Григорий Климович: «Я вижу новых борцов»
Норильское восстание 25 мая 1953 года — событие, перевернувшее представление о ГУЛАГе. Десятки тысяч заключенных в течение сорока дней жили независимой свободной коммуной. 3 июля войска расстреляли повстанцев. Норильское восстание едва ли не самое значительное событие в истории именно белорусского антисоветского сопротивления. Восстанием руководили преимущественно белорусы.
Возглавлял восстание Григорий Климович, который позже создал гимн повстанцев «Не страшны нам тиранства большевизма».
Сегодня гимн переведен на несколько языков. О Климовиче снят фильм и опубликованы многочисленные материалы в России, Украине и других странах. В Беларуси Норильское восстание до сих пор остается почти неизвестным. С Григорием Климович беседует корреспондент газеты «Наша Нива» Северин Квятковский.
Г.К.: Я родился под Гомелем, в деревне Новые Терешковичи, в Шляхетской Околице. Она была основана шляхтой, которая в 1532 году вместе с Юрием Радзивиллом пришла освобождать Гомель от войск Василия III. Мы — потомки этой шляхты.
Пожалуй, наиболее яркие воспоминания из раннего детства у меня связаны с именем атамана Галаки.
Когда сегодня пишут об антисоветском сопротивлении 20-х годов, мало вспоминают о том, что юг Гомельщины почти до 1929 года не знал настоящей советской власти.
Ведь здесь действовали галаковцы. Сам Галака был учителем из деревни Пилипча Репкинского уезда Черниговской губернии. База его отрядов находилась в Мохове Гомельского уезда, там Галака и погиб в 1929 году от руки чекиста, который втерся в доверие к повстанцам.
Всего бойцов у Галаки было не более тысячи, против них действовала целая дивизия красных. Но поймать повстанцев не удавалось, поскольку в каждой деревне у них были «глаза» и «уши».
Галаковцы истребляли большевистские гарнизоны. На время этих операций их армия увеличивалась на 4—5 тысяч бойцов, которые утром расходились по своим хатам…
Я хорошо помню, как именем Галаки пугали заезжих советских начальников: «Сегодня ты командуешь, а как завтра придет Галака, что будешь делать?»
Конечно, это восстание было, прежде всего, социальным, не было национально-выраженным. Но повстанцам помогал Булак-Балахович. Когда Булак-Балахович подался в Польшу, Галака остался. Ведь он был местный, и все его бойцы были местные. Он оставался до 1929 года. И вот, только после Галаки в нашем крае началась советская власть. Как раз накануне коллективизации. Как происходила эта коллективизация — трудно передать, рассказать, как люди отдавали нажитое своим потом…
Однажды к нам пришла моя двоюродная сестренка Наденька, моя ровесница. Мы сели обедать, мать накрыла на стол, и Наденьку пригласила. А та еще и ложки не зачерпнула, как говорит: «Скоро вы поедете на Савину, а мы на Соловки».
И за столом воцарилась тишина, а отец бросил ложку и встал из-за стола. Я не знал, что такое «Соловки», но слышал, что это что-то страшное. А уже через неделю их — семью старшего брата моего отца — вывозили, семь душ. И пятилетнюю «преступницу» Наденьку тоже. Сколько было крику!.. Я бросился к подводе, солдат пинком меня оттолкнул в канаву, мать подхватила, я бился у нее на руках… Не один из них не вернулся.
Спустя год-другой напоминание о Соловках. Это был конец 29-го или начало 30-го года, утром. Мать собирают завтрак перед тем, как уйти в поле — нас коллективизации еще не коснулась. И вот, в наш дом врывается какой-то худой, оборванный, черный человек.
А на полу стоял чугун вареной картошки для поросенка. Человек опустился на колени на крыльце и стал заткивать эту картошку себе за пазуху. Мать закричала: «Да что вы делаете, мы вам хлеба дадим!» Но он не слушал, пока весь горшок не выгреб. А когда мать протянула ему ломоть хлеба, он понял, что в этом доме для него неопасно, и, успокоенный, присел. Хлеб взял, но картошку не выбросил. И тогда рассказал, что бежал с Соловков. Человек этот ушел в лес, больше мы его не видели…
А в 1933 году мы сами начали пухнуть с голодухи. У некоторых наших соседей умирали мои ровесники-дети. И тогда отец решил, что дети в нашей семье должны учиться, чтобы уйти из колхоза.
