«Не хочу плотными рядами». Ольгерд Бахаревич нашел новую ноту для вечного плача о родной стороне

«Папяровы голем» — вторая книга Бахаревича в 2024 году, и если приключенческий роман «Капітан Лятучая Рыба» — дерзкое и бодрое чтиво, которое дарит надежду, то эта — сплошные обида, зависть, тоска и желчь, сконцентрированные на 200 страницах коротких заметок.

На кого обижается Бахаревич? В принципе, на всех и вся. Ему достались тоталитарная страна, незаметный язык, консервативная литература, ограниченные коллеги-литераторы, неискушенные читатели. Его мало переводят, еще меньше читают за границей, еще меньше — понимают.

Мир Бахаревича дихотомичен: они и мы. Они — приземленные, недоделанные, неинтересные. А мы… А «мы» — это просто «я» (и несколько самых близких людей).

Тот, кто регулярно читает Бахаревича, не удивится такой откровенности, потому что автор давно ее практикует. Но на этот раз она максимально сконцентрирована, упакована в короткие заметки, иногда в одно-два предложения. И доза такая, что от нее порой становится тошно, даже если вы относите себя к поклонникам автора. Читаешь и думаешь, как бы не захлебнуться авторской желчью. Единственное, что спасает — авторская самоирония.

«Меланхоличный, наивный, верткий, мнительный, больной мужичок под пятьдесят, немного аутист, с хаосом прочитанных книг вместо знаний и опыта, с лысиной на макушке и нереализованными амбициями внутри, обиженный на весь мир, без родины, сбережений и особых планов на будущее».

О чем все-таки пишет Бахаревич в «Папяровым големе»?

Например, о белорусской литературе. О своей обиде на белорусскую литературу, на несоответствие незаметного белорусского языка и белорусской читательской аудитории амбициям автора. О равнодушии западного мира к белорусскоязычному автору, который хочет писать о чем-то большем, чем только о нашей ничтожности, запущенности, тоталитаризме и его жертвах. К этой теме Бахаревич регулярно возвращается на страницах книги.

«У меня Большой конфликт с белорусской литературой. У нее кинжалы, перстни с ядом, черный плащ. Потому что она традиционалистка. Предсказуемая, унылая, с пеной на губах и непоколебимая — как все традиционалисты и ретрограды».

«Белорусская литература — чудовище, она пожирает все. Все исчезает в ее черной пасти — тексты, имена, книги, авторы, образы и открытия, все забывается сразу и уже никогда не вернется к живым. Ты никому здесь не нужен».

«Белорусская литература никому не интересна на Западе. А если все-таки они решают нас почитать — мы интересны им только как жертвы или как свидетели. От нас ждут только жалоб на тяжелую судьбу и свидетельств против тоталитаризма, советского или нынешнего».

Бахаревич не называет конкретных лиц белорусского литературного пространства, но описывает их так, что узнать кое-кого не составит труда. Вот, попробуйте:

«Чтобы завоевать их расположение, ты должен называться Света или Саша, не иметь никаких особых амбиций, писать по-русски короткую документальную прозу, которую легко переводить. А еще: не владеть никакими иностранными языками, пить водку, знать наизусть Высоцкого и вообще быть идиотом Достоевского. Знать свое место. И вот тогда они скажут: «Как долго мы тебя искали…».

Попрактиковаться в знании современных белорусских литераторов можно будет не раз и не два. Вы встретите здесь «самого скромного белорусского писателя», доказывающего свою гениальность, стоя ногой в салате «Цезарь» в минском кафе «Березка».

Будет тут и тот, кто красиво молчит в темные времена и неосторожно кормит уток батоном, о чем сообщает на весь фейсбук.

Будет тот, кто «повеселил народ трасянкой, обиделся на критиков и уехал в деревню».

И тот, кто, по мнению Бахаревича, ненавидит людей и поэтому решает назвать свое произведение «Мора радасці» или «Возера Розуму», пользуясь примитивными аллитерациями.

Зачем все это? Хороший вопрос. Возможно, в качестве публичного сеанса психотерапии. Потому что каждый писатель, утверждает Бахаревич, сам себе философ, психолог, врач, священник. Или чтобы таким эпатажем взбодрить себя, уставшего и разочарованного.

