Провожают из колонии по всем традициям: с чаем, пожеланиями и крепким пинком — заключительный фрагмент книги Олега Груздиловича
Переполненные политзаключенными камеры, пытки, этапы, штрафные изоляторы. Это не сталинские 1930-е. Это Беларусь 2020-х. О своем девятимесячном тюремном опыте остро и остроумно рассказывает журналист «Свабоды» Олег Груздилович в книге «Мае турэмныя муры». Публикуем фрагмент книги. Книга, кстати, уже вышла.
Сладкое слово свобода
И наконец началось самое ожидаемое, самое-самое заветное. О чем мечтал каждый день, каждую ночь, а теперь кажется, и каждую минуту. То, что человек на свободе хотел бы узнать, но ему этого не дано, пока там не побудет. А туда добровольно никто не хочет. Вот и получается, что зек в минуту выхода на свободу — самый счастливый человек на свете, точно счастливее всех по ту сторону тюремного забора. Может, только кроме людей, которые его ждут. Ведь они тоже освобождаются.
В неволе почему-то очень хочется представить свои чувства в момент выхода на свободу. Как оно будет? Не выпрыгнет ли из груди сердце?
Поэтому заранее понемногу присматривался к поведению тех, кто вскоре будет освобождаться, иногда и расспрашивал, что чувствуют, что думают о будущей жизни.
У Виталия окончание годового срока пришлось на сиденье в Могилевском следственном изоляторе. Перед выходом на свободу молодой человек стал заметно нервничать. Видимо, побоялся, что срок пересчитают, добавят еще несколько дней неволи, и тогда придется ехать в колонию, проходить через новые страдания. Настроение у Виталия совсем испортилось, он стал молчаливым, словно замкнулся в себе — часами сидел неподвижно на кровати, по минимуму контактировал с единомышленниками. И только когда услышал от контролера, что завтра наверняка выйдет на свободу, восстановился. Опять вежливый, улыбчивый, разговорчивый. Написал красивое стихотворение.
Проводили парня из «хаты» по всем традициям: с чаем, пожеланиями и крепким пинком. Зеки верят, что чем сильнее пинок, тем меньше шансов снова оказаться на нарах. Тот, кто бил, выполнил последнее правило досконально. Двери закрылись, а в коридоре еще хохотали.
Следующего кандидата на скорое освобождение, Дмитрия, отбывавшего срок по 328-й статье, встретил в колонии. За месяц до его выхода начали каждое утро, при встрече на построении, вести отсчет до его свободы. Вместо «доброе утро» говорили: «30», потом «29», потом «28»… Накануне последнего дня Дмитрий просто светился от радости и клялся, что больше — никогда! С наркотиками навсегда порвал, только бы скорее на свободу!
Последним, кого поздравлял с освобождением, был осужденный, отбывший наказание за злостное хулиганство. С парнем разговаривал в коридоре, за минуту до его выхода из сектора. Спортивный костюм, белые кроссовки, во все лицо улыбка — все на контрасте с видом обычного зека. «Ну да, радуюсь, конечно! Жить здесь можно, но это ненормально. По ребятам буду скучать, а ментов выброшу из головы».
Подпись Лукашенко не показали
Такой же спектр чувств чувствовал, когда сам с сумкой вещей и уже в гражданских шароварах шел за охранником по лабиринту проходов к выходу из колонии.
Все чувства, даже запахи помню. Возле поворота вдруг запахло мокрым деревом — так и есть, подсыхает на солнце гора красных сеток с дровами.
А вот деталей дороги на волю почти не запомнил. Одно осталось в памяти: вдруг очередной коридор сузился до тесного шлюза, сбоку стоит начальник колонии, смотрит на меня и довольно вежливо улыбается. Узнаю его по фигуре, но лицо почти не вижу, возможно, из-за полумрака. Или в глазах помутнение. Впереди, перед дверью, на расстоянии пары шагов стоит молодая женщина в военной форме. «Смотрите сюда. Слушайте!» — говорит мужской голос со стороны, и женщина начинает торжественно читать по бумажке: «Указ Президента Республики Беларусь о помиловании…»
Слова льются приблизительно такие, но точный текст в голове не остается. Зато помню, что сразу осознал: это обо мне, и прошение о помиловании действительно подписано. Уфф… Возвращается нормальное зрение, вижу перед собой симпатичную блондинку, правда, в погонах. Улыбаюсь: «А подпись Лукашенко покажете?»