Я пошел в соседнюю деревню Терюху. Наша школа была белорусской. А у нас вообще русского языка никогда не слыхали. А если кто являлся и говорил по-русски, то мы смотрели на него, как на дикаря, и перекривляли. А с середины 30-х все стало иначе. Во время занятий был арестован добрый, любимый учениками учитель математики. Потом — учительница белорусского языка и литературы, также во время занятий. Вместо них прислали каких-то малообразованных людей. Это нас обидело, но надо было учиться дальше.
У нас дома были белорусские книги. Сейчас я этих книг нигде не видел, о них даже не вспоминают. Одна книга, самая толстая, была мне больше всего по душе. Называлась «Наша вёска» Самковича, Протасевича и Горбацевича. Мая детская библиотечка осталась в памяти на всю жизнь, она предопределила мою национальность. Прежде всего — сборник Янки Купалы, еще доцензурное издание…
Я поступил в Гомельский индустриально-педагогический техникум. Сдал все экзамены на «отлично», но в русском диктанте сделал девять ошибок. Поэтому меня зачислили условно. Несмотря на то, что в техникуме все было по-русски, там еще сохранялся белорусский дух. Здесь были созданы внешкольные кружки по белорусскому языку и литературе. Накануне войны те кружки разогнали. А потом началась война.
Не могу сказать, что она началась внезапно. В начале 1941 года по всем учреждениям Гомеля вышел приказ выкопать бомбоубежище. Мы в техникуме его выкопали, но бревна сверху не постелили, заняты все были, в июне же экзамены…
Но о войне все равно думали. Я для стенгазеты написал стихотворение с недвусмысленным названием «Европейский циклон». Меня вызвали к комиссару города, и тот сказал, мол, немцы — друзья, а если что случится, то у нас на границе такие орлы стоят!.. Я на третий день войны видел, как тот комиссар плакал — орлов не было.
Я был маленький, худенький, меня в армию не брали. Я погнал колхозное стадо на восток, в Курскую область. А вернулся я домой перед самым приходом немцев. Был такой случай. Когда солдаты немецкой передовой линии перескочили через наш забор, одна старушка, которая пряталась под столом, перекрестилась на образа и сказала: «Слава Богу, наконец-то наши мучения закончились». Но когда деревню заняли тыловые части, и немцы начали резать кур, свиней, отнимать, что было лучшего, та же самая бабка говорила: «Где же те партизаны»… Люди поняли, что одному ярму на смену пришло другое.
Я через линию фронта подался в Саратов, где располагался эвакуированный из Гомеля техникум. Добирался полгода. Как жил — не передать, добывал хлеб даже ворожбой. А в Саратове получал некоторое довольствие за то, что в публичной библиотеке читал бабам газеты.
Директором одного из саратовских учреждений был брат известного красного командира Буденного — Михаил Михайлович. Он часто заходил в библиотеку, чтобы поболтать с посетителями. В брежневские времена меня просили, чтобы я рассказал пионерам о своих встречах со «знаменитым человеком». Но что я мог сказать: не воспоминания, а анекдот какой-то. Михаил Буденный постоянно пил, а хорошо выпив, приставал к людям с разговорами. Однажды спрашивает меня, что я делаю в библиотеке. Говорю — читаю вслух газеты, но почти ничего за это не получаю. А тот говорит — мне бы твою работу и мой заработок.
В начале 1943 году Григорий Климович отправился в Москву, вместе с другом, которого призвали в армию. В Москве Климовича арестовал НКВД по обвинению в «шпионаже». Его пытались обвинить в убийстве командира партизанского отряда, базировавшегося рядом со Шляхетской Околицей еще в то время, когда Климович находился на оккупированной немцами территории.
Г.К: Суда никакого не было. Меня вызвали к следователю и зачитали приговор. Соседи по камере в следственной тюрьме советовали подписать все бумаги энкаведистов, но я упорно отказывался. Уже сидя в лагере, я понял, что если бы подписал эти абсурдные обвинения, меня бы расстреляли.