Писатель не стесняется лелеять свои обиды, демонстрирует свое эго и неутолимые амбиции. Утверждает, что уже попробовал себя в стольких жанрах, что мог бы написать всю современную белорусскую литературу, «придумать себе дюжину псевдонимов и заполнить собой ее пустоту». А позже язвительно припоминает «провинциального педагога с амбициями критика», убеждающего людей, что белорусской литературе нужна свежая кровь.

Обид и самоповторов здесь так много, что между ними теряются меткие наблюдения, ироничные или трогательные фрагменты. В них Бахаревич будто на мгновение забывает о своей позе, и за «редкими строками» мелькает что-то теплое, живое, уязвимое. Например, любовь автора к родному городу.

«Минск. Тоскливый, родной, серо-зеленый, молчаливый, с затаенной болью в глазах. Минск всегда смотрит исподлобья и не любит говорить о себе. А если заставляют, он нервно дергает руками и плюется слюной. Существование дается ему с трудом, он сам себе не рад. Минск сопротивляется всякой саморефлексии. Идеальное определение Минска: город, о котором что ни скажешь — все всегда неправда».

Бахаревич бьет в самое сердце размышлениями о том, что мы никогда не вернемся в Минск, из которого уехали. Потому что город начинает меняться с первого же мгновения, как мы его покидаем. Возможно, мы вернемся в какую-то из реинкарнаций родного города, но ни он, ни мы уже не будем прежними. Тоска по этому поводу — то, что теперь навсегда с нами.

Настоящая белорусская боль автора, без шуток и насмешек, чувствуется еще в одном фрагменте: «Иногда кажется, что Беларусь уходит. Распускается в дымке истории, исчезает, потому что больше нет сил. История уже приняла решение. Но даже если так: Беларусь будет исчезать долго, мы не увидим заката нашего маленького тусклого солнца. Поэтому можем с чистой совестью, устало воскликнуть «Жыве».

Бахаревич также описывает разделение между белорусами внутри и за пределами страны. Кратко, емко, болезненно. Правдиво. «Они там знают правду, но не могут ничего сказать. Мы здесь можем сказать все, но ничего не знаем. Молчите, говорят они, откуда вам знать правду? Говорите свою правду, говорим мы, почему вы молчите? В итоге мы все оказываемся в тишине. Какая тихая и спокойная страна, с уважением говорят о нас иностранцы».

Есть в книге и шутливые фрагменты. Самый запоминающийся — о пальце Спасителя, детали статуи, которую Бахаревич нашел в траве у монастыря в швейцарском Цуге. Вместо того чтобы оставить себе, писатель отнес его в библиотеку рядом, желая, как сам говорит, оказаться в центре внимания. А мог бы обладать таким ценным сувениром. «С тех пор все у нас как-то наперекосяк».

Есть тут даже привет анонимным критикам, которые, по мнению автора, могут писать только об анонимных текстах. В противном случае, мол, дело чести — «оголить личико». Иначе такая критика — как нож в спину, куча дерьма под дверью или торт на голову. В нормальной жизни это было бы справедливым, но в нынешние времена автору, который стремится к расширению читательской аудитории и более интенсивному чтению своих текстов, не стоило бы порицать людей под псевдонимами. Потому что, будем откровенны, это делается не из страха сказать писателю в лицо о впечатлениях от его книги, а по гораздо более приземленным причинам: ради безопасности дорогих и близких людей. Под псевдонимами сейчас работают не только критики, но и белорусские писатели, редакторы, переводчики. Времена такие. Будут и другие времена.

«Папяровы голем» вряд ли добавит вам жизненного оптимизма, и легче дышать от него вам точно не станет. За поддержкой и оптимизмом — это к Энди Вейеру и его «Марсианину», который также только что вышел по-белорусски. У Бахаревича все иначе, никакой доброты и внутренней склонности к взаимопомощи: «Человек всегда один. Как и тысячелетия назад, мы объединяемся только когда нужно загнать зверя. Или затравить кого-то из себе подобных».

В конце книги автор спрашивает: «Я хочу, чтобы это была искренняя и умная книга, без всякого пафоса, без всякого позерства. Получилось?». Спрашивает свою знаменитую жену Юлию Тимофееву, но отвечу и я. На мой вкус, уважаемый автор немного перестарался. Искренности тут, конечно, много, но и пафоса с позерством — через край. Но и в позерстве и мизантропии бывает художественная ценность.

Альгерд Бахарэвіч. Папяровы голем. Варшава: Янушкевіч, 2024

• 21
• 3
• 1
• 1
• 0
• 0
• 0
• 0