Как в эфире афганской службы «Радио Свобода» несколько месяцев регулярно звучал полонез Огинского

Книга «Там, дзе няма цемнаты: Радыё Свабода» выходит в этом году в издательстве «Вясна». Презентации планируются в Варшаве, Вильнюсе, Праге. В воспоминаниях автор рассказывает, как создавалась «Свобода», что она делала с аудиторией, журналистами и им самим.

Полонез для Афганистана

Самый вкусный хлеб, который я пробовал, — это нан. В Кабуле его пекут и продают на улице, издали он выглядит как белье, вывешенное на балконе, остается вкусным неделю, хорошо переносит перелеты — и я сам покупал, и коллеги-афганцы привозили длинные овальные лепешки мне в Прагу, и вкус я помню, когда пишу это слово — на-ан.

Афганистан для меня начался со служебной необходимости: неожиданно уволился директор афганской службы, нужна замена. Со следующей недели.

Я уже писал, что никогда не бывал в Азии, не был знаком с культурой и историей этой страны. Что-то, конечно, знал — от Редьярда Киплинга, с его пронзительной балладой о Кабульском броде, от Светланы Алексиевич, с ее «Цинковыми мальчиками». Ну и, конечно, никого не миновала непрекращающаяся лавина новостей после того, как Бен Ладен совершил террористическое нападение на Америку, и в результате власть Талибана была сметена силами международной коалиции, казалось, навсегда.

В 2002 году «Радио Свобода» заговорило на пушту и на даре (два государственных языка Афганистана) — «Радио Азады» зазвучало в горах Гиндукушу.

— Временно, на месяц, пока не найдем постоянного директора, — сказало начальство.

На тот момент я руководил белорусской службой уже пять лет: нам удалось увеличить эфир вдвое, редакция работала в три смены. Все кипело, новые проекты, программы, форматы — ей-богу, даже на выходные не было как уходить, а тут аж на месяц.

Этот разговор состоялся в октябре 2004 года. В белорусскую редакцию я вернулся в начале 2006-го.

Афганский язык, которого нет

Афганская редакция состояла из двух частей: половина вещания, шесть часов, была на пушту, вторая половина на даре. Это два основных языка страны, населяющих множество народностей и национальных групп. Но как все, кто сталкивался с афганской реальностью, знают, ее невозможно описать частями и половинами.

Программа звонков в редакцию шла в прямом эфире на двух языках сразу, Новости читались по очереди, и я хотел бы написать, что все журналисты владели обоими языками (правда) — но вариантов, какое выражение, слово более правильные, было столько, сколько самих журналистов.

Я думал, что уже больших споров о языке, чем в белорусской редакции, не бывает, — а тут вот тебе на.

Как знают все белорусы, языковые дискуссии очень быстро доходят до кипения — ведь язык это человек, и обидно, если кто-то говорит, что твой нос не из того места растет, а спина должна быть с мягким знаком. В первую же неделю ко мне пришли две группы с требованием решить, кто прав, какое слово употреблять. Речь шла о каких-то важных новостях, и был расширен срок на даре и аналог на пушту, но первый — это коварное влияние персидского, посягательство Ирана на афганские границы, а второй — независимый, но узкорегиональный и малопонятный.

Хотя я и не знал ни одного из языков, но проблема была настолько знакома, что решить ее не составляло никакого труда. Ведь решать надо было не языковой вопрос, а вопрос менеджмента, требовалась ясная иерархия принятия решений.

Я попросил одного из старших коллег, авторитетного историка, стать языковым директором службы – и так мы нашли общий афганский язык, которого, как известно, нет.

Я тогда не знал еще, что по-персидски слово «афган» означает «молчание», с тюркских языков «афган» переводят как «тот, кто скрылся, ушел».

Павялічыць

Афганская погода, от которой язык отнялся

Профессиональный язык любого радио одинаков: его ритм определяют программные часы. В белорусской службе мы разработали целых три: на утро, вечер и для «ночной Свободы», свои варианты были на выходные, отдельные форматы применялись для больших событий. Афганская служба была молодая, работа шла в прямом эфире, с кругов, корреспонденты передавали из трех десятков провинций, события бурлили, и основной задачей было не сорвать эфир.

— Ко мне что-то подкатилось — это голова!

