Имели ли смысл восстания ХІХ века? А протесты 2020-го? Бунтовать или молчать? Действовать или ждать?

Когда четыре года назад народ массово вышел на улицы и площади, когда выплеснулись обиды и мечты, которые копились 30 лет, мало кто думал, что это вызовет в ответ настолько зверские репрессии. Этот маховик не останавливается, в отчаянии многие люди задаются вопросом: а правильно ли было протестовать в 2020-м? Не сделали ли те события больше вреда, чем пользы для нации? Не были ли безответственными люди, которые тогда вдохновили общество безосновательными надеждами, за которые сейчас расплачиваются сотни тысяч людей? А вот сидели бы тихо — не знали бы лиха. Может бы, когда-нибудь позже случился более благоприятный момент, когда бы можно было все поменять тихо-мирно, без крови и страданий? 

Эти вопросы вызывают параллели с аналогичными вопросами относительно восстаний против Российской империи, которые происходили на наших землях в XIX веке: 1830-1831-го, и особенно 1863-1864 годов.

Это были сильные подъемы национального духа, выступления народов бывшей Речи Посполитой против оккупационной власти Российской империи, которая стремилась «переварить» захваченные земли, полностью их унифицировав и русифицировав. Именно с тех пор — славные чины многих исторических фигур, которых мы сегодня воспринимаем как белорусских национальных героев. Ярчайший пример — Кастусь Калиновский, перезахоронение останков которого в Вильнюсе в ноябре 2019 года превратилось в грандиозную национальную манифестацию. И чьим именем названо вооруженное формирование, в составе которого белорусские добровольцы ведут борьбу против уже современной формы Российской империи.

Хотя те восстания вошли в пантеон героических событий истории, нет ничего кощунственного в сомнениях насчет их уместности. Подобные вопросы нередко ставятся не только у нас, но и в соседней Польше, где из тех восстаний создан настоящий культ. Ведь если мы еще можем спорить относительно того, насколько большой в них был белорусский национальный фактор и имеем ли мы вообще право на это наследие, то у поляков никаких сомнений в польскости этих восстаний нет и быть не может. 

Вопросы же относительно целесообразности возникают, бывает, и у поляков потому, что, как известно, оба восстания закончились тяжелым поражением и после них на долгие десятилетия польские дела оказались в намного худших условиях, чем это было раньше.

Разъяренные власти Российской империи жестоко мстили «неблагодарному» обществу, разрушая те институты, которые раньше позволяли устраивать в рамках империи более-менее комфортную национальную жизнь, несмотря на отсутствие политической независимости. Не говоря уже о разрушении десятков тысяч человеческих судеб.

Польский взгляд на восстания

Наиболее болезненные потери были понесены после восстания 1830-1831 годов, так как тогда было особенно много что терять. Дело в том, что после победы над Наполеоном в 1815 году к Российской империи по решению Венского конгресса отходил изрядный кусок этнически польских земель, большая часть созданного Наполеоном в 1807 году Великого Герцогства Варшавского. На этих землях была образована отдельная административная единица под названием Царство Польское. 

При Александре I, который довольно дружелюбно относился к полякам, на территории Царства Польского проводилась достаточно либеральная для Российской империи политика. Ему была дана Конституция, согласно которой ключевые посты в царстве могли занимать только местные уроженцы, а императорский наместник не имел права принимать никаких важных решений без согласия созданного при нем государственного совета. Некоторые важные должности заняли лица, которые были высокими чиновниками еще в Речи Посполитой и даже в наполеоновском Великом Герцогстве Варшавском.

Действовали здесь также сейм и местные сеймики. Польский язык был официальным, именно на нем работали все государственные учреждения, он же доминировал и в сфере образования. Кроме того, Конституция Царства Польского предусматривала особые права для Римско-католической церкви, также в ней прописывались основные демократические свободы. 

Территории бывшей Речи Посполитой, которыми Россия завладела еще до 1815 года (современные Беларусь и Литва, правобережная Украина, Белосточчина), в состав Царства Польского включены не были, поэтому на них эта Конституция не распространялась. Но и здесь местные элиты сохраняли свои имущественные и политические влияния, а польский язык оставался фактически официальным языком края.

