Олег Груздилович после освобождения из колонии в сентябре 2022 года. Фото: «Радыё Свабода»
Попеко: Обойдусь без помилования
Через десять минут уже был в отряде. Сердце снова колотилось как бешеное. Хотелось поскорее поделиться новостью с кем угодно.
После обеда в помещениях дежурные делают влажную уборку, поэтому до 14 часов все должны слоняться вокруг корпуса. Как по мне, так это лучшее время дня в колонии — послеобеденное. Ребята играют в нарды или шахматы, читают письма и книги, обсуждают новости, гуляя вдоль забора. Большинство, как всегда после обеда, сразу хватаются за сигареты и дымят, дымят, дымят под зонтиком курилки. Прохожу вдоль прозрачного облака и кожей чувствую, как десятки глаз встречают настороженными взглядами. Такими же проводили в столовой. А друзья не дают остановиться, забрасывают вопросами: «Что? Вызывали к начальнику?».
Рассказ о том, для чего вызывали и с кем встречался, повторял до вечера еще несколько раз разным людям из обоих отрядов сектора, и во всех случаях реакция была только положительная. В тюрьмах вообще не принято критиковать поступки друзей, даже если они того стоят, но здесь все встречалось действительно искренними и одобрительными отзывами. Один из друзей подытожил новость таким выводом: «Значит, что-то сдвинулось. Будем ждать». Второй с ним согласился: «Согласен. И за вас очень рад. И это только начало, дойдет и до нас». Настроение у всех друзей сразу поднялось.
А вечером удалось больше узнать о приезде в колонию того сотрудника прокуратуры, с которым встречался, и его миссии. Произошло это во время прогулки перед отбоем. Повезло. Вдруг в парне, подошедшем со стороны главной дороги к забору нашего сектора, узнал того самого дневального, который днем водил меня в штаб. Приблизился к нему и спросил через забор, водил ли он еще кого-то на разговор в тот же кабинет? Может, запомнил фамилии? Дневальный ответил, что нас таких было трое. «Ты же Груздилович? Вот. А еще был такой Попеко, писатель, вон из того отряда. А фамилию третьего не помню».
Отряд, на который показал дневальный, соседствовал с нашим в столовой, и через пару дней я без труда смог перекинуться с Попеко парой слов. Николай узнал меня и не стал секретничать. «Да, водили к прокурору, предлагали подписать прошение о помиловании. Но я отказался, не хочу. Мне меньше чем до конца года осталось, и все, обойдусь без их помилования».
Еще через несколько дней узнал и фамилию третьего осужденного, кому предлагали написать прошение о помиловании, как мне и Попеко. Молодой человек был из отряда в нашем секторе. Тоже политический. При встрече он рассказал, что вину на суде признавал и в прошении это тоже указал. Уверенности, что прошение будет подписано, у него нет, но «попробовать надо».
Ботинки — до блеска!
Следующее событие, предзаключительное, происходило 19 сентября, за два дня до моего выхода на свободу.
На этот раз за мной пришел даже не просто дневальный по отряду, а завхоз Алексей — второе лицо в отрядной иерархии после начальника. Персона не очень колоритная, типичный хозяйственник. Сидит Алексей за убийство много лет, и еще много ему тут мучиться.
Как и все завхозы, Алексей на короткой ноге с охранниками — иногда слышал, как те обращались к нему по имени. Обычно зэков называют по фамилии и тыкают. Также и Алексей к некоторым охранникам мог обращаться по имени и на ты, без всяких докладов и церемоний. С коллегами по несчастью, с осужденными из отряда, Алексей вел себя избирательно. Со сверстниками мог поболтать, на молодых — прикрикнуть, иногда допускал срывы и в адрес людей старшего возраста. Со мной в основном держался ровно, хотя и раздражался быстро, особенно если я что-то «тупил» как новичок. Но достаточно было огрызнуться, и отношения выправлялись — будто, обжегшись, больше к горячему не прикасался.
Обязанностей у завхоза больше, чем у рядового зека, но и не скажешь, что человек слишком перенапрягается. На проверках подносит дежурному охраннику карточки с нашими фамилиями, при этом улыбается и старается шутить, как равный. Еще завхоз выводит отряд в столовую, в клуб и на телефонные звонки. Вот тогда, когда кто-то опоздал или зазевался, может и матом обложить. Ну, еще как начался ремонт сортира, именно завхоз распределял задания и контролировал работы. А в остальном — жизнь-малина.