Сначала я сидел в одном из свердловских лагерей. В нем за месяц из тысячи в живых осталось не больше шестидесяти-семидесяти человек. Для тех, кто был на свободе, мы считались «строительным коллективом металлургического завода». Цинизм советского руководства поражает до сих пор. Когда завод был пущен, Сталин прислал поздравительную телеграмму нашему «коллективу» — тысячам трупов, которые гнили в земле.
Я остался жив лишь благодаря тому, что среди инженеров встретил земляков-белорусов Свирского и Вахромеева — они меня подкармливали.
Следующий, Невенский лагерь, куда я попал, был не менее страшен. Представьте: бывший авиационный ангар, в котором под одной крышей живет более шести тысяч человек. Отсюда лагерное начальство отправило меня в так называемую «воровскую командировку» в Благовещенский (Богословский) лагерь. Лучше всего о «командировочном» лагере сказано в поговорке «сто человек плачут — один смеется». В системе ГУЛАГа существовали специальные, небольшие по численности заключенных зоны, куда высылали на верную смерть.
Что меня спасло?.. Я был убежден, что жить мне осталось недолго — зона сплошь была из уголовников. Возможно, помогла мне полная утрата надежды на жизнь. Однажды в лагерь с проверкой прибыл прокурор.
Я в присутствии всех зеков вышел и сказал, мол, почему вы людей ни за что уничтожаете? Это же вы и ваша система на воле делает из них бандитов. Все воры очень внимательно слушали мою защитную речь. А прокурор закричал на начальника лагеря: «Кто его сюда поместил? Убрать!» Меня вернули в Невенск, но перед тем состоялся разговор с уголовными авторитетами. Они сказали буквально следующее: «Ты все правильно понял. Теперь можешь всем говорить, что воры Богословска подарили тебе жизнь».
В системе свердловских лагерей Григорий Климович находился с 1943 до 1947 года. В это время он написал несколько десятков стихотворений против сталинского режима. Когда авторство было раскрыто, Климовича наказали переводом в один из лагерей Горлага, под Норильск. Горлаг — одно из одиннадцати подобных подразделений ГУЛАГа. Это концлагерь особо строгого режима содержания. Своего рода лагерь смерти, из которого за долгие годы заключения мало кто вышел живым: или замерз, или умер от голода.
Г.К.: Еще в свердловском лагере я познакомился с полковником Моисеенко, который в Норильске стал нашим бригадиром. Это был боевой командир, осужденный за то, что его полк попал в окружение. Он много помогал заключенным Горлага. Благодаря ему этапированная из Свердловска сотня «политических» заняла в Горлаге все руководящие должности. Но в Невенске он едва не простился с жизнью. Полагаю, лагерное начальство умышленно назначило его отвечать за барак. Моисеенко сразу же попытался навести военный порядок. Он поставил руководить отделениями бывших офицеров. На следующее же утро их всех нашли мертвыми. Он повторил свой шаг, результат был тот же. Тогда я сказал Моисеенко, что скоро его отправят в «командировку», из которой он не вернется. Пришлось долго объяснять, что зона — не армия, что здесь свои очень сложные законы как взаимоотношений заключенных с администрацией, так и среди самих заключенных, которые делятся на «воров», «мужиков», «политических», «ссученных» и т.д. Но самое главное правило зоны заключалась в том, что никогда не надо сотрудничать с администрацией. Наука пошла на пользу. Наиболее ярко об этом свидетельствует вот такой эпизод.
На этапе в Норильск мы попали в Красноярске пересылку. Мы — это около сотни политических. А уголовники, которых было больше тысячи, три дня ели всю нашу пайку. Мы поняли, что еще день без еды — и все загнемся. Как было бороться — на сто человек два ножа, в то время как у каждого вора было свое холодное оружие…
К вечеру, когда уголовники притихли в своем бараке, Моисеенко пошел к ним играть в карты на свою папаху. И никто у него не выиграл. За это время он хорошо рассмотрел обстановку в бараке. Вернулся к нам и говорит: «Готовьтесь, будем брать воровской барак».