«Подписано, подписано, не сомневайтесь», — начальник колонии бросается на помощь подчиненной. Та кивает головой, но бумагу так и не показывает. «Теперь повернитесь туда. Слушайте!»
Поворачиваюсь налево к стеклу, за которым в полутьме вижу толстоватого офицера. Лицо круглое, красное. Глаза жесткие. Отвечаю по очереди на гулкие вопросы из-за стекла: «Фамилия? Год рождения? Приговор?» И вот в щели под стеклом, словно в банке счет на подпись, выползает длинная и узкая справка об освобождении, в конце вклеена фотография. Бритая голова, длинный нос, грустный взгляд. Но паспорт не выползает. «А паспорт?» — начинаю думать, не обманывают ли меня.
Вместо ответа начальник идет в дверь впереди, показывая кивком головы, что нужно идти за ним. Выходим на крыльцо — и мы уже на солнце. Я ошарашен. Сумки кажутся легкими, как пух, ноги сами бегут вперед. Но начальник идет не в сторону ворот, а ведет через площадь в какое-то высокое здание.
Снова тянемся лестницами, коридорами и приходим в большой актовый зал с мягкими откидными креслами, как в театре. По-видимому, это клуб той самой части внутренних войск, что рядом с колонией. Мне разрешают сесть, неподалеку садятся два охранника в штатском.
Не договорили
Проходит может минут двадцать, в течение которых я размышляю, что будет дальше, и не могу представить ничего определенного. Тут зачитают новое обвинение и арестуют, или повезут в Могилевское СИЗО и сделают это там? Неужели действительно отпустят? А как мне добираться до дома, денег же нет?
В зал возвращается начальник колонии и с порога объявляет, что надо еще подождать, сейчас мне выплатят пенсию за время, которое провел в заключении. Когда он подходит ближе, поднимаюсь, на что полковник с легкой улыбкой снисходительно замечает: «Да можете сидеть, вы же уже свободный человек». Мне неловко объяснять, что и на свободе поднимаюсь, когда кто-то приближается для разговора.
Пауза затягивается, начальник сейчас уйдет, а я так и не задам ему свой главный вопрос. Вспоминаю, как он кричал, что я во всем виноват и должен за это ответить. Спрашиваю: в чем же я лично был перед ним виноват? Так и не понял.
В ответ слышу, что претензия касается многих журналистов. Мол, из-за их писанины люди выходили с протестами на улицы, а милиционеры должны были работать без выходных. Он тоже. А кто компенсирует это потерянное время? Вот поэтому и виноваты, — объяснил полковник. И добавил о каком-то журналисте, который сидел раньше в колонии, а когда выходил на свободу, он, начальник, спросил, что тот напишет о его колонии. Свое упоминание полковник закончил советом: писать надо только правду.
Понимаю, что так начальник закамуфлировал совет и в мой адрес. И тогда говорю ему о том положительном, что увидел в 15-й колонии. Здесь не встретил произвол криминальных «авторитетов» над заключенными, включая политических. Мне и зеки об этом говорили, и сам убедился. Но было и то, что меня били по холке, когда вели в СИЗО, и могу представить, как обращаются с другими политическими.
Но тут разговор оборвался. В зал вошла блондинка с погонами, в руке — бумажный пакет. Оказалось, это моя не полученная за девять месяцев заключения пенсия. Чуть более 3 тысяч белорусских рублей, частично сотками, а частично зелеными купюрами по 50 рублей. Начал их пересчитывать и от волнения ошибся один раз, другой. Тогда деньги взял в руки начальник колонии, и у него все сошлось — рубль к рублю, включая несколько рублей монетами.
Помню, еще подумал: как им это удалось — забрать из банка мою пенсию? В районной соцзащите божились, что пенсию наличными никто, кроме меня, снять со счета не сможет. Значит, врали?
А в следующее мгновение уже было не до размышлений — в зал чуть ли не бегом врываются два вооруженных милиционера в темной одежде. Такой формы ни разу не видел в колонии, поэтому внутри сразу похолодело — «Опять за мной?»
Похоже на новый арест
Так и есть. Один, который с автоматом, грубо хлопает по рукам, берет за плечи и разворачивает, ощупывает спину и ноги, снова поворачивает к себе. Вижу на нем бронежилет, черные сапоги-берцы, на поясе еще какие-то железки. Второй, явно старше по возрасту, тоже одет в бронежилет, под курткой торчит кобура пистолета. На голове непомятая офицерская фуражка, какие носят высокие чины. Звания не разберешь, так как погоны прикрыты специальными обрезками из темной ткани. Лицо большое, подбородок вперед, нос картофелем, общий вид такой, что только одно движение — и получишь в морду, залысины. Причем кажется, это лицо я где-то раньше видел, еще до времени маршей и разгонов.
