«Мой сын, которому белорусы когда-то сказали, что он лишний, радуется и переживает за Беларусь». Большое интервью с Анной Хитрик

— Когда вы последний раз были в Беларуси?

— Позапрошлым летом. Мы собирались приехать в прошлом июле перед выборами, чтобы проголосовать, но в Израиле объявили строгий карантин и нам пришлось сдать билеты. Поэтому мы проголосовали в Тель-Авиве.

— И за кого?

— За Тихановскую.

— Вы записали «Навагоднюю паштоўку» на стихи Андрея Хадановича, там есть слова про «жыццё без крат» (жизнь без решеток). От каких условных «крат» вы в свое время уехали из Беларуси?

— Вот есть понятие страны: люди, которые в ней живут либо вместе, либо нет. (Сейчас наша страна поняла, что значит быть вместе, жаль только, что при таких условиях.) А есть понятие семьи, где вы тоже либо вместе, либо нет. Чтобы наша семья была вместе, мы должны были помочь нашему сыну. У нас было ощущение закрытости, будто где-то там, в таких же семьях, жизнь и счастье возможны, а в нашей стране почему-то невозможны.

Поэтому мы попытались все бросить и уехать. Это было ужасно, страшно, кошмарно, мы рыдали, ссорились и не очень понимали, куда едем. Но у нас было отчаянное желание все разорвать, сломать и доказать, что может быть иначе. Здесь мы поняли, что да, может быть иначе. 

— А если бы не сын, вы бы уехали?

— Мы всегда осознавали, где живем, но я бы не уезжала. Не потому, что мы такие патриоты-патриоты, просто мне нравится моя страна. Она красивая, там мои друзья, там березы — это кажется шуткой, но в Израиле нет берез и мне их дико не хватает. Там на Новый год пахнет елкой, а мандарины — это дорого и ты их ценишь, а тут они растут за углом и ты думаешь: «растут и растут». Даже не миллион, а миллиард мелочей складывает пазл причин, по которым я люблю Беларусь. Так кажется, мол, мы сидим в пальмах, нам круто и классно. Нет, нам здесь сложно, мы ужасно грустим и переживаем, и большая часть нас все равно в Беларуси.

— Вы с мужем обсуждаете новости из Беларуси?

— Ежедневно, ежечасно. Когда не видимся пару часов, встречаемся и начинаем: «А ты видел? А ты читал? Да как так можно? Что делать? Надо написать, спеть, сказать». У нас выработалось какое-то чувство вины. Постоянно находится кто-то, кто говорит: «Легко вам там». И мне стыдно за то, что да, мне действительно легче, я могу улыбаться, могу ходить на митинги и не бояться, могу чем угодно украшать свое окно. Мы живем напротив почты, и иногда ее посетители спрашивают об огромном бело-красно-белом флаге, который висит у нас у двери. Я говорю, что это флаг Беларуси, а меня спрашивают: «Что такое Беларусь? Это Россия?». И я начинаю рассказывать о стране, что там происходит и что я горжусь белорусами. Но при этом мне не страшно за себя.

— Вы почувствовали, что в последние месяцы произошел ликбез и люди в Израиле уже знают, что Беларусь не Россия?

— Абсолютно, это хорошо видно на митингах. Обычно они проходят в таких знаковых городах, как Тель-Авив и Иерусалим, — нам сигналят машины, некоторые израильтяне присоединяются, а когда мы кричим «Freedom Belarus!», люди кричат вместе с нами. Я молюсь только за то, чтобы это принесло какие-то плоды, чтобы что-то изменилось.

— Вы специально ездите в Тель-Авив, чтобы поучаствовать в акциях солидарности?

— Конечно, ездили и в Иерусалим. Нас там собралось человек двадцать, но мы «зажигали», пели белорусские песни и уехали счастливыми. Это нужно, потому что, во-первых, люди узнают о событиях в Беларуси — наш митинг даже показывали в израильских новостях, а во-вторых, это нужно нам самим. На последнем митинге мой сын говорит: «Мама, почему все молчат?» Я спрашиваю: «А что нужно делать?» — «Надо кричать «Жыве Беларусь!». — «Ну крикни». — «Я стесняюсь». — «Ну, давай я крикну, а ты за мной».

Здорово, что человек, которому белорусы когда-то сказали, что он лишний, вот так переживает и хочет поехать и увидеть эту страну такой, о какой Беларуси мы мечтаем. Он представил ее себе прекрасной страной аистов и приветливых людей.