Среди нас было два героя Советского Союза. Моисеенко именно им выдал ножи, мол, вы же за что-то «героев» получали. Я не знаю, на что мы рассчитывали. Нашли какие-то прутья, доски и оцепили барак так, чтобы нас было видно из каждого окна. В дверь вошли Моисеенко — здоровенный был мужик, двое наших с голыми ножами и я. Моисеенко сел за стол и сказал: «Сдать оружие, вы окружены, и в случае сопротивления будете уничтожены». Раздался ужасный рев. Поднялся их «авторитет» и двинулся с ножом. У нас кровь застыла в жилах. Нож сверкнул над головой полковника и с силой вонзился в стол. А потом воры стали подходить справа и слева, все рычали, замахивались над головой полковника и бросали ножи. А Моисеенко только смотрел в одну точку. А когда оружие было уже у нас, он сказал: «Воры красноярской пересылки, вы три дня ели нашу баланду и наш хлеб. Прошу все вернуть». Снова поднялся крик — «сука поганая, не дождешься». Я решил вмешаться, потому что Моисеенко не очень хорошо знал эту публику. «Воры, вы не воры, а падаль, что пошла на службу к чекистам, потому что обирали нас, даже не спросив, что за этап пришел. Я с Богословского «штрафника», воры подарили мне жизнь, но я говорю, что вы не воры».
Тут из-за спин поднялся один зэк, подошел, всмотрелся, и спрашивает: «Что, белорус?» После чего повернулся к своему главному и подтвердил мои слова. Воры отвели нас на хлеборезку, выдали паек, но предупредили, чтобы мы научили Моисеенко «понятию»…
В Горлаге находилось в заключении множество замечательных людей. Там я познакомился с народным артистом БССР Эди Рознером, эстонским композитором Гербертом Хаасом, эстонским дирижером Эльмаром, знаменитым в то время московским аккордеонистом Михалом Кауфманом, поэтом Михалом Люгариным, профессором русской филологии Евдокимовым, по учебнику которого я учился русскому языку и др. Был среди нас грузин Камбарашвили, бывший сосед Сталина по улице. Сталин уничтожал всех свидетелей своего прошлого, ведь свидетелей того, как бог был ребенком и как он рос, не должно быть в принципе. Камбарашвили говорил: «Если бы я знал, каким он вырастет, я бы его в детстве придушил»… Это все была наша сотня.
В период 1950—1953 гг. в Горлаге сформировались белорусские бригады и даже целые бараки. Это произошло благодаря тому, что среди высококвалифицированных заключенных, руководивших процессом строительства, большая часть была именно родом из Беларуси. С первых же шагов после прибытия в Горлаг Григорий Климович стремился организовать заключенных-белорусов.
Г.К.: По прибытии в Горлаг я попал в КВЧ — культурно-воспитательную часть. С 1949 года я принципиально отказался работать. Но однажды летом 1949 года я увидел, что на строительстве одного из корпусов Большого медеплавильного завода, будущего флагмана советской тяжелой индустрии, гибнет большое число людей творческих профессий. Они постоянно недовыполняли норму, и им недодавали норму пайки. Я пошел к руководству стройки, состоявшему из заключенных-белорусов, которые в прошлом занимали разного рода директорские должности. Я сказал, что надо спасать людей и что знаю, как это сделать. Но при этом попросил чрезвычайных полномочий. Они испугались. Я им говорю, мол, потому вы сейчас здесь и загибаетесь, что в свое время боялись и «стучали» друг на друга. Наконец, я получил полномочия.
Дальше дело было так. Я пошел в бухгалтерию и спросил: «Работают там люди?». Мне ответили «да». «Тогда почему же низкие показатели?» — спрашиваю. В ответ разводят руками. Я им приказал, чтобы с завтрашнего дня бухгалтерия предоставляла нормальные показатели, а в противном случае наказание будет жестче, чем если «застукает» администрация. Больше проблем с тем участком стройки не было. А музыкантов и художников я с котлована убрал.
Пуск Большого медеплавильного завода был приурочен ко дню рождения Сталина 21 декабря 1950 года. От того, чтобы делать «подарок» вождю, отказалось более ста человек. Большинство были наказаны содержанием в изоляторе, «зачинщиков» отдали под суд. Среди них был Григорий Климович. «За антисоветскую деятельность», которая проявилась в устной антисталинской агитации и авторстве соответствующих стихов, он был повторно осужден сроком на десять лет. До конца 1952 года Климович пробыл в Норильской тюрьме.