Раза три по делам (передать какую бумагу, что-то спросить, согласовать) заходил к нему в «хату», где жили всего три человека, и каждый раз заставал одну и ту же картину: лежит завхоз на своей удобной одноэтажной кровати, пузо кверху, глаза в потолок. Еще можно было найти его в «ленке» возле телевизора — смотрит вместе с ребятами фильмы про монстров. Никогда не видел Александра с книгой или хотя бы с газетой, да и с письмом в руках не видел. Впрочем, отношения с ним еще не успели сложиться, более существенные разговоры пришлись как раз на то время, когда пришлось прощаться.
«Груздилович, в штаб тебя вызывают. Ботинки начисти до блеска, чтобы все было хорошо. Представься как надо», — произнося это, Алексей светился заботливой улыбкой, словно отец проводит сына на важную беседу.
Поспешил, одеваюсь как положено по форме. Одолжил у ребят тряпку натирать обувь и драю, драю. А завхоз все не уходит, толчется рядом. По новым ноткам в голосе слышу, что что-то знает о моей будущей встрече в штабе, может даже больше, чем я сам. Меня это, правда, уже не удивляет. Пару раз, как вызывали на «разгон» в кабинет начальника отряда, заставал там Алексея вместе с хозяином кабинета. Оба смотрели с плохо скрывыемым презрением. Когда начальник что-то сердито цедил через зубы в мой адрес, Алексей льстиво улыбался.
Теперь же у него глаза лучезарные, улыбка ласковая. «Давай, давай, быстрее. Если про отряд что спросят, то знаешь, что говорить».
Переговоры об освобождении
И на этот раз дневальный едва не бежал, когда вел к штабу, а выполнив задание, сразу исчез, не сказав ни слова. Стою на той же площадке, где ждут вызова на комиссию перед ШИЗО. Узнаю те же плитки под ногами, постепенно возвращается чувство тревоги, а с ним воспоминание, как каждый раз пытался убедить себя в моральном превосходстве: «Ну и посадите! Продержусь, а вы…» Неужели помогало? Ну, разве сохранить внешнюю порядочность, но ведь коленки все равно дергались.
Время идет, а никто не подходит. Смотрю на свои начищенные до блеска ботинки. Никогда в таких чистых по колонии не ходил, считал недостойным драить ботинки, чтобы угодить начальникам. Протру мокрой тряпочкой, и хватит. Но рисковал, ведь еженедельно, а то и чаще желтобирачникам устраивают проверки внешнего вида: офицер приходил к сектору и вызывал к себе по очереди всех, кто стоит на профилактическом учете как склонный к экстремизму. Причем сам заходить на сектор ленился, осмотр проводил через забор, но придирчиво.
Подходишь, представляешься. Заставляет снять кепку, не заросла ли макушка более чем на три миллиметра. Потом посмотрит на лицо, выбрит ли, и, конечно, уставится глазами в обувь — не запылена ли. Как-то проносило, — вспомнил и мысленно улыбнулся. Неужели действительно больше такой проверки не испытаю? Стало даже жалко, это всегда дуэль, нервы щекочет. А теперь словно что-то внутри начало отрываться и отлетать, как ржавая листва с единственного дерева в «локалке».
Между тем в штаб никто не зовет и прочь не гонит. Что происходит? Как вдруг вижу: вдоль стены штрафного изолятора идут трое. Один — наш офицер в песочного цвета форме, а два других — гражданские. Оба высокие, средних лет. В модных нарядах — не иначе иностранцы. Один крутит головой, блестит на солнце очками в черной оправе. Второй, подтянутый, о чем-то спрашивает у офицера.
Приблизились к медчасти, за беседкой повернули в мою сторону, приближаются. Лицо у офицера, как меня увидел, погрустнело. «Груздилович? Проходим наверх!»
Поднимаемся молча по тому же пролету, с которого 4 месяца назад чуть ли не кувырком скатился, получив тумаков по холке от охранников. Вы думаете, что за персоны приехали по мою зековскую душу? Один явно иностранец, по-видимому, будет исполнять роль посредника. Второй, скорее всего гэбист, — контролировать переговоры. Хотя, может, и ошибаюсь, потому что что-то офицер относится к нему ровно, без подобострастия, а перед гэбистом бегал бы «на цирлах».
