Александр Юркойть после 6 лет колонии откровенно рассказал о СИЗО, «деле таможенников» и смерти матери
24 марта на свободу вышел Алесь Юркойть. Известный краевед из Островецкого района работал в Ошмянской таможне. Его судили вместе с несколькими десятками коллег, которых обвиняли во взяточничестве. Юркойть вины не признал, но все равно был осужден на 7 лет. В связи с амнистией на свободу вышел на год раньше.
Алесь рассказал «Нашей Ниве» о жизни в СИЗО и колонии, а также о впечатлениях от сегодняшней ситуации в Беларуси.
«Наша Нива»: Вы же вышли досрочно?
Алесь Юркойть: Один год сняли по амнистии. На 7 лет осудили — вышел ровно через шесть.
Ожидал, что буду сидеть максимальный срок. Мы так в изоляторе еще шутили, когда новый человек с воли заезжал. В таких случаях видно по человеку, что он, бедняга, переживает. И мы его шутками настраивали на максимальный срок. Это иногда психологически спасало человека, особенно если в итоге он получал меньше, чем ожидал. Я и сам всегда настраиваюсь на лучшее, но готовлюсь к худшему.
«НН»: Как прошли первые дни на свободе? Что сделали в первую очередь, куда поехали?
АЮ: Меня досматривали перед выходом три часа: оперативный сотрудник в звании капитана и два курсанта.
Капитан говорит: «Вы же понимали, что к вам такое будет отношение? Вы же знали?»
Я говорю: «Откуда я мог знать? И почему вообще должен был об этом думать?»
Перебирали все мои вещи, раздели меня. Перебирали все мои архивные записи: я иногда вырезал из газет что-нибудь интересное, за 6 лет такого насобиралось. Все это читали, смотрели. Перепроверили все мои письма: смотрели, чтобы между строк никто из заключенных не дописал какое-нибудь послание на свободу, я так понимаю. Даже раскрутили все ручки и проверили стержни, чтобы там не было спрятано никакой записки.
Ни одной бумажки не пропустили.
Кое-что забрали. Например, один пенсионер просил женщине письмо переслать — забрали.
За решетку же не вся переписка попадает, понимаете? Все кивают на почту, но она не так и плохо работает. Причина ближе лежит. Но «внимательные читатели» кивают, мол, нет, проблема совсем не в них. «Внимательные читатели» — я так называю цензоров.
Ну и теперь у меня будет превентивный надзор. Это значит, что 6 месяцев я не смогу покидать территорию Островецкого района, с 22 часов должен быть дома, и разные там ограничения. Но пока никаких бумаг я не подписывал. Поэтому сразу после выхода на свободу поехал в Минск к сестре, потом к другой сестре в Вилейку, повидался и там и там с друзьями… Тем более, что это было фактически по пути домой.
«НН»: Заметили ли уже перемены в стране?
АЮ: Честно говоря, пульс жизни я еще не почувствовал. Не могу ответить, потому что я даже в сеть еще не входил: стараюсь привыкать ко всему постепенно, иначе может просто шокировать.
Первые дни на свободе и без того испытал информационный взрыв в своей голове — ведь от гаджетов я отвык, от электронных СМИ тоже. За решеткой же или телевидение, или бумажные газеты. Кстати, меня друзья подписывали на «Нашу Ніву», когда я был в СИЗО. А когда печатная версия перестала выходить, какой удар это был для людей за решеткой! Ведь газета была как настоящий глоток свободы. Вот, думаю, холера, ко всем бедам еще и тут мне не повезло!
«НН»: Вы вышли 24 марта, как раз накануне Дня Воли. Праздник как-нибудь отметили?
АЮ: Конечно. Послушал, как перекликается Малиновка — все дома! И эхо несется вдаль… Увидел салюты. Понял, что не отняло язык у белорусов, что жыве Беларусь.
«НН»: До вас же доходили новости о событиях в стране в августа и потом?
АЮ: Да, с семи часов вечера до восьми — обязательный информационный час. Смотрели «Евроньюс», «Россию 24» и СТВ.
Но до августа новости мало кто смотрел. В основном несколько человек пожилого возраста. А в августе уже «скарынаўка», как я ее называл, набивалась полная.
«НН»: «Скарынаўка»?