Меня, взяв под руки, милиционеры быстрым шагом выводят со второго этажа вниз, во двор, и там сажают в темный бусик с такими же темными занавесками на окнах. Даже не успеваю попрощаться с товарищем полковником. Только замечаю краем глаза, что он совершенно не обратил внимания на пыл моих новых конвоиров.
Уже из машины слышу разговор о паспорте, который отдадут мне на границе. Сразу успокаиваюсь.
Все дальше — как в приятной полудреме после бани. Вспоминаю картинки во время дороги в колонию. Везли раненько автозаком, в «стакане», и через решетку окошка мог видеть только серый потолок прохода. Потом на минуту картинка менялась на бдительные глаза охранника. Еще через минуту — снова серое окошко.
Теперь же впервые смотрю на дорогу от поселка Вейно до Могилева и удивляюсь, какую силу набрала за лето зеленка, как заросли травой обочины, какие широкие тени встают вдоль дороги от могучих деревьев. Или это буйство природы мне лишь чудится, а на самом деле за окном — будничный путь вдоль скучных полей?
На часах 14:00, и мы, уже за Минском, останавливаемся на автозаправке. Машина и та хочет есть, и мой желудок, настроенный на график колонии, подсказывает, что время обеда давно прошло. Час назад, когда попросил у конвоиров дать мне попить воды, ответа не дождался. Пробую еще раз: «Скажите, раз мы уже остановились, то может пойти хоть кофе попить? У меня есть деньги, я угощу».
И снова в ответ все четыре охранника молчат, как воды в рот набрав. Правда, тот, мордатый, со скрытыми погонами, не сдержался, хмыкнул и отвернулся к противоположному окну. «Все-таки: где я тебя видел? Точно же видел».
Больше не пытаюсь с ними заговорить и тоже отворачиваюсь.
Говорил же Витольд Ашурок, это белорус белорусу всегда белорус. А остальные — так, как прикажут.
Недалеко от границы, уже за Ошмянами, до меня вдруг доходит, что, возможно, в последний раз любуюсь родными пейзажами. В этот момент мчимся по длинной возвышенности, откуда в две стороны земля постепенно понижается, и поэтому возникает иллюзия, будто летим на самолете. На горизонте — сильные облака с белыми и голубыми разрывами. Там действительно дождь, а то и ливень. Одно обидно, что могу смотреть только влево по ходу буса, так как с правой стороны сидят конвоиры и своими железными профилями портят кругозор.
Этап как пытка
Вспоминать пережитое не было никакого желания, но картинки из прошлого сами лезли в голову. Теперь знаю, что перевозка арестантов из одной тюрьмы Беларуси в другую — отдельный вид пыток. Раньше об этом и не думалось.
Когда в декабре 2021 года меня везли из Следственного комитета на «Володарку» на легковушке, с ветерком, сам подсказывал дорогу. А вот через три месяца переезд поездом из Минска в Могилев занял всю ночь и оставил много тяжелых воспоминаний.
О том, что заключенного изолятора сегодня заберут на этап, сообщают охранники. Приносят бумагу и предписывают составить опись вещей, а через пару часов, когда забирают документ, предупреждают, когда надо быть готовым «с вещами на выход». Со мной на «Володарке» это произошло к вечеру 26 марта.
Знал, что пока выведут из тюремного замка, еще потреплют нервы, но чтобы настолько!.. Сначала нужно затянуться с вещами и матрасом в так называемую «подводную лодку» (коридор на первом этаже старого корпуса), где находится склад.
Собственных вещей и припасов у меня было две сумки средних размеров. Матрас я перевязал простыней, чтобы можно было перебросить через плечо, внутрь запихнул подушку и «кругаль» (тюремную кружку). Подхватил сумки одной рукой, другой забросил на спину матрас и потащился за ребятами, которых тоже повели на этап путаными володарскими коридорами. Проходя мимо, последний раз глянул на камеру № 57.
Что это за камера?
Маша, держись!