Заводят в кабинет, где раньше не бывал. Там тоже большой лакированный стол, при нем мягкие кресла. Офицер молчит, однако и из кабинета не выходит. Посредник называет свое имя, М., потом имя своего спутника, А. На самом деле А. не гэбист, а сотрудник белорусского МИД, но для меня в тот момент, впрочем, это было одно и тоже.
Без прелюдий переходят к делу, начинает М.: «Олег, ваше прошение будет подписано при условии, что вы сразу уедете за границу. Именно такое условие ставят белорусские власти. Если вы согласитесь, мы согласуем детали. Для этого и приехали. Каково будет ваше решение?».
Жена — в больнице
Тут я снова должен сделать отступление. О том, что мне будет предложено в обмен на освобождение по помилованию уехать за границу, уже знал от жены. Мы разговаривали по телефону за два дня до того. Накануне звонка Марианну положили в больницу в прединфарктном состоянии и собирались делать операцию — ставить стент. Это такое металлическое устройство, которое подводят к сердцу, чтобы расширить артерию, когда та уже не справляется с передачей крови.
Что жена заболела сердцем, я не знал. Еще с конца августа Марианна писала в письмах, что стало плохо чувствовать себя после небольших физических нагрузок: болит в груди и ноги слабнут, чуть ли не отключаются. Но осмотр у врача, электрокардиограмма и анализы причин такого состояния не выявили. Жене предложили лечь в больницу, но из-за моего заключения она отказалась.
«Может, причина в перенесенном на ногах ковиде, может, это защемление шейных позвонков. Разберусь. А ты не волнуйся, мне уже лучше», — написала Марианна в письме, которое дошло в начале сентября. Разумеется, написала так, чтобы меня успокоить. И у нее получилось. В колонии человек имеет столько негативных впечатлений, что в любую, даже неимоверно оптимистичную весть хочется верить. Тем более если весть касается здоровья близкого человека.
Действительно немного успокоился, позволил себе поверить, что все будет хорошо, крохотную тучку развеет ветром, буря нас обойдет.
Но тучи никуда не делись. Оказывается, с каждым днем Марианне становилось все хуже. «Уже и по дому немного только поработаю, как устаю и не могу двигаться», — позже вспоминала о том времени. В конце концов в очередном видео, которые снимала для родственников, чтобы информировать о моих тюремных делах, жена немного рассказала и о своем состоянии, описала симптомы.
Первым, кто откликнулся на этот рассказ, был Игорь, мой двоюродный брат, профессиональный врач, который живет в Гомеле. Игорь позвонил и объяснил Марианне, что ее симптомы очень похожи на ишемическую болезнь. Она развивается быстро, поэтому нельзя терять время. А проверить подозрения, посоветовал брат, можно, если сделать кардиограмму дважды, чтобы сравнить результаты.
Жена снова пошла в поликлинику, и после ЭКГ сразу оказалась в клинической больнице № 1. На четверг, 15 сентября, ей назначили срочную операцию.
Звонки из колонии
Об этой операции, да вообще о том, что жена попала в больницу, естественно, в то время я ничего не знал.
Оказаться в СИЗО, когда по ночам ноль градусов, а еще не включено отопление, для человека моего возраста — катастрофа. А тут за пять дней тебя дважды таскают на комиссию, и каждый раз на кону именно штрафной изолятор. Значит, перед каждой комиссией гарантирован стресс — думаешь только о том, посадят или нет в «холодильник», уже есть нормально не можешь.
На 14 сентября у меня был очередной телефонный звонок домой. Как это происходит, звонки из колонии?
Ежемесячно заключенному разрешено пять телефонных либо пять видеозвонков через скайп. Они оплачиваются со счета заключенного. Все это якобы несложно, но страшно заформализовано. Одно хорошо, что звонков нельзя лишить, как передач или свиданий.