АЮ: Это комната воспитательной работы в колонии. Его называют «ленинкой», но мне очень не нравилось это слово. Поэтому я называл эту комнату «скарынаўкай» — в честь Скорины.
Так вот, с августа комната набивалась полная. И каждый день так!
«НН»: Как люди воспринимали новости?
АЮ: Однозначно, большинство заключенных было за перемены.
А что касается администрации, то еще перед выборами собрали наш отряд в ту «скарынаўку», начальник спрашивает: «Как дела?»
Всё хорошо, говорим.
Потом он пытался разговор завязать о выборах, спрашивал: «Вот вы за что?»
Все молчали, а я не сдержался.
Говорю: «За перемены».
Он говорит: «В 1917 году, видите, произошли перемены. И к чему привело?»
Я отвечаю: «Совершенно согласен с вами! Пора заканчивать с этим большевизмом!»
Он фуражку схватил и вышел — вот и весь разговор.
«НН»: Если шло СТВ, то, может, видели и Азарёнка? Как реагировали люди в колонии на его репортерские шедевры?
АЮ: Да, и Азарёнка, и Пустового видели. Но, знаете, для прессы я бы не хотел даже озвучивать, как их в колонии называли (улыбается). Не хочу такие слова произносить вслух.
«НН»: А вы сами чего ждали?
АЮ: Я никогда не жду какого бы то ни было «дня Х», когда вот что-то такое произойдет — и солнце взойдет. Оно же каждый день восходит и сегодня светит.
Я в тюрьме научился жить исключительно одним днем, потому что если ты проживаешь день счастливо — несмотря на условия, — то и всю жизнь проживешь счастливо. Не надо бороться и жить в борьбе, а надо научиться хорошо проживать каждый день в позитивных делах. Тогда постепенно все само придет. Нам нужно двигаться да Беларусі і беларушчыны медленно и неуклонно, что постепенно и происходит.
Вообще, я считаю, что фактор национальной безопасности номер один — белорусский язык. Это наш оберег, то, что может нас объединить в настолько расколотой стране, в том раздрае, который происходит сейчас.
Факторов национальной безопасности много, но сегодня языковой фактор — на первом месте. Поясню: пользоваться белорусским языком абсолютно законно. За-кон-но! Другие действия, фактически любые, могут квалифицировать как незаконные. А язык — нельзя.
Я сам прошел это. Когда заехал на «американку», там следователь аж подскакивал от белорусского языка. Он говорил: «Вы думаете, что вы тут первый такой, что вы самый умный? Знаете, сколько здесь было оппозиционеров, которые на белорусской мове разговаривали? Перейдёте и вы на русский язык!»
Я не верил, что был уж прямо первым таким белорусскоязычным. Но отвечал: «Что ж, я не перейду [на русский язык] — значит, создадим прецедент». Потому что я знал, что это законно — и следователь знал тоже. Я видел, что он не хочет писать протокол по-белорусски. Но он понимал, что никуда не денется, если я буду настаивать — потому что это законно, понимаете? И это мощный — законный! — фактор, который есть в руках каждого белоруса.
Я в «Рэгіянальнай газеце» прочитал историю о молодечненской кондукторше Марии Киёнок. Обыкновенная женщина, которая перешла на белорусский язык, потому что подумала: «А что я сегодня могу сделать?» На самом же деле перейти на белорусский язык — это очень много!
«НН»: Кто-то писал, что на «володарке» вас якобы прессовали за беларускамоўнасць, даже якобы водили к каким-то авторитетам…
АЮ: Нет, ложь, такого не было. За решеткой человек имеет право на свои взгляды, за белорусский язык никакой авторитет никому не может ничего предъявить.
Были другие моменты — непринятие человеком белорусского языка на личном уровне. Когда он говорил: «Разговорчивой на русском языке!» — я отвечал: «Я же не учу, на каком языке тебе разговаривать. Не заставляю говорить на белорусском»
С таким я сталкивался. Но я занимаю твердую позицию, поэтому вопросы исчезают.
Я просидел почти три года в СИЗО — 35 месяцев. За весь этот период были только два человека, которые не понимали по-белорусски: журналист и блогер из Израиля Лапшин и еще мужчина из России. Так с ними я общался по-русски, но россиянин и тот потом уже белорусский стал понемногу понимать. Главное же — отношения между людьми.