Конечно, нельзя сказать, что это все было так уж идиллически. Не всегда все положения, записанные в Конституции и других законах, строго соблюдались, были многочисленные нюансы. К тому же в конце правления Александра I, а особенно после его смерти и воцарения в конце 1825 года нового императора, Николая I, предпринимались все более решительные шаги по ограничению декларируемых прав поляков. Так что особо забыть о том, что они живут в оккупированном крае, у них не получалось. А тем более трудно было это сделать тем представителям общественной элиты бывшей Речи Посполитой, которые жили за пределами Царства Польского. Вопрос относительно объединения всех территорий бывшей Речи Посполитой в одну административную единицу, на которой действовала бы Конституция Царства Польского, постоянно поднимался, но позитивного решения не получал.

Не удивительно потому, что в ноябре 1830 года в Польше, а также в Беларуси, Литве и правобережной Украине вспыхнуло восстание, которое продолжалось почти год и было жестоко подавлено правительственными войсками. Что имело очень плохие последствия. Много участников восстания были убиты в боях или казнены, многие лишены имущества и высланы вглубь России, немало было тех, кому пришлось эмигрировать.

Павялічыць

Но главное даже не это. После восстания мало что осталось от прежних данных полякам привилегий. В Царстве Польском была отменена конституция, ликвидированы сейм, правительство и собственная армия. Также были ликвидированы крупнейшие образовательные площадки, включая Варшавский и Вильнюсский университеты. Началась борьба с католической церковью, а также наступление на права шляхты, особенно средней и мелкой. 

Фактически оказалось, что поляки за свое желание быстро восстановить независимость путем вооруженного восстания большинство приобретений, которые смягчали им существование под оккупацией, потеряли, ничего взамен не приобретя. А новое, снова неудачное восстание, которое разразилось через 30 с лишним лет, в 1863-1864 годах, ситуацию только еще больше усложнило.

Вплоть до того, что некоторое время после него не разрешалось собираться группой даже на семейные торжества, не допускалось использование польского языка в публичных местах, а на печать по-литовски и по-белорусски латинским шрифтом запрет держался вплоть до начала ХХ века.

Так, может, не стоило тогда и вообще шевелиться? Может, лучше было бы всем сидеть тихо и не будить лихо?

История — не шахматная партия

Традиция вооруженных национально-освободительных и просто народных восстаний за свои права стара как мир. Мы знаем в истории их очень много в разные времена, у разных народов и на разных континентах. И далеко не все они заканчивались победой повстанцев. Даже наоборот, чаще властям рано или поздно удавалось их подавить. И совсем редко бывало, чтобы подавление восстаний не заканчивалось жестокими репрессиями, от которых страдали целые сообщества. 

Но, как ни парадоксально, в болезненных поражениях может быть не только отрицательная, но и положительная сторона. Совместный осознанный опыт прохождения через суровые испытания способствует закалке и сплочению сообщества, вынуждает его ценить то, что буквально выстрадано поколениями ценой больших жертв. Так и восстания XIX века дали много героев, о которых слагались легенды, примерами которых люди руководствовались сами и учили детей.

Память о жертвах и легендах, которыми окутывались события восстаний, ложились в основу в том числе литературных, художественных произведений, исторических трудов. На них, в свою очередь, воспитывались новые поколения патриотов, которые впоследствии, уже в положенный исторический момент, достигли того, чего не смогли добиться предки. Такой моральный фактор никак нельзя недооценивать.

Но почему бы тем предкам самим было не подождать того положенного исторического момента, сохранив тем самым жизни людей, не ломая их судьбы и не создавая лишних трудностей для существования народа? Не проявили ли они преступную неосмотрительность, выступая против могущественной империи в неблагоприятный момент без всяких шансов на победу?

На самом деле, так легко говорить и оценивать постфактум, когда максимально проясняется вся диспозиция: и собственные возможности, и силы и намерения противника, и настроения и размер противоречий в своем и противоположном лагерях, и позиция внешних факторов, да и вообще сами тенденции развития человеческого общества и на местном, и на глобальном уровне. Это сегодня мы знаем, что восстания те были не только совсем слабо организованы, но к тому же в тех условиях не сложилось ни внутренних, ни внешних факторов, которые могли бы привести к их победе. Ведь перед нами как на ладони не только результаты конкретных восстаний, но и панорама того, что происходило спустя годы, десятилетия или даже столетия после них. А те люди, которые тогда поднимались на восстания, будущего, естественно, не знали, перед их глазами были только прошлое и настоящее. Исходя из этого и принимались решения. 