Павялічыць

— Нашли ли вы в Израиле то, чего вашему сыну не хватало в Беларуси?

— Да, нашли. Израиль — маленькая страна, я не могу сказать, что здесь легкая жизнь. Если здесь цветут пальмы и нет лютых морозов, это не значит, что можно жить на улице и есть бананы. Приходится много работать, твои дипломы здесь абсолютно никого не волнуют, ты приезжаешь взрослой тетей и понимаешь, что ничего не умеешь и ты вообще никто. Но люди и отношение к жизни здесь настолько другие, что кажется, это другая планета. На первых порах нам казалось, что над нами издеваются. У Степы даже был нервный срыв, потому что он не понимал, почему к нему постоянно лезут и улыбаются. Все говорили на иврите, и я не сразу поняла, что мне говорят: «Какой у вас прекрасный мальчик, он самый красивый и умный, почему вы переживаете, у вашего ребенка аутизм — поздравляем, он особенный». Я смотрела на них и думала: «Вы что, дураки? Это же жизнь кончена, я сейчас пойду повешусь на вашей пальме!» А они другие — я увидела это и как новоприбывший, и по отношению к сыну, и когда заболела раком.

— То есть секрет в том, чтобы проще относиться к жизни?

— Стёпа как-то сказал, что хочет стать работником почты. В Минске я бы волосы на себе вырвала, если бы мой сын такое сказал, А здесь думаю: «О, здорово, ну!» Здесь любая работа — супер. И вся жизнь такая: здесь нет обоев, нет этого «я постелила себе ламинат», мало у кого есть свое жилье и никто из-за этого особо не переживает.

В Минске у нас наклевывалась своя жилплощадь, мы купили машину, и нам казалось, что это очень важно. У меня появилась первая собственная стиральная машина и ящик Ikea для грязного белья, о которых я мечтала несколько лет, — я уезжала и чуть ли всё это не целовала. В Израиле новая стиральная машина у нас появилась только недавно, и мне всё равно. Я смотрю на нее и думаю: «Ну, стиральная машина». А тогда думала: «Стиральная машина!». У нас бегает мальчишка без волос, и на него не таращится никто, кроме меня в первый день: срабатывает инстинкт, что его нужно защитить, ведь над ним теперь будут смеяться и тыкать в него пальцем. Но здесь никто этого не делает. Когда мы собирались переезжать, предварительно приехали сюда посмотреть, что и как. И как-то один мальчик лет двенадцати спросил у меня: «Почему ты не переезжаешь?» Я говорю: «Ну, много всего, ты не поймешь, опять же страшно». Он подумал, что страшно мне из-за войны, сказал, что нет ничего страшного, и показал, как надо лечь, когда начнут бомбить. Понимаете, какой ужас? Большинства наших проблем по сравнению с этим не существует. Я заставляю себя вспоминать этот разговор, а также первые дни, когда я воскресала после химиотерапии, — эти воспоминания дают мне понимание, что всё фигня. Главное, что мы живы, а со всем остальным мы справимся.

Павялічыць

— А как белорусское общество дало Стёпе понять, что он лишний?

— Стёпа, конечно, это чувствовал: он не понимал, почему от него уходят из песочницы, почему его не зовут в гости. Как-то он спросил: «А когда я пойду на день рождения?» Потому что мы всегда всех звали, а его никто не приглашал. Легко понять, как к тебе относятся: первое, что выдает, — как на тебя смотрят, отводят глаза или нет. Тебе даже ничего не говорят, а ты чувствуешь, что что-то не так. И такое было сквозь. Теперь благодаря занятиям и вере в него Стёпа пошел в обычную школу. А маленьким он махал ручкой перед собой, боялся шума, хлопающей двери — и это в нашем постсоветском пространстве с дрессированными детьми, где прически, макияж, беленькая одежда, не поваляться, не запачкаться, на десять лет девочке нужно подарить золотые серьги. В Израиле школьная форма предусматривает спортивные штаны и футболки и байки с символом школы: ребенку должно быть комфортно, он должен валяться, тем более если у него есть особенности и ему нужно сбрасывать нервное напряжение. Если у ребенка порваны коленки, здесь никто не скажет: «Боже, куда мать смотрит!» Главное, что он не в слезах, а коленки порваны, потому что он получал удовольствие — лазил, ползал и кайфовал. Могу сказать, Степа в школе один из самых чистеньких, потому что во мне до сих пор проявляется постсоветский синдром.