Когда слышишь такое во время прямой трансляции от корреспондента из далекой провинции, где только что произошел взрыв, погиб губернатор, а она была рядом, формальные рамки эфира теряют смысл.

Но взрывы тогда, в 2005‑м, случались намного реже, чем сейчас, настроение общества после репрессивного талибанского режима было эйфорическим, после первых президентских выборов готовились первые парламентские, и репортажи о восстановлении страны, круглые столы о свободе для женщин, образовании для детей, демократических законах и тому подобные новости можно и нужно было упорядочить. Что мы и сделали, введя программные часы: сначала позывные, потом билборд, затем выпуск новостей, после расширенный билборд с прогнозом погоды, затем первый репортаж, аналитика и так далее.

Белорусский опыт был образцом – иногда аж слишком. Нужна была какая-то музыкальная заставка, для передачи об афганцах зарубежья, как образец я дал послушать «Прощание с Родиной» – и вскоре Полонез Огинского зазвучал в афганских домах и походных палатках.

Более травматично получилось с прогнозом погоды — раньше его не делали, я подсказал несколько сайтов, откуда брать информацию. Через неделю работы по-новому позвал модераторов, чтобы проверить, как допиливают формат. Кажется, все как положено: сигнал, новости, прогноз. Спрашиваю, из какого источника брали прогноз погоды.

— Вчерашний модератор дал.

Спрашиваю у вчерашнего, где брал он, — оказывается, у предыдущего.

Оказалось, они читают прогноз от самого первого выпуска один и тот же, уже вторую неделю.

Я аж дар речи потерял.

— Александр-джан, — мягко говорит модератор, — в Афганистане погода не меняется полгода. Этот прогноз у нас к лету.

Нужно было лететь в Кабул.

Афганское гостеприимство, которое не обращает внимания на имена

Мое имя в паспорте в английской транскрипции пишется «Aliaksandar». Молодой пограничник в кабульском аэропорту смотрел и так, и так, а потом спросил, как меня зовут.

Я сказал, а потом добавил:

— Сокращенно — Али.

— Салям алейкум, Али-джан, пожалуйста, проходите!

(Потом я был в Вашингтоне, там тоже долго рассматривали странную транслитерацию, а потом твердо сказали: идемте.)

Уже вернувшись из Кабула, я узнал, что меня пытались вернуть с полпути: ухудшилась ситуация, талибы взяли в заложники журналиста одного из информагентств, свобода движения была ограничена — но на пересадке в Дубае меня не нашли, а когда самолет проскользнул между гор и пошел на посадку в кабульском аэропорту, где по обеим сторонам полосы ржавели советские грузовики, торчало танковое дуло, было поздно.

Местные коллеги, бесстрашные журналисты, работали как обычно, для них это было нормальное время, привычные условия. Возможно, я немного мешал, так как должен был ходить в сопровождении двух автоматчиков. После обязательных визитов и питья чая с министрами, дипломатами, генералами я попросил взять меня на какой-то репортаж, и без охраны.

Павялічыць

Но в горы нельзя, на конференцию ООН или другие заседания я не хотел, и в итоге согласились на компромисс: едем на базар делать опрос.

Радиожурналистов обычно, мягко говоря, на улицах не узнают. Но то, как реагировали торговцы на вопрос от «Радио Азады», создавало впечатление, что это телевидение. Звали соседей, объявляли вслух, угощали чаем, фруктами, орехами. У одного прилавка я своими ушами услышал поленнез Огинского.

Я не мог удивиться и нарадоваться, каким почетом и уважением пользовалось «Радио Азады», и чувствовал себя просто как среди друзей. Чуть ли не половина торговцев, с которыми я знакомился, знали пару слов по-русски, что, правду сказать, немного напрягало. Ясно почему.

Но автоматчики, как выяснилось, тоже постоянно ходили за нами.

— Немецкого журналиста из Reuters похитили как раз на рынке, — объяснил потом заведующий бюро. И добавил: — Он из турецкой семьи, звали Али.

Пока я работал в афганской службе, никто из наших журналистов не погиб. Но время изменилось. В 2018 году в Кабуле погибли сразу трое коллег. Сразу после взрыва в центре города они бросились на место теракта, чтобы сделать фото и первыми передать репортаж, когда на том же месте грянул второй взрыв — талибы усложнили тактику.