А какие-то, хотя бы минимальные шансы — они же есть всегда. Иногда решающее воздействие на исход борьбы оказывают не только объективные факторы, но также и допущенные в ходе нее той или иной стороной ошибки и просчеты. Да и вообще многое может зависеть от неожиданного стечения обстоятельств, прилета «черного лебедя». История — это никогда не шахматная партия, во время которой все фигуры имеют четко очерченные возможности ходов, за которые не могут выходить, а потому все можно просчитать на много ходов вперед. Как бы ты к чему-то ни приготовился — всегда есть место неожиданности.

Без Статута и Унии

Для Беларуси самыми крупными потерями после подавления восстания 1830-1831 годов стали, кроме закрытия Виленского университета, — отмена действия Статута Великого Княжества Литовского с переходом полностью на общероссийское законодательство и ликвидация в 1839 году Берестейской церковной унии. 

И одно, и другое сильно повлияло на состояние общественной жизни в крае. Известно, что отдельное законодательство — сильный фактор особенности территории. Не зря же и при современных углублениях межгосударственной интеграции прежде всего ведется речь об унификации или гармонизации нормативных актов. 

Что касается церковной унии, то само по себе ее наличие также определяло особенность края, выделяло белорусов-униатов как среди поляков-католиков, так и среди русских-православных.

Правда, до ХІХ века восточный обряд греко-католичества претерпел большое влияние со стороны обряда латинского, и вообще в нем были заметны полонизационные тенденции. Но в то же время по сравнению с другими конфессиями здесь было все же больше всего белорусских элементов, что и не удивительно, учитывая то, что подавляющее большинство верующих-униатов были белорусскоязычными крестьянами. А потому можно было бы надеяться, что если бы уния тогда уцелела, то в будущем ее роль в нациообразующих процессах могла бы быть сравнимой с той, которую она сыграла в украинской Галиччине.

Неслучайно профессора Вильнюсского университета 1820-х годов, которых некоторые исследователи склонны считать даже зачинателями белорусской идеи, такие как Михал Бобровский, Игнат Данилович, Игнат Онацевич, Платон Сосновский и Язеп Ярошевич, были «поповичами» — сыновьями униатских священников.

Правда, не факт, что если бы восстания 1830-1831 годов не было, то ликвидация унии не состоялась бы. Проект объединения униатов с православными был составлен еще в 1827 году. Но если бы процесс затянулся, то это было бы сделать уже куда сложнее. Об этом свидетельствует пример восточных районов Царства Польского, где объединение униатов с православными решились провести только в 1875 году. Если еще менее 40 лет до того на большой территории все прошло более-менее гладко, то в 1870-е уже коса много где находила на камень. Крестьяне активно сопротивлялись, отказывались принимать православных священников, бойкотировали православные церкви, а многие из них в знак протеста перешли в римо-католичество, сначала фактически, а после и формально.

Бунтари и «соглашатели»

Народы Восточной и Центральной Европы, порабощенные в пределах Российской и Австрийской (после Австро-Венгерской) империй, в XIX веке почти все сталкивались с выбором — восставать или не восставать против своих мучителей и угнетателей. И решали эту дилемму по-разному.

Российской империи весь ХІХ век удалось удержать в лояльности себе финнов, эстонцев и латышей — крупных антироссийских выступлений на их землях не отмечалось. Финны до поры довольствовались своим наибольшим во всей империи уровнем автономии в виде Великого Княжества Финляндского, а латыши и эстонцы в качестве главных своих врагов и соперников видели тогда не Россию, а местные немецкоязычные элиты, которые господствовали там еще со времен крестоносцев орденов.

Народы, входившие в состав Австрийской империи, пережили национальный подъем во время «Весны народов» 1848-1849 годов. Тогда по всей империи прокатилась волна восстаний, которые в историографии часто называются революциями: в Венгрии, Чехии, Словакии, Галиции (населенной поляками и украинцами), Северной Италии, Хорватии, Трансильвании (населенной венграми и румынами), Воеводине (населенной прежде всего венграми и сербами), Далмации, Словении.