Г.К.: Я сознательно старался запрятать себя в тюрьму, поскольку знал, что иначе должен был бы давать показания на одного из «зачинщиков» — бывшего комсомольского деятеля Донича. Но очной ставки избежать не удавалось. Тогда я предпринял следующий шаг. Я письменно «дал показания» на Донича, где написал буквально следующее: «Я сознательный враг советской власти, ненавижу коммунистов как своих личных врагов. Считаю Донича личным врагом». Потом я узнал, что судья сказал Доничу, мол, повезло вам, прикрыл вас Климович. После этого заключенные Горлага собрали 6000 рублей и передали мне в тюрьму…
Однажды в ноябре 1952 году все сидельцы Норильский тюрьмы были куда-то вывезены. Остался только я да еще один человек. Я его не знал. А как-то ночью привозят новый этап в тысячу человек — сплошь украинцы.
Новоприбывшие у меня спрашивают о том, что происходит в Горлаге. Я ответил, что говорить не буду, поскольку их не знаю. Только после того, как я получил от лагерных друзей записку о том, что прибывшие — «наши», я вступил в контакт. Выяснилось, что их перебросили из Степлага (заведения, «родственного» Горлагу), где проводили зачистку от «нечисти». Это означало только одно — пришло пополнение «наших».
2 марта 1953 года умер Сталин. Для большинства заключенных ГУЛАГа это означало начало ослабления режима содержания и начало амнистий.
Но в Горлаге режим стал еще строже. Весной 1953 года охрана получила разрешение расстреливать заключенных без суда, на месте, по своему решению. За весну таким образом было убито 13 человек. 25 мая — еще четверо. Как только об этом стало известно, по всему Горлагу заключенные прекратили работу. Заревели заводские гудки, над лагерями начали поднимать черные с красной полосой флаги — символы свободы.
Г.К.: Когда умер Сталин, мы «отпраздновали» это событие. Но, если честно, ни я, ни мои друзья не верили в амнистию, о которой пошли слухи. Мы убедились в этом, когда охрана начала стрелять людей. 25 мая вечером четверо парней сидели после работы возле своего барака и пели под гармошку. Мимо шла колонна заключенных женщин. Они нас радостно поприветствовали. Вслед раздались автоматные очереди охраны. Все четверо погибли на месте. А через пять минут начали останавливаться стройки.
Руководители национальных общин Горлага совещались всю ночь. Были такие, что говорили, будто протестовать бессмысленно. Но на утро мы начали ковать сабли, делать гранаты, обкладывать грузовики бетонными плитами для прорыва…
Мы составили письмо с требованиями, среди которых основными были — о реабилитации инакомыслящих, неграждан СССР до 1939 года и жертв войны.
Мы требовали приезда комиссии ЦК КПСС. 7 июня действительно прибыла комиссия, но состояла она из высших чинов МГБ и МВД во главе с личным референт Берии генералом Кузнецовым. К переговорам мы хорошо подготовились, каждый заключенный написал личную жалобу. Переговоры тянулись долго, но мы отказались от требования сдаться.
3 июля 1953 года войска вошли на территорию Горлага и открыли огонь на поражение из автоматов и пулеметов. «Мы почувствовали не страх, а жгучую ненависть к палачам. Не кинулись бежать, а решительно становились на место убитых», — вспоминает Григорий Климович.
В последний момент повстанцы отказались от лозунга «Свобода или смерть». Войска захлебнулись в крови убитых. После подавления восстания Горлаг был расформирован, заключенных повезли «на материк». Они восприняли это как свою победу, ибо мало кому удавалось отбыть в Горлаге полный срок заключения и выйти живым на свободу.