Но программа в тот день вышла в эфир строго по расписанию, согласно формату.

Афганские рекорды, которые не переводятся на белорусский

Лидером зарубежного вещания в Афганистане, образцом профессиональной журналистики была корпорация Би-би-си, которая вещала на даре и пушту более полувека. Как раз когда я перешел из белорусской в афганскую редакцию, появились результаты первого массового исследования аудитории СМИ, которое делал международный социологический консорциум, и там фигурировало Би-би-си — 69% аудитории, фантастический показатель. На втором месте было наше «Радио Свободный Афганистан» — 62%, тоже чрезвычайно, затем со значительным отрывом, но двузначными цифрами шли другие зарубежные станции.

Такая бешеная популярность радио объяснялась местными условиями: происходили тектонические изменения, запрос на информацию был невероятный. Однако большинство населения неграмотное, газет мало, телевидение появилось, но на дизельных генераторах телевизор долго не посмотришь, а линии электропередач взрывали и советские войска, и моджахеды, а талибы не слишком восстанавливали.

На одном из первых совещаний в редакции я легкомысленно спросил, когда мы догоним Би-би-си. В ответ было вежливое молчание, а потом один из более молодых коллег сказал, что никогда. В Би-би-си были лучшие кадры, репутация, ресурсы, намного больше передатчиков.

После первого месяца был второй, потом последующие — не успел я опомниться, как опять была осень, новые выборы, в парламент. Такое наслаждение от работы я получал разве только во время перестройки: казалось, наши передачи слушали все, от кочевников до президента Карзая. Свобода слова была реальна, и поэтому слово имело власть.

Мы сделали репортаж из больницы, где пациентам давали просроченные лекарства, поставленные из Европы, — обычная коррупционная схема вокруг каждой войны и послевоенной реконструкции. Министр здравоохранения на пресс-конференции обрушился на наше радио с угрозами и оскорблениями.

Что делать — мои редакторы были явно озабочены, угрозы в Афганистане не пустая вещь. Я попросил вырезать эту часть министерской речи и без комментариев пустить в эфир. Реакция слушателей была как цунами: нам звонили, слали письма, от Австралии до Герата, от Канады до Кандагара. Министра поносили на чем свет стоит — не столько за лекарства, сколько за то, что угрожал любимому радио.

По нашему слову строили мосты, открывали школы, письма из Афганистана завалили бюро в Кабуле и редакционные помещения в Праге.

В ноябре 2005-го в Афганистане снова проводили социологические замеры аудитории. И вот-новые цифры: «Радио Свободный Афганистан» — 75,3%, Би-би-си — 62%, остаток без изменений. Это был мировой рекорд зарубежного вещания, которого уже никому никогда не удастся достичь (взорвался интернет, расцвело телевидение, время изменилось).

Радости моих афганских коллег не было конца. Белорусские коллеги, когда я похвастался достижением, построенным и на опыте белорусской службы, среагировали лаконично:

— Давай в Беларуси 75%, тогда поговорим.

Но в Беларуси столько дает только один человек.

Афганское прощание, напоминающее рокировку

Самый вкусный в мире плов называется «Кабули». Окей, чтобы избежать международного конфликта, уточню — самый вкусный для меня. Может, потому, что это сказочное блюдо готовили мои афганские друзья, у которых я бывал дома, может потому, что с друзьями любая еда вкуснее.

Когда пришло время прощания, мои афганцы приготовили и принесли на радио такое количество плова и других сказочных сладостей, что вся белорусская служба ела-ела, все начальство пробовало-пробовало, все гости из других отделов смаковали-смаковали, и конца этому, как и сладким, будто инжир, речам, не было видно.

— Это они так радуются, что ты уходишь? — предположил один мой белорусский друг, беря четвертую или пятую добавку.

Мои белорусские друзья вообще догадливы, но тут они дали маху — в центре внимания был уже не я, а новый директор, который перенял дела.

А накануне был официальный обед с участием посла Афганистана в Чехии, американского руководства радио и нового директора-афганца. Фамилия посла была Карзай — он был родным дядей президента Афганистана. Азизула Карзай был заслуженным моджахедом, успешно воевал с советскими Шурави, твердо сотрудничал Талибом, агитировал за племянника на президентских выборах, был, одним словом, авторитетным и уважаемым человеком. И дипломатам, которому можно поднять бокал вина, чтобы сказать тост.

