновский и Купала — и попытался «додумать», мог ли Ленин о них знать». В другой раз объяснял: «Я — давайте не забывать— был «сыном» ХХ съезда партии, который искренне верил в то, что ленинская политика — мудра, чиста и честна и бороться надо со Сталиным, который ее исказил. Тогда я просто не знал многого. Другое дело, что есть стихи для меня обязательные, как та же «Малітва», и необязательные — типа песен о партии. Поэма «Ленін думае пра Беларусь» при всем при этом для меня обязательна. А песни о партии, если хотите знать, писались по конкретному поводу.
Приходил Игорь Михайлович Лученок и говорил: надо открыть концерт… Тогда писали про Ленина и партию многие: и мой друг Рыгор Бородулин, и Анатолий Вертинский, и Андрей Вознесенский — помните: «Уберите Ленина с денег!» Но им это не припоминают (и правильно!). А мне — припоминают. Как приклеили ярлык «гражданская лирика» — так и несу его до этого времени».
Между прочим, в отличие от здешних любителей покритиковать, бывший ссыльный «нацдем» и «антисоветчик» Масей Седнев (которого трудно заподозрить в симпатиях к советскому) писал: «Как редко кто из белорусских советских поэтов, Буравкин и во времена, когда нужно было придерживаться метода социалистического реализма, сумел сохранить свою суверенность поэта, притом даже в такой скользкой теме, как ленинская тема, — он ее смело делал белорусской. Конечно, тут не обошлось без затрат, но в целом талант Буравкина, честность художника, человеческое побеждало и здесь. Нет двух Буравкиных — есть цельный архипелаг поэзии Буравкина, повторим еще раз: человеческой поэзии, органически патриотической».
Добровольное изгнание
Конец 1980-х — время, когда СССР стал разваливаться. Во время одного из митингов, зимой 1990 года, к стенам телевидения пришли тысячи людей и потребовали открытого эфира для руководства Народного Фронта. И председатель Гостелерадио эфир дал. Этот поступок (впрочем, не только он) стоил ему должности — Буравкину предложили перейти на дипломатическую работу и покинуть страну.
По сути, это было добровольное, но изгнание. «Враг не дремлет, в том числе и хищный враг белорусчины, — писал Василь Быков. — Когда на белорусском пейзаже промелькнула тень лучика возрождения и функция национальной культуры как никогда ранее, именно тогда от этой культуры был отлучен ее искренний служитель Геннадь Буравкин».
В свою очередь, тогдашний министр иностранных дел Петр Кравченко вспоминал: «И его назначение в Нью-Йорк стало продуманной политической ссылкой, значительно ослабившей оппозиционный фронт.
Но не было бы счастья, так несчастье помогло. Геннадий Николаевич — прирожденный дипломат. Без курсов, школ и дипакадемий он сходу органично вписался в мировую дипломатическую элиту. Уже через несколько месяцев не побоялся наладить первые контакты с нашей эмиграцией, первым протянул руку тем, кто оторвался от Родины по не зависящим от них причинам».
Приветствие в США. «President Dementei» — это председатель Верховного Совета БССР Николай Дементей (стоит справа), который запомнился народу своими выражениями «Включите шестой микрофон!» и «Кто как хатит, тот так и говорит»
Прошение об отставке с дипломатической должности Буравкин писал не раз, но ему простили вольницу только через четыре года. И хотя премьер-министр Вячеслав Кебич гарантировал пост министра культуры и печати, но потом предложил… досрочный выход на пенсию. «Геннадь, наивный ты человек! — сказал, узнав о том, Василь Быков. — Никуда тебя не пустят. Тебе [посткоммунисты] никогда не простят твоей белорусскости».
В ти дни и встретился ему давний комсомольский знакомый, который доверительно сообщил, что у него может быть какая угодно высокая должность, но при условии, если он публично, в печати, откажется от дружеских отношений с Быковым. «Передайте вашему всесильному патрону, — ответил Буравкин, — что на свете нет и не будет таких должностей, за которые я мог бы продать дружбу с Василем».
Отступничество было не в его характере.
Омлет и лобстеры Буравкина
«Папа любил простые блюда: картошку, драники, яичницу, борщ, — рассказывает его дочь Светлана. — Также любил омлет, который мама готовила. Он немножко отличается от традиционного: хорошо взбиваем 3 яйца, добавляем полстакана молока, перемешиваем, добавляем ложку муки и щепотку соли. Жарим на сковороде с двух сторон».
Из более сложного любил фаршированного карпа. Тогда это блюдо готовили практически в каждой приличной минской семье.