— Вы говорили, что однажды, когда болели раком, у вас почти пропала надежда. Белорусам, которые сегодня теряют надежду, скажите, как ее не потерять.

— Я не знаю. Я только знаю, что ее нельзя терять. У меня было два момента, когда я не то чтобы упустила надежду, но поняла, что умираю. Мне не было страшно, а только как-то обидно, что Степа проходит мимо моей комнаты, а я ему даже ничего не скажу, поскольку у меня нет сил и единственное, чего мне хочется, это забыться во сне. Но когда из этого выныриваешь — а тебе еще плохо и впереди еще много сложных ночей, — ты быстро находишь надежду, выковыриваешь ее, хватаешься за нее. Это как тонущий человек — он старается вдохнуть, вдохнуть, вдохнуть!

Мы не можем сейчас все взять и утонуть: попросту не имеем права, поскольку уже умерли люди. Мы не можем сдаться из-за того, мол, что всё как-то вяленько. Я верю, что все будет хорошо. Каждый день я что-то увижу, кто-то что-то подписал, Латушко что-то сказал, и надежда выскакивает как пугливого щенка. А иначе зачем эти смерти, зачем люди сидят в тюрьмах, зачем столько слез.

— У вас не было чувства отчаяния, что нужно заниматься сыном и новой страной, а тут еще и болезнь?

— Когда я заболела, преобладал страх. Я постоянно задавала вопрос: я выживу? Но не получала ответа: здесь врачи никогда ничего не говорят, потому что потом их можно засудить. Тебе могут улыбнуться, обнять, но они не скажут, что всё будет хорошо. На занятиях со Стёпой можно было нарисовать прямую и расписать, что нужно сделать, чтобы пройти из пункта а в пункт Б. А в случае моей болезни я не очень понимала, чем это закончится. Обидно мне было, когда Степе поставили диагноз. Я ходила и говорила: «За что мне это? Я хотела не так». Это психология: ты ждешь ребенка, он в твоем представленіі уже чуть ли не в Гарвард пошел — а тут такое. И тогда у тебя начинается отрицание: «Это не мой, это не мой заказ, мой был с другими пуговичками!» И ты обижаешься, но непонятно на кого. А потом обида возникла на людей, которые меня окружали, которых я считала своими людьми, хотя я понимаю, что никто не был обязан мне помогать. Теперь я сижу, Степа хрустит чипсами, ходит в школу, его все любят, он пригласил гостей на день рождения, работает моя стиральная машинка, каждое утро я выхожу с чашкой кофе на балкон и кормлю дроздов и рыжего вонючего кота. Я понимаю, что счастье — вот. Здесь у меня, может быть, не миллиард, но десятки мелочей, которые я люблю и благодаря которым чувствую себя живой, поэтому все те обиды больше не актуальны.

Павялічыць

— Что скажете о поступке купаловцев?

— Меня часто об этом спрашивают, и у меня возникает ощущение, будто я какая-то обманщица. Конечно, я горжусь их поступком, если бы мы с Сережей там работали, мы бы тоже ушли и остались бы без работы, поскольку это, на мой взгляд, единственно верное решение. После такого ответа все почему-то думают, что мы с купаловцами вместе, мы семья, мы сила, но я наблюдаю за ними как за хорошим, красивым и талантливым, но отдельным театром. Здесь есть еще одна обида. Когда я заболела, обо мне заботилось столько незнакомых людей. Мне приносили супы, батоны и много того, что мне вообще нельзя было есть. Одна женщина брала Стёпу погулять в парк, потому что видела, что я не могу, а Сережа разрывается между мной и ночными сменами, он тогда подрабатывал охранником. Я чуточку ждала, что мне, может быть, напишут. Хотя что бы я ответила — я не люблю писать, — что мне больно, мне плохо, я умираю. В общем, все случилось как случилось, и про эту обиду я тоже потом забыла.

— Как вы спасли свой брак в кризисный момент?