В первые дни на «Володарке» услышал от сокамерников, что там держат Марию Колесникову — специально посадили в одиночку, чтобы ни с кем не контактировала. У Колесниковой, руководительнице избирательного штаба Виктора Бабарико, ставшей символом протестов 2020 года, я брал интервью во время одного из первых маршей. Это было на проспекте Победителей, возле гостиницы «Виктория».
На «Володарке», когда вели на прогулку, всегда вспоминал тот дождливый сентябрьский день. Тысячи людей под зонтами. А она самая яркая, красивая, смелая и невероятная! А тут — мрачный коридор, серые двери всегда заперты, окошко «кормушки» закрыто, ни признака движения внутри.
Проходя мимо, я обычно тихо говорил: «Маша, держись!» Вряд ли она меня слышала, потому что громко произнести было невозможно — где-то сзади плелся охранник, но и молча пройти по коридору я не мог.
Месяца через два тюремный телеграф донес новость, что Колесникову с «Володарки» забрали на этап. И действительно, как-то увидел двери ее камеры открытыми. Из камеры вышел и встал к стене, положив на нее поднятые руки, блеклый парень. Значит, действительно там новый сиделец. Но все равно каждый раз, проходя мимо, по привычке вспоминал о Марии. Куда ее перебросили? Что придумали нового, чтобы поиздеваться?
«Радуйся, что не пятнадцать дали»
И вот 57-я камера осталась позади, а мы наконец дотащились до «подводной лодки» и стоим в очереди у склада. Пока сдавали матрасы, с противоположной стороны коридора, где выход во двор, привели девушку. Изящная блондинка, красивое, но словно окаменевшее лицо. В голубых глазах слезы. Когда получала со склада матрас, тряслись руки. В чем дело? Только что привезли из суда. Приговор — десять лет. Статья — 328-я, наркотическая.
Ребята подбадривают: «Радуйся, что не все пятнадцать дали». А девушка смотрит на них, не понимает, чему ей радоваться. По лицу видно, что только недавно лет двадцать исполнилось.
Как же жалко их, заключенных женщин, особенно девушек! Политических, не политических, всех. Не женское это занятие — путешествовать по белорусским тюрьмам. Как они вернутся домой, когда они вернутся?
Куда делся миллион белорусов?
А нас ведут во двор, оттуда — в те самые кабинеты на первом этаже, где когда-то принимали. Как и тогда, снова раздевают догола, проводят осмотр, в том числе заглядывают в рот и в дырку между ног — а вдруг спрятал там что неразрешенное? Также пропускают через металлоискатели и тщательно осматривают все вещи, а потом всех отправляют в душ. После выхода из душа помещают в отдельную большую камеру, где приказывают ждать этапа.
Там среди прочих встретил молодого человека Марка, о котором хочу рассказать отдельно, так как очень был удивлен смелостью, которую он проявлял в тех сложных тюремных условиях. Молодой арестант при всех вслух не побоялся заявить, что за время Лукашенко Беларусь потеряла более миллиона жителей и ответственность за это лежит как раз на нем как на главе государства.
«Есть статистические данные за 1993 год — население тогда было более 10 миллионов 300 тысяч человек. А сейчас нас на миллион меньше. Куда делись люди? Умерли, разбежались, убиты, замучены по тюрьмам, не родились. Разве это не политическое преступление?»
В камере в тот момент было несколько десятков заключенных. До того стоял гул, словно рой пчел расшевелили, а тут все замолчали. Некоторые даже перевели с Марка взгляд на дверь. Словно ждали, что вот-вот в камеру ворвутся тюремщики с резиновыми палками.
Доехать до суда
Но ничего такого не произошло. А через час нас вывели с вещами на коридор и поставили к стене в ряд тех, кого утром отправляют в суд. Об этих заключенных у меня тоже есть отдельные наблюдения.
Работая корреспондентом «Радыё Свабода», много раз делал репортажи с судов. Над политзаключенными, чиновниками-коррупционерами, фигурантами громких уголовных дел. Считал себя довольно опытным в процессуальных деталях, но никогда не мог представить (просто не хватало фантазии), какое это для заключенного испытание — доехать до суда. Теперь знаю и могу поделиться своим опытом.
Это ужас! Сначала тебя утром, сразу после завтрака, забирают по команде «с вещами на выход». Тащись с матрасом по подземелью. Но это ладно. Потом проходишь аж две проверки с раздеванием и приседанием. Одну проводят тюремщики, вторую, через пару часов, конвой, который повезет тебя в суд. Потом почти час занимает дорога в тесном «стакане» автозака. Разумеется, с застегнутыми на руках наручниками, сидя на железной лавочке, к которой зимой примерзает задница.