Читайте также. Блогер Лапшин месяц провел в одной камере с Юркойтем: «Алесь один из лучших людей, которых я знал в жизни»
А больше ни с кем я по-русски не говорил: ни в суде, ни со «специалистами», как я называю всех припогоненных людей.
Со стороны администрации тоже претензий не было. Говорю: если занимаешь твердую позицию, то такие вопросы отваливаются.
Самый сложный период был в «американке», в первые дни. А потом всё стало на свои места. Уверен, что всё потом было написано в моем личном деле — соответственно, какие могут быть вопросы?
Когда я уже попал в колонию, то начальник оперчасти со всеми разговаривал перед тем, как поднять в отряд человека. И вот и со мною тот «кум» разговор вёл. Рассказываю почти дословно.
Захожу в кабинет. Сидит этот капитан.
Задает мне вопрос: «А почему вы на белорусском языке разговариваете?»
Я говорю: «Так я и сам белорус».
Он смотрит на меня. Говорит: «Я тоже белорус».
Я молчу.
Он снова: «Так почему вы на белорусском языке разговариваете?»
Говорю: «Был бы поляком — разговаривал по-польски, литовцем — по-литовски, был бы украинцем — говорил на украинском. Но я белорус!»
Он снова смотрит на меня.
Пауза.
Потом говорит: «Хорошо, идите».
Вот и весь разговор.
Был еще момент, уже в отряде, — короткий разговор с сотрудником. У него, смотрю, дело моё на столе лежит. Спрашивает: «Как жить будем с вами?»
Говорю: «У вас же дело моё, там всё написано, и про ШИЗО КГБ. Когда со мной пытались как с животным, то я соответственно и вел себя с теми «специалистами». А если со мною по-человечески, то и я по-человечески. Это не от меня зависит, а от вас. Вы себе задайте этот вопрос: как мы с вами будем жить?»
Вот и всё, после этого не было никаких разговоров.
«НН»: Провокаций в ваш адрес не было?
АЮ: Я с минимальным количеством людей старался общаться. Там же постоянно находишься среди людей, поэтому очень избирательно нужно относиться к ним, не спешить. Потому что многие могут оказаться сексотами. Ясно, что такие и ко мне искали подходы… Но я всю жизнь работаю с людьми, поэтому этот опыт мне, возможно, помог, я все понимал.
Я скажу так: за решетку нормальным людям не надо стремиться ни в коем случае. Но и бояться не надо. Если стоишь перед выбором — сохрани достоинство и человечность.
«НН»: Но вы видите, что сегодня часто не от человека зависит такой выбор. За надпись на асфальте можно в колонию поехать.
АЮ: Это так. Но я и говорю: бояться не надо, но надо быть морально подготовленным. Если ты к чему-то не готов — ну, то тогда не надо начинать, условно говоря, на асфальте рисовать.
«НН»: В вашей колонии руководила администрация или действовали блатные правила?
АЮ: Когда я заехал, то были представители блатной субкультуры. Когда в актовом зале на карантине по приезде нас собрали, там прозвучало слово «движенцы» — новое для меня. Слово «блатные» администрация не произносит, я ни разу его не слышал. Говорят: «движенцы». Я даже придумал белорусский новояз-аналог: «рухлікі». Ну, от слова «рух».
Сначала был у нас какой-то «смотрящий», но его перевели куда-то, и всё, можно сказать, притухло. Сидельцев была солянка, были разные люди, но как субкультура или структура — такое уже не доминирует.
«НН»: Осужденные по политическим делам в вашу колонию не попадали, пока вы сидели?
АЮ: Пока что нет. Но когда нас собирали в актовом зале, читали лекцию, говорили, что готовятся встречать политических. И думаю, им будет режим минимального благоволения, скажем так.
«НН»: Вы провели 35 месяцев в СИЗО. Где вам было тяжелее и где попроще? СИЗО или колония?
АЮ: Для меня физически тяжелее в СИЗО. Но морально тяжелее в колонии.
Наверное, мне еще хорошие люди в СИЗО попадались. Потому что там же камера, быстро понимаешь, кто есть кто, а в колонии — большой барак, много людей, соответственно, бывает много негатива.
