Художник Алесь Циркунов, который отсидел 15 суток: «Если разговаривать на государственном белорусском языке — преступление, то у нас происходит геноцид»

— Алесь, вы будто специально подгадали, когда сесть, чтобы освободиться в День Воли.

— Освобождение действительно произошло в этот день в Могилеве, куда меня перевезли из ИВС на Окрестина за несколько дней до 25 марта. Видимо, в столице освобождались камеры для других. Если кто и подгадал, то не я, а Алесь Пушкин, судебный процесс над которым начался как раз 10 марта (Пушкина в итоге осудили на пять лет колонии строгого режима). Вместе со мной во Фрунзенский суд пришли Алексей Марочкин, Лявон Борщевский, друзья, знакомые. На входе, как водится, — шмон: все карманы выверни, все покажи. А когда там ничего не нашли, то прицепились к «тэбээмовскому» значку с маленькой «Погонькой». И сразу — «Отойдем!». Говорю: при чем тут значок, запрета же нет его носить. «Там разберемся». —

Там — это во Фрунзенском РОВД?

— Ну да, где меня допросили и затем судили — по скайпу. Свидетелем (тайным, ибо в маске и без настоящей фамилии) выступал милиционер, который утверждал, что я «имел при себе бело-красную символику и (внимание!) разговаривал на белорусском языке». Я обратил внимание судьи: мол, у меня в руках флага не было, я не ругался по-белорусски, а разговаривал, что же в этом плохого? Если говорить на государственном белорусском языке — преступление, то у нас происходит геноцид. Правда, судья сказала, что это только показания свидетеля. Записали мне «участие в несанкционированных уличных действиях». А ведь я просто хотел попасть на суд…

— Вам идет 74-й год. Как вы перенесли пребывание на Окрестина, где условия содержания многими бывшими сидельцами характеризуются как пытка?

— Я жизнью не балован, привык ко всему. И мне было даже интересно. К тому же столько моих друзей и коллег перебывало в тех казематах, а я ни разу не был. Стыдно даже (смеется). Камеры, естественно, переполнены. В шестиместной было напихано человек 16 — 20. никаких санитарных обработок не делается. Спать приходится на полу, ночью он весь заложен телами. Под голову кто пластиковую бутылку подсунет, кто ботинок. Правда, в могилевской тюрьме нам даже ботинки не давали держать в камере. Бывало, нам бомжей подселяли, а они все такие чумазые, вонючие. Мыли мы их там, чистили — невозможно же терпеть. Среди ночи дважды будят, стучат в дверь, должен назвать имя-фамилию, поверка у них такая.

— А куда человек может деваться из каменного мешка?

— Да никуда. Просто чтобы еще раз поиздеваться. Туалет в камере ничем не закрыт, вентиляция плохая. Все кашляют, заражаются друг от друга. Когда к двери подходит врач, вся камера стоит в очереди за таблетками.

— Как относились к пожилому белорусскоязычному человеку охранники?

— По-разному было. Хотя меня не били. А вот задержанного вместе со мной молодого человека во Фрунзенском РОВД на моих глазах какой-то садист избил на горькое яблоко. Просто так, позанимался физкультурой… В изоляторе меня вызывали на допросы, какие-то примитивные вопросы задавали. Я говорю: покажите мне закон, где написано, что значок ТБМ является запрещенным. Эмблема на нем — историческая, а не политическая. Значит, я не за политику сижу, а за историю? А они только руками разводят и плечами пожимают: мол, это не наше дело, мы должны с вами профилактическую беседу провести.

— А как сокамерники относились к тому, что сидят с художником?

— Здорово относились. Там многие профессии были представлены — и экономисты, и медики, и рабочие. Попадались и белорусскоязычные, и те, кто пытался по-белорусски говорить. А кто не разговаривал — с симпатией слушали. Я своим сокамерником читал по памяти Янку Купалу! Его поэму «На Куццю». В одной камере прочитал, потом в другую перевели — там прочитал, в Могилев перевезли — и там прочитал…

— Так может, вас и переводили-перевозили, чтобы вы Купалу повсюду читали?