— Всю наша жизнь — дома в горах, в ночных засадах и на свадьбе — с нами было радио. Би-би-си было нашим окном в мир, нашим голосом, нашим другом.

Что он говорит, подумал я, мы же «Радио Азады». Как будто еще не пил.

— Я был недавно у своего племянника, в президентском дворце, — продолжал Карзай. — И куда бы я ни заходил, даже в частные комнаты — везде звучало радио. И это было «Радио Свободный Афганистан».

Посол сделал паузу.

— Никогда я не думал, что кто-то может стать между нами и Би-би-си. Теперь, — он повернулся ко мне и протянул бокал, — теперь вы стоите между нами.

Я выпил, вино пошло не в то горло, и пока я откашлялся, внимание переключилось на моего преемника.

Сегодня, спустя полтора десятка лет, мои бывшие афганские коллеги по-прежнему могут обратиться ко мне «босс», поговорить о семейных новостях, пригласить в свою студию, — но не для того, чтобы обсудить программные часы и прогноз погоды, а чтобы расспросить о самом известном в Афганистане человеке из Беларуси, авторе книги о цинковых мальчиках, удостоенной Нобелевской премии.

У меня впечатление, что они считают, будто это и их премия, и сейчас Светлана Алексиевич стоит между нами. По-моему, это правильно.

Сосед или друг

Несколько лет я сидел на директорских совещаниях рядом с Романом Купчинским, ветераном Вьетнама и холодной войны, который возглавлял украинскую службу. В Украине у него был статус легенды, в Конгрессе США его знали как эксперта, на радио — как матерника, выпивоху, автора непрестанных насмешек в сторону начальства и коллег из российской службы. К белорусской службе он относился нежно.

Роман когда-то придумал раздавать советским морякам видеокассеты, где вначале было порно, а потом документальный фильм об истории Украины. Была даже идея снять фильм об этой идее (комедию, надо думать).

Купчинский помог сделать публичными секретные записи из кабинета президента Украины Кучмы об убийстве журналиста Георгия Гонгадзе. Он скептически смотрел на киевскую борьбу с коррупцией и переделал лозунг из неприкасаемого Декалога украинских националистов «Здобудеш Українську Державу, или загинеш в боротьбі за Неї» на «или загинеш в боргах за Неї» — в долгах.

Когда ему поставили диагноз «рак», он пообещал позвонить с того света и сообщить, есть ли там FM-вещание и интернет. Его хоронили с воинскими почестями на Арлингтонском кладбище в Вашингтоне.

Я взял горстку земли с его американской могилы и, когда был в Киеве, опустил ее в Днепр — в воду, которая текла из Беларуси. Не может же так быть, чтобы на том свете не было Днепра.

Редактура главного

В 2006 году на радио поменялось руководство, и меня снова попросили покинуть белорусскую службу — стать главным редактором радио. Новый президент менял команду, но его кандидат пока застрял в Вашингтоне, а редактура не терпит пустоты.

Нужен был человек, который бы перенял управление редакционным процессом, слышал и мог разговаривать на профессиональном языке с двадцатью пятью службами, общался с Вашингтоном, помог с транзитом. Вероятно, слишком выпирался мой белорусско-афганский опыт, и отказаться не удалось.

Главным редактором я, к счастью, побыл недолго, около полугода — но по количеству дигитальных следов это самое интенсивное время моей работы.

Я начинаю путешествия по бюро. Москва, парламентские выборы, я спрашиваю у Гарри Каспарова, который пришел на ночной эфир, отсидев пять суток, кто тяжелее противник, Карпов или Путин — он обижается, мол, пять суток за решеткой не предмет для шуток. В Беларуси такой срок тогда не давали уже даже в шутку.