***
«НН»: Вы отработали на таможне почти 20 лет. Не боялись, что рано или поздно возникнут проблемы? Я сам из Бреста, там всегда слова «таможня» и «взятка» фигурировали где-то рядом.
АЮ: Нет, не боялся. Если живешь в Беларуси, за что угодно могут быть проблемы.
Работать же где-то надо. А где? Особенно если ты живешь в деревне. У меня была старенькая мама. Может, если бы не пожилые родители, я бы вообще не вернулся в Ворняны в свое время.
Но я фаталист в каком-то смысле. Считаю, что жизнь тебя сама ведет. Я же пытался работать в вилейской гимназии по специальности — географом. Оттуда меня директор выгнал.
Я спокойно это воспринял, вернулся на родину свою. Я фаталист, может, благодаря этому и тюрьму спокойно прошел.
«НН»: Вы же по «делу таможенников» сначала были свидетелем, кажется?
АЮ: Нет, сразу обвиняемым.
Я приходил в КГБ два раза. Сначала поговорили — отпустили домой. На следующий день я заехал, чтобы мне выдали бумагу, что был у них. Они меня целый день продержали — вечером отпустили. Я вернулся домой — и меня тут же задержали. Не успел дома даже куртку снять!
Такое впечатление, что они прямо ехали за мною. Может, следили, хотели посмотреть, с кем буду общаться?
Но я показаний не давал, поэтому в «американке» провел, кажется, месяц и 20 дней, потом меня перевели в Пищаловский замок (на «володарку»).
«НН»: Вы вину не признали и сказали, что взятки не брали.
АЮ: Нет, не брал.
«НН»: Но неужели вы не знали, что берут другие?
АЮ: Послушайте, так можно про любую структуру сказать. Я об этом говорил и следователю. Говорю: «Так а если кто-нибудь придет и на словах скажет, что вам дал взятку, вы будете сидеть тоже, получается?»
Он смотрит на меня. Завис на какое-то время, потом и говорит: «Ну да, буду».
Так что же за структуру вы построили? Какая законность? Если можно в человека просто тыкнуть пальцем, без доказательств и фактов, — и его посадят.
«НН»: Почему же не давали показаний, если вы были не виноваты?
АЮ: Поймите, любых показаний будут брать как можно больше, после того как вы начнете говорить. И потом будут из них выбирать.
И в суде, как я впоследствии понял, всё переворачивают и представляют как им выгодно. И чем больше вы скажете — тем хуже для вас, а может, и для кого-то другого, если это большое групповое дело. Молчать — единственно правильная позиция.
Еще момент о морально-психологическом состоянии подследственного. Если с вами разговаривают, это попытка вас раскачать. Особенно если разговаривают не под протокол. На такое никогда не надо идти.
Первый следователь вообще пытался меня вывести из равновесия, он встал, подошел сзади и нанес удар в присутствии адвоката по назначению. Я был морально готов, что могут бить. Но в присутствии адвоката? Не мог себе представить.
Я понял, что бессмысленно о чем бы то ни было разговаривать. Потому что у следователя задача — посадить вас, и никакой другой нет. Если кто-то думает, что он умнее следователя, то такой человек просто ошибается.
На суде бывали случаи, когда человек отказывался от своих слов, мол, он так не говорил, мол, это следователь написал. Прокурор встает и спрашивает: «Подпись ваша? Ваша. Всё, какие вопросы?»
Мой такой был опыт — молчать. Я считаю, он был правильный.
«НН»: Извините за такой вопрос: у вас умерла мать, пока вы сидели?
АЮ: Да, в 2019 году.
У нее нашли опухоль в голове, но она не была злокачественная. Врач давал 70 процентов против 30, что результат операции будет положительным. Но мать после операции из комы так и не вышла. Около 10 дней пробыла в реанимации и умерла.
Я узнал об этом по телефону. С телеграммой меня ознакомили только через пять дней, такая дикарская практика.
На похороны никто не отпустил — никого не отпускают.
Еще с тех пор, когда меня задержали, с самого начала, у меня была одна такая магистральная мысль: если мать меня дождется, то — что бы ни случилось — в любом случае я выиграю. А если не дождется —то я в любом случае проиграю.
Выходит, что проиграл.
Комментарии