В каждом из этих регионов революции имели локальные особенности, зависящие от местных условий и от того, как складываются межнациональные отношения. Одни народы, главной проблемой для которых была германизация (венгры, чехи, словенцы), выступали против Вены и направляли свои требования о расширении собственных прав непосредственно к ней. Те же, которые подвергались жестокой мадьяризации, главного врага видели в Венгрии и сражались прежде всего против нее (словаки, хорваты, румыны, сербы). На этих противоречиях играл имперский центр, используя их в свою пользу. Так, хорваты во главе с баном Йосипом Елачичем приняли активное участие в подавлении Венгерской революции в обмен на обещание вывести Хорватию из-под венгерской власти. 

В конце концов все революции Вене удалось, хотя и с трудом и с помощью России, которая ввела войска в Венгрию, задушить. Но империя уже не могла быть прежней. Спустя почти 20 лет, в 1867 году, император Франц Иосиф и должен был согласиться с превращением Австрийской империи в Австро-Венгерскую. В составе венгерской ее части определенную автономию имело Королевство Хорватия и Славония. Чехи, которые вошли в австрийскую часть, иногда ставили вопрос, чтобы им в составе империи дали такой же статус, как Австрии и Венгрии, но добиться этого не смогли. В целом же Австро-Венгрия окончательно превратилась в «многоцветную империю», где все многочисленные народы, хотя и были, как правило, недовольны друг другом, а некоторые подвергались и явному давлению и дискриминации (как, например, словаки от венгров), все же имели возможность кое-как защищать свои интересы через парламентские процедуры и органы местного самоуправления. 

Крупных национальных восстаний к концу существования Австро-Венгрии удавалось избежать, но когда в 1918 году, после проигранной Первой мировой войны, империя оказалась в ситуации острого кризиса, все народы из нее разбежались, создав или независимые, или федеративные (Чехословакия, Югославия) государства или соединившись со своими соплеменниками из других государств (поляки, румыны, итальянцы). 

В целом же особой зависимости национальной судьбы от того, что кто-то восставал, а кто-то решал вопросы с имперским центром компромиссно, не замечается. Если после Первой мировой войны для народов пробило соответствующее время, то все зависело не от их подвигов в прошлом, а от способности решительно действовать и иметь поддержку в обществе здесь и сейчас.

Быть «на правильной стороне»

Правда, немаловажно еще при этом находиться и «на правильной стороне истории», воплощать своим движением наиболее соответствующие эпохе тренды в развитии общества. Восстания XIX века в Польше, Беларуси и Литве вписывались в них не до конца. Они были по своему характеру преимущественно шляхетские — особенно восстание 1830-1831-го — и в их идеологии значительно чувствовалась тоска по старой Речи Посполитой, историческое время которой уже прошло.

Развитие капитализма тогда во всей Европе неуклонно разрушало бывшие сословные перегородки на основании происхождения, на политическую арену выходила и активно требовала себе прав на полноценное участие в жизни общества буржуазия, пробуждались крестьянство и новорожденный пролетариат. Модерные нации, которые как раз тогда начали в нашем регионе формироваться, должны были объединять все категории общества на основании осознания ими общих, внесословных и внеклассовых интересов. Что давало бы и восстаниям более широкую социальную базу. 

Но и во время первого, и во время второго восстаний такая ситуация еще не сложилась, участие в них других социальных групп, вне шляхты, было ограничено. Только после поражения восстаний это было наконец полностью осознано и в польском обществе приобрела популярность концепция «органического труда» — деятельности на благо экономического и культурного развития своего края, всех социальных групп общества.

Однако на землях вне этнической Польши это приобретало другое измерение. В Беларуси разница между общественными элитами и большинством крестьянства была не только сословная, но и языковая или конфессиональная, а часто и та, и другая. Что вызвало естественные антагонизмы и делало практически невозможным формирование на территории всей бывшей Речи Посполитой единой модерной нации. Пути неизбежно должны были разойтись, и вопрос был только в том, насколько далеко. 

Историческая запоздалость

У белорусов не может быть точно такого же отношения к событиям восстаний XIX века, как у поляков. Ведь мы, естественно, рассматриваем их прежде всего через другую призму: как это влияло на историческую судьбу не польского народа, а белорусского. Нас, конечно, прежде всего интересует и волнует то, насколько восстания, ставшие важной составной частью не только польской, но и нашей истории, поспособствовали объективному историческому процессу формирования белорусской нации, а насколько ему повредили.