Г.К.: Нас везли на барже по Енисею в сторону Красноярской пересылки. Планов администрации мы не знали. Большинство было склонно считать, что нас везут на уничтожение. Вновь собралось совещание руководителей национальных общин. Мы решили, что память о восстании не должна исчезнуть бесследно и надо сложить песню — гимн. Долго совещались и решили, что песню надо написать по-русски, поскольку это единственный язык, понятный всем заключенным. Но авторство доверили мне, белорусу. Я должен был написать текст на мотив какой-нибудь украинской песни. Я взял мелодию одной из песен Украинской Повстанческой Армии. Авторство гимна «Не страшны нам тиранства большевизма» держали в большом секрете. Я знаю, что автора спецслужбы разыскивали долго, уже когда не существовало системы ГУЛАГа. Хорошо, что сохранились свидетели, которые в 1991 году на мировом Конгрессе украинских политзаключенных назвали мое имя как автора.
С 1953 до 1956 г. Григорий Климович прошел тюрьмы во Владимире, в Иркутске, а также Озёрлаг. За это время он был еще раз осужден за «антисоветскую деятельность», но с приходом «хрущевской оттепели» постановлением Верховного Совета СССР был отпущен на волю.
Вернувшись на родину Климович сразу же связался со своими друзьями по лагерю. Прежде всего с украинцами и литовцами. Формировалось организационное ядро подпольного антисоветского сопротивления. Но на самом начальном этапе создаваемая организация была разоблачена. В 1957 году Климовича арестовали. Но благодаря тому, что один из подпольщиков — украинец Дужинский — всю ответственность взял на себя, Климовича «за недостаточностью доказательств состава преступления» отпустили на свободу после трех месяцев содержания в Минске, в следственном изоляторе КГБ — «американке».
Когда готовился этот материал, Григорий Климович активно участвовал в общественной жизни, выступал в СМИ, на митингах, перед различными аудиториями. Еще в 1986 году он подготовил объемную рукопись воспоминаний.
Климович — почетный член нескольких отделений российского общества «Мемориал». Но прежде всего, это своего рода патриарх белорусских диссидентов, он активно занимается поиском поддержки для ветеранов антисоветского движения.
Г.К.: Сегодня снова возвращаются былые времена. Я снова ощущаю интерес к себе со стороны КГБ. Но напрасно они надеются на успех своего дела. Я верю в будущее, когда вижу новых белорусских борцов за свободу.
НН, № 13 (110) 1998 г.
***
Годовщина Норильского восстания 1953-го
О восстании в Норильске пишет газета «Новое время».
Более 20 лет (1935—1956 гг.) на территории Таймыра существовал один из крупнейших лагерей Сибири — Норильлаге с десятками лаготделений и лагпунктов, расположенных в Норильске, Дудинке, арктических районах и малонаселенных районах Красноярского края.
23 июня 1935 г. в Москве Советом Народных Комиссаров СССР принято постановление «О строительстве Норильского никелевого комбината», одним из пунктов которого было: «…строительство Норильского никелевого комбината признать ударным и возложить его на Главное управление лагерями НКВД, обязав его для этой цели организовать специальный лагерь».
Уже 1 июля 1935 г. в Дудинку прибывают первые заключенные (численность заключенных: с 1200 в 1935 году до более 72 тыс. в 1951 г., 67.889 чел — в 1953 г., потом численность снижалась, и в 1956 г. в лагере оставалось чуть более 13,5 тысячи чел.; общая численность заключенных, отбывавших наказание в Норильлаге с 1935 по 1956 годы, — около 500 тысяч человек).
Кроме того, в 1948 году в Норильске был организован специальный лагерь — Горный. Заключенные Горлага выполняли тяжелые физические работы на горнорудных предприятиях Норильского комбината, земляные работы на строительстве дорог, медного и механического заводов и самого Норильска.
В Норильлаге с 1935 по 1956 годы содержалось более тысячи подданных 22 стран мира, представители всех республик и национальных меньшинств бывшего Советского Союза.
В 1953-м году лагерный «контингент» Горлага — это, главным образом, «политические», осужденные по печально известной 58-й статье. Средний срок лишения свободы — 10—15 лет. Рабочий день по 10—12 часов даже в 40-градусный мороз, и пайка хлеба в день лишь немногим превышала блокадную ленинградскую. Заболевания и травмы были основными причинами смерти заключенных. Кроме того, любой заключенный мог умереть от побоев, укусов натравленных на него собак, «неправильного применения оружия» — всеми этими приемами усмирения пользовались офицеры и солдаты конвойных войск. В первые годы существования Норильлага, с 1935 по 1939 гг., от истощения, паралича сердца, цинги, туберкулеза умерли около 400 заключенных.