— Может быть (смеется). Я несколько лет делал цикл картин по поэме Купалы, так и выучил наизусть. Слушали, скажу я тебе, с огромным вниманием. Как там гонцы пересказывают князю желания народные: «За мною ўсцяж і тут і там / іх вусны бледныя шапталі: / «Аддайце песню нашу нам! / Нашто схавалі-расхапалі?» Альбо: «Не ўмруць, не ўмруць ужо яны, / раз хочуць сонца, славы, песні; / заб’юць ім зычныя званы / прабудным звонам напрадвесні…» Я объяснял, что поэма «На Куццю» была при большевиках все время запрещена, что Купалу самого таскали на допросы в ГПУ, что он даже делал попытку самоубийства. Многие об этом ничего не знали.

— Чем руководствуется репрессивная машина в Беларуси? Как вам это увиделось, что называется, изнутри?

— Руководствуется она страхом, и этот самый страх пытается навязать всему народу. Машину эту в 2020 году власть как столкнула в колею страха, так она по ней и едет. Движется по инерции. Правда, в системе немало фанатов насилия. Деградация ее после президентских выборов очевидна. Почему так произошло? Я считаю, что здесь поработали эскадроны отборных головорезов, не белорусских. Своим белорусским коллегам они показали пример, как надо издеваться над людьми. Я так думаю. Скажите, для чего мне, обычному пятнадцатисуточнику, надевать на руки наручники? На десять минут выводят — обязательно в железках (так было в Могилеве). Заходишь в камеру — руки в форточку просовываешь, тогда снимают. Отношение — как к жесткому преступнику.

— Алесь Пушкин за решеткой уже почти год. Ему инкриминируется «оправдание нацизма», чего нет ни в одном произведении Алеся. Как вы считаете, за что на самом деле он попал за решетку?

— Мне в этом видится скорее месть власти — за то, что Пушкин много лет последовательно борется за Беларусь и свободу творческого самовыражения. Прицепились к его портрету Евгения Жихаря. А тот с оружием в руках сражался и против фашизма, и против сталинизма. Кстати, тот портрет раньше выставлялся на разных выставках, и не было никакого нарушения. Так, как меня осудили за значок и написали, что принимал участие в неразрешенной акции, так и Пушкину напишут. Тем более он и в тюрьме показывает свою несокрушимость, твердость и оптимизм. А мы видим, что режим добивается ломать людей психологически, чтобы они ходили, опустив глаза и не смотря на свет божий. А Пушкин не ломается! Поэтому они и таскают его туда-сюда, барахтаются.

— Союз художников Беларуси насчитывает более 1 000 членов. Что-то не припоминаю, чтобы художники защищали Пушкина какими-то возможными способами, чтобы СХ как организация вступился. Да и за вас, когда вы сидели, никто голоса не подал. Почему так?

— Группа «Пагоня» пыталась выступить в защиту Пушкина, но нам администрация сразу сказала: вы поставите Союз художников под удар. И если потом будут применены против нашей организации санкции, на вас и ляжет ответственность. Руководство Союза старается сохранять нейтралитет, чтобы и волки сыты были, и овцы целы. Очень боится, что СХ могут закрыть, как закрыли в прошлом году Союз писателей. Я этот нейтралитет не принимаю, но вместе с тем не могу и осуждать. Союз художников и его имущество мне не принадлежат. Я ответственен за свои произведения, и тут мне стесняться нечего. А за организацию должно ответственность нести руководство. Они пусть и принимают решения. Моя мысль, мое желание не изменят ничего. Поэтому и осуждать кого-то не вижу смысла.

— О войне в Украине что думаете? Заключенные о ней из каких источников получают новую информацию?