Одна из главных проблем белорусского движения, которая не дала ему широко развернуться и привела к тому, что оно всегда был более слабым и наименее влиятельным во всем нашем регионе, была его историческая запоздалость. По словам известного чешского историка Мирослава Гроха, каждое успешное национальное движение должно пройти в своем развитии три важные фазы:

1) фаза «А», когда у части местных интеллектуалов появляется большой интерес к жизни своего народа, притом не только и не столько его элиты, но и низших общественных слоев, прежде всего крестьянства. Эти интеллектуалы начинают глубоко исследовать язык и культуру народа, создавать соответствующую литературу, но пока что не выдвигая политических требований;

2) фаза «B», когда часть интеллектуалов, не ограничиваясь личным изучением истории, языка и культуры народа и их развитием, начинает среди этого народа национальную агитацию. Они начинают доказывать людям, постепенно расширяя аудиторию, что их родной язык и культура, которые до сих пор находились в подчиненном, «низком» состоянии, на самом деле не хуже других, что ими нужно гордиться, а не стесняться их, и вообще этот народ, который отличается от других, имеет право сам решать собственную судьбу;

3) фаза «С», когда народные движения получают массовую поддержку, у них появляются политические требования и цели, в том числе и относительно собственной суверенной государственности.

У белорусов фаза «А» началась примерно в одно время с другими народами. Начиная с рубежа XVIII-ХІХ века у интеллектуалов родом с наших этнических земель можно заметить элементы явной заинтересованности языком и культурой местного крестьянства, самобытной историей этого края. Но в итоге процесс этот затянулся аж на целый век, и в фазу «B», когда наконец началась заметная и последовательная национальная агитация, белорусы сумели перейти только на рубеже ХІХ и ХХ веков. Все соседи пришли к этому куда раньше, и к тому времени были уже значительно впереди, что со скорбью признавали в своей публицистике и сами наши зачинатели.

Переход же в фазу «С» пришлось делать уже в скором времени, под влиянием неспокойных революционных и военных событий, не успев заложить под это основательный предварительный фундамент. Поэтому и в принципе правильные слова и действия, которые делались под влиянием аналогичных соседских, как, например, провозглашение БНР в 1918 году, нередко повисали в воздухе и оставались более декларативно-символическими, чем реальными — ведь для их воплощения в реальную жизнь (или хотя бы действительно убедительных попыток это сделать) явно не хватало хоть сколько-нибудь массовой поддержки идеи со стороны общества. 

Цеплялась, но с места не трогалась

И вот тут возникает логичный вопрос: а не было ли первопричиной такого исторического опоздания белорусского движения то, что его потенциальные силы обескровлялись после разгрома «польских» восстаний и других форм протестной активности? Ведь во время послевосстанческой реакции под разгром у нас попали среди прочего и такие институты, которые у других народов стали кузницами для вскармливания национальных кадров.

Так, после восстания 1830-1831 годов был закрыт Виленский университет, а после восстания 1863-1864 годов — Горы-Горецкий земледельческий институт. На территории белорусско-литовского края после того вплоть до самого конца Российской империи не осталось высших учебных заведений. Если латышская или эстонская талантливая молодежь могла поступать в Дерптский университет, украинская — в Киевский, Харьковский или Новороссийский (в Одессе), то белорусы и литовцы за высокой наукой должны были отправляться за пределы своего края. Нельзя сказать, что это делало совершенно невозможными их приход к национальной идее и последующую работу ради своего народа — но все же значительно это затрудняло и откладывало во времени.

Не говоря уже о том, что многие деятели, которые интересовались белорусским языком и культурой, в результате участия в восстании преждевременно погибали или должны были навсегда или на длительное время покидать край, отправляясь в далекую сибирскую ссылку или в эмиграцию на Запад. Где жили уже другими проблемами. Не пришла ли бы со временем героиня восстания 1830-1831 годов Эмилия Плятер, которая сильно интересовалась белорусской народной культурой, к белорусской национальной идее, если бы не погибла молодой? Не сформулировал бы Кастусь Калиновский эту идею, не стал «отцом нации», если бы его не повесили на виленской Лукишской площади в марте 1864-го? И не было бы из этого больше пользы? Ответы на эти вопросы — только гипотетические.

Павялічыць

А в реальности совместно переживаемые невзгоды укрепляли у нашей шляхты и до того сильное чувство единства со своими братьями по несчастью из этнической Польши. У них были совместная забота, совместные герои и мученики, совместные мифы и легенды, совместные мечты и чаяния.