В итоге, когда довезут до суда, уже будешь чуть живой, а еще нужно набраться сил досидеть на конца судебного дня. И не просто отбыть номер, а думать, спорить, защищаться. И в обед тебя, конечно, первым-вторым блюдом кормить не будут. Хорошо, если дадут бутерброд с колбасой или кусок жесткого мяса, а бывает, и ничего не получишь. Как придешь из суда в камеру — тюремная кровать покажется родной.
И так ежедневно. Мой процесс длился три дня, считаю, проскочил мгновенно, и то я ужасно устал. А некоторые заключенные ездят в суд месяцами! Говорят, это уже нестерпимое мучение.
Когда на процессе вы видите в железной клетке человека, знайте: только что он выдержал невозможное и уже потому достоин вашего сочувствия.
Тюремный конвейер
Наконец начинается выход во двор на этап, и здесь для нас, политических, припасен еще один сюрприз. Поскольку мы все признаны «склонными к экстремистской и иной деструктивной деятельности», нас надлежит перевозить с застегнутыми в наручники руками. А это значит, что «этапников» ждут страдания всю долгую дорогу на новое место заключения. Придется как-то выворачиваться, нести свои сумки фактически между ног, иначе замкнутыми руками их не удержать.
Забраться в автозак или в поезд — тоже проблема. Бывает, конвоир разрешит поднять с платформы в вагон сумки по одной, но чаще всего такой поблажки не дождешься. Потом просидишь всю ночь в запертом купе тоже в наручниках. Один раз выведут в туалет, но и там наручники с рук не снимут — управляйся с потребностью как хочешь.
Только этап из могилевского следственного изолятора в колонию № 15, между которыми, может, какие десять километров, в моем случае занял больше часа, что можно считать рекордом скорости. Ну, еще насмотрелся на овчарку, которая всю дорогу рычала, лежа на полу автозака. Пообщался, так сказать, с живой природой.
Когда привезли с этапа в колонию, чувство было — это все, капец! А ночью утомление сменилось озарением: зато это мой последний этап, дальше только на свободу!
Правда, это мне так повезло. Сотни заключенных, многие из них политические, из колонии едут не домой, а в новую темницу с более жестким режимом. Такой тюремный конвейер.
Прощание с Родиной
И все же последнее из того, что запомню о Родине, это были не лица конвоиров. Это была большая, на половину неба, радуга, похожая на ту, что в последний раз в июле видел над колонией.
Тогда наблюдал за стихией из окна третьего этажа сектора, сейчас смотрю из окна специального милицейского микроавтобуса. Тогда по зоне бежали реки серой дождевой воды, по ним, поломав строй, убегали от ливня мокрые зеки. За ними из-под навеса наблюдал офицер, спрятанный от стихии еще и плащ-палаткой.
Тогда мне оставалось сидеть в колонии половину срока, за плечами два ШИЗО, впереди неизвестно сколько. А сейчас я в бусе, который подъезжает к литовской границе, и меня берегут всего четыре охранника. Одного из них в конце путешествия я все же узнал. Он полковник, видел его в Минске. Это лицо я никогда не забуду.
Как не забуду огромную радугу, которая все не хочет исчезать, все льется и льется в глаза сквозь затемненное стекло. Страшно захотелось верить, что это хороший знак.
Возле заправки, где уже начинается пограничный пункт Каменный Лог, бус снова остановился. Подъехал незнакомый автомобиль с европейскими номерами, из него вышел представитель Министерства иностранных дел А. Тогда конвоиры приказали мне выходить и молча отдали справку об освобождении. А. вручил мой паспорт и попрощался.
В автомобиле меня ждали посредник М. и Марианна. Мы с ней обнялись и, пока не въехали в Литву, рук уже не расцепляли.
Презентация книги состоится в Вильнюсе в четверг в Белорусском доме (Виленская, 20) в 18:30.
Читайте также:
Как похудеть до неузнаваемости. О питании в заключении пишет Олег Груздилович
«А, патриот, Родину любишь? Ну посмотрим»
Стукачество начинается на свободе
Огурчик, Шлемка, Старик и Внучек. Прозвища в колонии
Судьбу Витольда Ашурка примерял на себя каждый, или как выжить в колонии
«Доживу ли, не знаю» — фрагмент книги Олега Груздиловича
Чего стоит освобождение, и стоит ли идти на переговоры с режимом
Комментарии