На каждого осужденного, пользующегося этой платной услугой, заведен специальный лист, в котором человек сам обозначает, куда будет звонок. Звонить можно только лицам, которые предварительно внесены в заявку, проверенную спецотделом и подписанную начальником колонии. Прежде всего — близким родственникам. Максимальная продолжительность звонка — восемь минут, но в реальности не выходит более пяти-шести. Звонят из специального телефонного пункта в клубе, куда приходят группами в соответствии с расписанием, вывешенным в отрядах (кстати, те расписания можно найти в интернете). Разговоры контролируются. В начале каждого осужденный должен передать трубку контролеру, чтобы тот проверил, кто на другом конце провода. И во время звонка контролер далеко не отходит, прислушивается.
На видеозвонках процедура почти такая же, но там контролеры следят еще и за картинкой на дисплее, чтобы никто лишний с арестантом не разговаривал и даже не стоял рядом. «Доходит до абсурда, — описывал порядки на видеозвонках друг Николай. — Могут остановить звонок, если сбоку возникнет незаявленное лицо, пусть даже детское. Рапортом угрожают».
Кроме очередных, режимных звонков случаются и внеочередные, так как у осужденных бывают и чрезвычайные ситуации. Но чтобы получить такой звонок, заявления начальнику твоего отряда недостаточно, нужно согласие заместителя начальника колонии по режиму. Повод для внеочередного звонка должен быть весомый, иначе отказ.
«Жди гостей»
Тогда мне и пришлось проверить, как это действует.
В среду 13 сентября во время разговора с женой из-за планового звонка вдруг услышал от нее ошеломляющую новость: что попала в больницу с больным сердцем и на четверг, то есть уже на завтра, назначена операция.
Хорошее настроение сразу исчезло. Марианна никогда на сердце не жаловалась, казалось, легко выдерживала любые нагрузки, которые на нее выпадали как на жену политзаключенного. И вот тебе на! Что с ней сейчас?
Поэтому мне и понадобилось на следующий день обязательно получить внеочередной звонок, чтобы позвонить жене уже после операции. И еще хорошо, что бегать-мучиться с заявлением почти не пришлось. Заместитель начальника колонии, когда отстоял к нему надлежащую очередь, задал только один вопрос: откуда знаю об операции жены? Получив ответ, сразу разрешил короткий звонок в больницу. Еще и посоветовал, что можно сделать, если сегодня не дозвонюсь.
Отрядный начальник, с которым отношения до того никак не ладились, посочувствовал и тоже помог, чем мог. Нашел время, чтобы отвести на телефонный пункт, и договорился, чтобы пустили без очереди. Жена сразу же сняла трубку. Оказалось, что ее операция отложена на пятницу, 16 сентября, так как в больнице из-за ошибки персонала не успели подготовиться.
Кратко обсудили последние события в стране и есть ли шансы на скорое освобождение. Со времени, как нам разрешили связываться по телефону, эта тема возникала регулярно. Жена передавала и обычные приветствия от коллег. Ради конспирации называла их только по именам, а нашего руководителя, тогдашнего директора Белорусской службы Радио Свобода Александра Михайловича Лукашука, буквами А. М.
И вот в той беседе Марианна вдруг говорит: «Жди гостей. Твой коллега А. М. передает, что на днях к тебе приедут за согласием, но с условием, чтобы уехал за границу. И что нам делать? Я не смогу, у меня операция и потом неизвестно что. А ты уезжай. Как выздоровею, может, выпустят к тебе».
На это сразу ответил, что без нее никуда не поеду, только вместе. А если она не сможет по состоянию здоровья, так вообще откажусь от предложения.
«Еще не хватало уехать! Здесь худшее может произойти, и что тогда? Принимать соболезнования на чужбине и даже не побыть на похоронах самого близкого человека?» — эту мысль, разумеется, жене не озвучил, но рассуждал приблизительно так. Пожелал на завтра хорошей операции, и попрощались.
Получить разрешение еще на один внеочередной звонок, уже в понедельник, не успел — вызвали в штаб. На ту самую встречу с посредниками.
Читайте также:
Как похудеть до неузнаваемости. О питании в заключении пишет Олег Груздилович
«А, патриот, Родину любишь? Ну посмотрим»
Стукачество начинается на свободе
Огурчик, Шлемка, Старик и Внучек. Прозвища в колонии
Судьбу Витольда Ашурка примерял на себя каждый, или как выжить в колонии
«Доживу ли, не знаю» — фрагмент книги Олега Груздиловича
Чего стоит освобождение, и стоит ли идти на переговоры с режимом