Страшным испытанием был террор «блатных» — уголовного элемента, который в тюремной системе СССР всегда находил поддержку у лагерной администрации.
Через Норильлаг прошло немало выдающихся людей: Гумилев Лев Николаевич, историк, писатель; Штейн (Снегов) Сергей Александрович, физик, писатель; Козырев Николай Александрович, известный астроном, работал в Пулковской обсерватории; Федоровский Николай Михайлович, один из создателей Московской горной академии, где возглавлял кафедру минералогии (1918—1923 гг.), член-корреспондент АН СССР (с 1933 г.), основатель и директор Всесоюзного научно-исследовательского института минерального сырья (с 1923 г.) и многие другие.
Эти талантливые, глубоко порядочные люди, несмотря на непрерывный гнет подневольной жизни, будучи окруженными регулярно отмечавшимися в комендатуре стукачами, люди, которых каждый мог оскорбить и унизить, оставили светлую память о себе у ветеранов завода.
Восстание в Горлаге стало ответом на расстрел группы заключенных. Оно началось 25 мая после того, как сержант 78-го отдельного отряда Дятлов через зону открыл огонь из автомата по заключенным, сидевшим на крыльце лагерного барака 5-го лаготделения. Заключенные объявили о забастовке. Их поддержали 4-е и 6-е (женское) лаготделения. 5 июня забастовали все отделения Горлага. Заключенные Норильлага восставших горлаговцев не поддержали.
Восставшие остановили работы во всех лагерных отделениях, над бараками подняли черные флаги с красной полосой посередине в знак траура по погибшим товарищам и пролитой ими крови. Они отказались выходить на работу, потребовали приезда комиссии из Москвы, пересмотра своих дел, 8-часового рабочего дня, разрешения на свидания и переписку с родными.
С 5 июня в забастовке принимают участие все лаготделения Горлага (кроме 2-го). 6 июня вместо Правительственной комиссии из Москвы приезжает ведомственная комиссия МВД с представителями ЦК КПСС. Начинаются переговоры с представителями забастовочных комитетов. Комиссия частично удовлетворила требования заключенных: снять номера с одежды, разрешение на переписку и свидания. Но поскольку основные требования (приезд Правительственной комиссии, пересмотр дел) выполнены не были, решено было продолжать забастовку. Однако 9 июня на работу выходят заключенные 4-го, 5-го и 6-го лаготделений. Дольше всех держалось 3-е (каторжное) отделение. В ночь на 4 августа оно было взято штурмом: 57 человек убито, 98 ранено. В штурме участвовали коммунисты и комсомольцы г. Норильска. При задержании жестоко избивали всех, даже раненых. В ночь на 4 августа 1953 года Норильское восстание было подавлено. Последовали аресты, избиения, допросы, новые сроки.
Норильского восстание — самое продолжительное и массовое в истории ГУЛАГа. С 26 мая по 4 августа 1953 года волнения происходили во всех шести лаготделениях Норильска. По разным оценкам за время восстания погибло около 150 заключенных.
Но упорство, самоотверженность и бесстрашие участников восстания летом 1953 года не были напрасны — в Норильск прибыла комиссия по пересмотру дел политзаключенных.
После восстания в Горном лагере в 1953 году начинается освобождение заключенных. 1953 год, знаковый для страны и Норильска, когда после смерти Сталина и жестокого подавления Норильского восстания политзаключенных система ГУЛАГа дала глубокую трещину. Это было началом конца норильских лагерей. Приказом министра МВД СССР от 22 августа 1956 года Норильский лагерь был ликвидирован.
По экспертным оценкам, начиная с октября 1917 года от политических репрессий тем или иным образом пострадали до 50 миллионов граждан СССР. На протяжении всего времени своего существования Советский Союз фактически был большим лагерем с различной степенью режимности. Лагерем, который сломал судьбы десяткам миллионов людей и целым народам.
Что характерно — почти никто за это не понес никакой ответственности.