Любовь к фаршированной рыбе, говорят историки, перешла белорусам в наследство от евреев.
«А когда папа был в Нью-Йорке, то попробовал лобстера — и с тех пор считал эту еду самой вкусной», — написала нам Светлана Буравкина.
Так уходят поэты
В 1994-м Буравкин на короткое время стал заместителем министра культуры и печати, затем — советником вице-премьера, но в итоге он — прославленный поэт и государственный деятель с огромным управленческим опытом — трудоустроился в сатирический журнал «Вожык», где за главного редактора был его друг Валентин Болтач (Блакит). Позже была еще личная публицистическая колонка в газете Александра Старикевича «Салідарнасць»…
Круг замыкался: с журналистики начинал, журналистикой заканчивал.
Это был последний акт его жизни, длившийся двадцать лет и имевший возможность трагически оборваться гораздо раньше: когда в 2006 году Министерство юстиции поставило вопрос о ликвидации Союза белорусских писателей, Буравкин, защищая дорогую его сердцу организацию, чуть не умер от инфаркта прямо в том самом министерстве — его сердце стояло тогда четыре минуты. Когда он наконец очнулся, первое, что сказал: «Не дождетесь».
И действительно, в тот раз удалось спасти не только Буравкина, но и Союз писателей.
«С Быковым они были люди близкие по взглядам, чувствовали потребность в общении. У обоих было отличное чувство юмора. Когда собирались за столом, много шутили, смеялись, — рассказывает Светлана Буравкина. — Кроме всего, Быков был чрезвычайно скромным человеком. Был очень интеллигентным, деликатным, я бы сказала. Отцу, наверное, это очень в нем нравилось». Буравкин — справа. Слева — драматург Андрей Макаенок
…А в январе 2014-го врачи поставили ему смертельный диагноз. Как результат — стремительное угасание и последнее в жизни желание: успеть увидеть книгу новых стихов, которые были написаны преимущественно на его любимой даче в Крыжовке, где в дачном поселке к западу от Минска у Буравкина с советского времени был поросший высокими соснами участок.
Мысль об этом, наверное, держала его даже тогда, когда он уже не мог ни есть, ни пить. «За три дня до его смерти мы принесли ему его книгу стихов. Последнюю. Он просто жаждал ее увидеть, потому что понимал, знал, что она — прощальная, — написал потом Владимир Некляев, редактор буравкинской книги. — И надо было видеть его лицо, когда он взял книгу в руки. Это было не счастье или радость, трудно счастью или радости проявиться на грани жизни и смерти, — это было Великое Умиротворение. Что жизнь прожил как положено. Сделал в ней, что мог. Так уходят поэты».
Обложка последней прижизненной книги Геннадия Буравкина
Он действительно через всю жизнь прежде всего оставался поэтом, для которого прежде всего была Беларусь.
Именно такое название выберет для книги воспоминаний его жена. «Он всю жизнь боролся за белорусское — несмотря ни на что, несмотря ни на меня, ни на детей… — скажет она. — И, конечно, был прав, когда попросил, чтобы на его надгробном памятнике были эти строки:
Ты, мой народ, мяне не папракнеш:
Я ўсё табе аддаў — жыццё і сілы…
Ведь Беларусь была для него прежде всего. Она была в его душе и сердце постоянно. Это и было его настоящей жизнью».
На стихи Буравкина написано немало шлягеров: «Завіруха», «Зачарованая», «Конь незацугляны», «Першае спатканне», «Белыя крылы» — то, что вспоминается автоматически. Что уж говорить о колыбельной «Баю-бай, вачаняты закрывай»: «Доўгі дзень, цёплы дзень адплывае за аблокі…»
А Эдуард Ханок положил на музыку знаменитую «Малітву», которую сам автор причислял к «стихотворениям, для меня обязательным».
Малітва
Мы здалёку ўбачылі свабоду
I яшчэ не вырваліся з пут…
Божа,
Не дабаў майму народу
Пошасці,
Няпраўды
I пакут.
У чужым нялюдскім землятрусе
Хіба ў нечым мелі мы віну?..
Божа,
Адвядзі ад Беларусі
Здраду,
Вераломства
I вайну.
Смутнаю парою нелюдзімай,
Калі ўсё вакол ідзе на злом,
Божа,
Захіні маю Радзіму
Мудрасцю,
Спакоем,
I цяплом.
Калі ўсё вакол ідзе на злом,
Божа,
Захіні маю Радзіму
Мудрасцю,
Зянонам,
I цяплом.
https://nashaniva.com/282391