— От новых зэков. Кто приходит, сразу первый вопрос: что там в Украине? Белорусская армия, я считаю, по-прежнему может туда попасть. Если этого захочет Кремль. Ему понадобится — пошлют наших солдат, офицеров и генералов, они даже не фыркнут. Но для Лукашенко это очень опасно. Ведь кто даст гарантию, что генералы, если их попрут из Украины, не повернутся на 180 градусов и не скажут: «Пошел прочь, ты нам уже надоел!» И тогда не народное мирное выступление будет, а вооруженное — вот что для режима станет полным фиаско. Это сейчас генералы своему главнокомандующему готовы сапоги чистить, а после могут и морду начистить. Поэтому лучше держать их здесь, под своим воротом. С войны, как известно, возвращаются или со щитом, или на щите, и оба варианта режима ничего хорошего не обещают.

— Как вы воспринимаете упреки украинцев, что «Беларусь — агрессор», что белорусы на стороне России и т.д.?

— Я их понимаю — с нашей территории летят на их землю ракеты. Но пусть и они нас поймут — Кремль фактически оккупировал нашу территорию, он распоряжается нашими аэродромами, нашей инфраструктурой. Я хорошо знаю украинцев, три года прожил в Украине, в Донбассе. Там ГПТУ окончил в Луганской области, в Кировском районе работал на Петродонецком руднике. У меня там было много друзей из разных регионов Украины, они дружелюбно относились к нам, белорусам, только удивлялись: «А шо це таке, Сашко, чому вы між собою не балакаетэ на рідный мові?» Я пытался как-то им объяснять… В училище я был освобожден от изучения украинского языка, но ходил на занятия как свободный слушатель.

— Ваш коллега Алексей Марочкин после заключения написал целую поэму под названием «Окрестина». А вы как-то думаете художественно осмыслить свои «сутки»?

— В камере молодежь, узнав, что я художник, спрашивала: «Дедушка, а вы нас нарисуете?» «Не дедушка, а спадар Алесь», — отвечал я им. Ну и так, пообещал нарисовать, старался запомнить их лики. Хотя, я это хорошо осознаю, писать произведения на подобные темы достаточно рискованно. Потому что может произойти обратный эффект, как было с «Цифрами на сердце» Михаила Савицкого. Когда он в свое время написал свой известный концлагерный цикл, было много шума. И в ГДР, кажется, в Берлине ему сделали выставку. Рассчитана она была на месяц, а свернули ее через две недели. Почему? Сначала люди шли, а потом перестали, зато пошли бритоголовые неонацисты. И когда организаторы почитали книгу отзывов, то ужаснулись от записей вроде: «Слава Савицкому, слава Гитлеру!», «Спасибо художнику Савицкому за истинный показ действий фюрера!» Все были просто ошеломлены — одобрение нацизма! Вот как может быть.

— Недаром сказано поэтом: «Не дадзена нам адгадаць, як наша слова адгукнецца».

— Не дано. Поэтому с подобными темами нужно работать осмотрительно. Ведь картина обычно вызывает повышенное внимание к тому, что на ней изображено. И если зло писать реалистично, это может укрупнить и расширить его, привлечь внимание.

— Это как на змеиное жало через микроскоп смотреть.

— Да, а назначение искусства обратное — быть на стороне добра. Значит, нужно искать решения, образы и символы, которые пробуждали бы чувство справедливости. Но и вовсе не показывать зло нельзя! Надо показывать, но необходимо сориентировать человеческое чувство, мысль в нужном направлении.

— Пребывание за решеткой что-то изменило у вас?

— Что мне уже меняться, я жизнь прожил. Для молодых это хорошая наука. Люди, побывавшие в белорусских тюрьмах, думаю, проникнутся еще большей злобой к этому режиму, который пытается унизить, растоптать человека. Но мы не имеем права ломаться. Сегодня само существование Беларуси под угрозой. Нам остается стоять до последнего.

• 21
• 0
• 0
• 0
• 0
• 0
• 1
• 0