В Тбилиси я провел ночь президентских выборов в бюро, наблюдая за бурной работой грузинской «Свободы», и чуть не погиб на следующий день в серных банях, воспетых Пушкиным. Мой банщик, чей прапрадед мыл российского поэта, начал массаж пятками, это такой танец по спине клиента, чтобы тот упал в нирвану. Я уже туда погружался, когда мой мекиссе, как называется эта профессия, спросил другого посетителя, за кого тот голосовал накануне. Оказалось, тот голосовал не за того, за кого надо, и удары пятками по моим почкам, печени, легких во время жаркой дискуссии почти превратили их в субпродукты. Особенно меня радовало, что собеседники из уважения к гостю дискутируют на понятном ему языке, будто бы и и так не понял.

Из Тбилиси я летел в Азербайджан, сосед в самолете поинтересовался, откуда я, я поинтересовался, откуда он, — оказалось, он родился в Агдаме. По мнению некоторых экспертов, именно портвейном этой марки был пропитан Советский Союз. Помню, как в студенчестве проснулись однажды после дня рождения, который отмечали в общежитии, а ляк на казенном столе разъеден полностью. Память тоже стиралась.

Но Азербайджан запомнился. Я встречался с ветеранами оппозиционного движения, которое было почти полностью раздавлено Алиевым-младшим, и меня поразило полное отсутствие надежды на демократические перемены, и нельзя было понять, это апатия или трезвое понимание ситуации. Спустя годы видно, что это было и то, и то.

В Ереване меня завели в кафе, которое заняло первое место то ли в Европе, то ли на Кавказе — в каждой стране вам обязательно покажут что-то лучшее в мире. Я немного знал Армению, работал там после землетрясения 1988 года, потом летал туда на съемки фильма по своему сценарию. Фильм назывался «Цавет танем», возьму твою боль, там в центре судьба молодой женщины, которую я помогал доставать из-под завалов, ей потом ампутировали руку и обе ноги, я ездил к ней в больницу в Москву, но это другая история…

В Ереване атмосфера отличалась от Баку — живая и горячая, местная журналистика захлебывалась от эпитетов. Как объяснял мне один специалист, настоящий кофе должен быть четыре раза очень: очень черный, очень горячий, очень сильный и очень маленький.

Я вернулся в Прагу и решил применить эти критерии для одной неизлечимой болезни традиционных организаций — частых бесконечных беспощадных совещаний.

Я отвечал за главное совещание, обсуждение повестки дня с директорами всех языковых служб и руководителями департаментов радио. Человек тридцать садились за один стол, еще столько же у стенок, начальство группировалось во главе овального стола, остаток теснился вокруг, и я как главный редактор всем по очереди давал слово. Через час все дружно шли на обед.

Прежде всего я попросил покинуть зал руководителей департаментов — кадров, технологии, финансов, безопасности, различных вспомогательных служб. Предложил проводить отдельное корпоративное совещание, где все они могут озвучивать свои вопросы. Затем вспомнил свою работу в документальном кино с Аркадием Рудерманом, гениальным документалистом времени перестройки. Аркадий как-то одобрил мою постановку одной дискуссии на телевидении, когда участники сидели не рядом, а напротив друг друга, на расстоянии, и так образовывалась дуга напряженности.

Я пересадил президента на противоположный от себя конец стола, ввел лимит времени — одна минута, а вначале, пока все рассаживаются, приказал врубить музыку. Не помню, что, может даже Jailhouse Rock Элвиса Пресли. Потом каждый раз играли другую, выбирал директор, который рассказал самую интересную новость накануне. На тридцатой минуте все вставали и дружно шли на обед.

После меня поменялось несколько главных редакторов и президентов, но на общих совещаниях еще долго все сидели, так, как когда-то рассадил их я. Отдельно продолжает собираться регулярное корпоративное совещание.

Еще одна вещь, которую я как главный редактор подтолкнул, — создание редколлегии. На радио не существовало этого института для вырабатывания профессиональных журналистских решений. Перед возвращением в белорусскую службу я оставил это предложение президенту и своему преемнику, новому главному редактору.

Меня поблагодарили за работу, похлопали в ладоши, и, когда редколлегия была создана, меня туда не включили. Директора служб вообще в редколлегию не вошли.

Один из документов в моей компьютерной папке главного редактора — предложение ввести на радио должность «директор будущего». Я перечитал сейчас — все довольно складно, только не прописал бюджет. Должность не ввели, но что же, каждый достойный директор службы — директор будущего.

• 7
• 0
• 0
• 0
• 2
• 1
• 0
• 0