— Я поставила ультиматум. Я пыталась найти выход, обзвонила все инстанции, где работают с детьми с аутизмом, и случайно наткнулась на группу в Израиле. Сережа пришел домой — а мы тогда уже практически не разговаривали, он даже уходил жить к другу — и я пакостным тоном с гадким выражением лица сказала, что мы едем в Израиль. Он сказал: «Очень хорошо». А когда я дала понять, что это серьезно, сказал: «Ты что, сошла с ума? У нас только шестьсот баксов!» А надо было шестнадцать тысяч. Я сказала, что либо мы едем, у нас все получается со Степой и мы можем быть вместе, либо не едем, у нас ничего не получается, мы разводимся и медленно отдаем долги. На кого-то надо было скинуть, и мы перекидывали друг на друга это чувство вины — перед бабушками и дедушками за то, что я родила нездорового ребенка, перед бесконечными врачами и медсестрами, которые смотрели на меня так, будто у меня вместо ребенка дракон, и мне приходилось все время за это оправдываться и просить прощения. Это был ад. С деньгами нам помогли родственники, друзья и в самом конце один фонд. Мы поехали — и уже через три дня ходили под ручку, потому что почувствовали себя в безопасности. За месяц Стёпа изменился, и мы поняли, что всё можно изменить, что это не тот человек, которого врачи нам представляли. Одна врач в Беларуси посоветовала мне поскорее родить второго ребенка, а Стёпу «сдать».

— Расскажите, чем вы занимаетесь в Израиле?

— У нас семейный театр для детей «Дом черной совы», я веду детские театральные группы, но в Израиле было уже три строгих карантина, поэтому с прошлого марта мы без работы. Как только я оправилась после болезни, мы снова стали устраивать детские спектакли и квесты. Мы шли-шли, уже были на слуху, нас пригласили на телевидение, мы были такими крутыми — и тут на тебе, карантин. В это время мы записали «Письмо» и «Навагоднюю паштоўку», а чтобы дети не скучали, открыли YouTube-канал, где я читаю сказки. И подрабатываем: иногда втихаря играем спектакли на днях рождения, Сережа стал заниматься монтажом — вот поехал кому-то помогать на съемках, а я сварила бульон, сижу, его жду.

— Поменялось ли ваше мнение о белорусах за последние месяцы?

— Конечно. Когда мы уезжали, я обвиняла в этом государство, а что такое государство — это все мы, потому что мы выбираем президента, у нас эти толстозадые депутаты, из-за нас милиция нас так сильно «охраняет». Но сейчас люди будто прозрели. Все спрашивали, зачем те люди, решившие стать кандидатами в президенты, пожертвовали собой, — вот ради этого. Ни один марш с цветами не дал такого результата.

Раньше я не понимала, что такое быть патриотом, а теперь понимаю. И горжусь людьми — мы будто почувствовали потребность друг в друге, все друг другу готовы помочь, хотя раньше не заходили дальше лайков. Главное после победы остаться вместе, а не начать что-то делить, и дай нам Бог, чтобы двери тюрем открылись, из них вышли узники, а зашли те, кто творит все это зло.

— К чему еще, что мы пока не вспоминали, вы стали проще относиться?

— Почти ко всему. Например, к деньгам. С Сережей мы ссоримся только тогда, когда он начинает переживать, что у нас мало работы и мы не зарабатываем, а я не вижу в этом трагедии. Бульон и морковь — это же классно, зачем париться. Сережа, бывает, «ловит» вот это белорусское «я же мужчина», он ходит, — нос ниже колена висит, и тогда я начинаю психовать. Мне страшно только, когда я раз в полгода хожу проверяться: и пока мне не скажут, что со мной все хорошо, трясусь и плачу. Конечно, на любую проблему можно сказать: «Главное, что мы живы и здоровы», — но не думаю, что это может быть утешением для тех, кто избит или морально уничтожен силовиками, у кого прошел обыск, чьих детей запугали. Это все спасает от мелочей, от того, с чем можно легко справиться, а в том, что творят сейчас с людьми в Беларуси, могут помочь только психологи и гигантская любовь. Стёпе уже десять лет, а я только первый год, как перестала париться, несмотря на то, что меня здесь пестили и берегли. У Стёпы был день рождения, я устроила для детей квест, и одна девочка сказала: «Это лучший день рождения в моей жизни». Это было так классно, люди не скупятся на добрые слова. Нужно, чтобы мы тоже этому научились. Не хочу, чтобы это звучало, будто в Израиле все хорошие, а в Беларуси плохие, — нет, мы просто зашуганные, с нами это почему-то сделали, мы такими не родились. Вот надо как-то это остановить и сделать счастливыми себя и наших детей.

• 0
• 2
• 0
• 0
• 0
• 1