Это, конечно, не исключало ощущения региональной особенности и интереса к народной культуре, которая на этих землях была белорусской. Вспомним хотя бы Александра Рыпинского, который в 1839 году в парижской эмиграции прочитал публичную лекцию «Беларусь. Несколько слов о поэзии простого люда этой нашей польской провинции, о его музыке, пении, танце, etc.», которую впоследствии издал книжкой. Или Ян Чечет, который активно собирал и публиковал белорусский фольклор и сам писал стихи на белорусском языке. Или Винцент Дунина-Марцинкевич, перу которого принадлежит немало литературных произведений, полностью или частично написанных по-белорусски. Или «деревенский лирник» Владислав Сырокомля и «вещатель» Адама Мицкевича, все творчество которых пропитано белорусскими мотивами. Таких имен можно назвать немало.

Но вот перейти черту, после которой открыто заявить, что белорусы — отдельный народ и от русских, и от поляков и «язык наш есть такой же людской и барский, как и французский, либо немецкий, либо какой-то другой», никто долгое время не осмеливался.

Белорусская особенность воспринималась скорее как естественный барьер на пути русификации местных крестьян и как залог сохранения этой территории в польской культурной орбите, но не как самостоятельная ценность. Даже тот же Дунин-Марцинкевич, который сегодня считается первым классиком новой белорусской литературы, держа вместе с дочерью в конце 1870-х годов тайную домашнюю школу для обучения детей, белорусской идеи через нее, по более позднему свидетельству одного из учеников, будущего писателя-«нашенивца» Ядвигина Ш. (Антона Левицкого), никак не проводил: 

«Учили нас там по-русски, по-польски, по-французски, учили разным наукам, но ни истории Беларуси, ни даже белорусского языка мы не слышали… Может, этого наши родители не требовали, может, даже не хотели, но все-таки в детской памяти (а были среди нас и большие подростки), как на мягком воске, песняр белорусский должен был свою печать выдавить. Марцинкевич этого не сделал. Мы даже его произведений не умели…

Умел покойный побуждать нас к учению, умел строить шутки, был для нас очень добрым; любили и почитали его околичные крестьяне и соседи, но с писанием своим, с мыслями своими ото всех запирался в кладовку! И хотя ковал он там белорусский живой язык, хотя он первый показал, что язык этот не тяжелый, не топорный, каким его считали, а гладкий, гибкий, певучий, лиричный, богатый словами и обращениями, которых хватает выразить даже такие волшебные произведения, как Мицкевича; хотя он первый сеял зерна, на восход которых, пожалуй, надеялся ли сам, — но в повседневной своей жизни не имел смелости заявить себя искренним белорусам, не имел смелости белорусскую идею допасовать к жизни и из-за этого не мог повлечь за собой большего объединения близких себе людей, не смог даже найти наследников своей идеи; и хотя дело белорусского возрождения зацепил, но с места его не сдвинул».

Фактически только в предисловии к сборнику «Дудка беларуская», который вышел в 1891 году, его автор Франтишек Богушевич — кстати, бывший повстанец 1863-го — однозначно заявил, что «наш язык для нас святой, потому что он нам от Бога дан, как и другим добрым людям, и говорим же на нем много и хорошего, но так уж мы сами пустили его на издевательство, так же, как и паны великие охотнее говорят по-французски, чем по-своему».

И что «может, кто спросит: где же сейчас Беларусь? Там, братцы, она, где наш язык живет: она от Вильнюса до Мозыря, от Витебска за малым не до Чернигова, где Гродно, Минск, Могилев, Вильнюс и много городков и деревень…». Эти слова сильно тронули сердца молодых белорусов и побудили их к работе на национальном поприще. Разве что только отныне и можно говорить о полноценном и окончательном переходе белорусского движения к фазе «B» по Гроху. Очень поздно, у соседей это произошло по крайней мере на поколение раньше.

«Мягкая белорусизация», которая не состоялась

Все сказанное выше касалось прежде всего влияния восстаний на активность в белорусском направлении представителей местной элиты, чаще всего, из полонизированной шляхты, по вероисповеданию римо-католиков. Именно эта категория общества стала основным двигателем обоих восстаний на наших землях. И прежде всего из этих сред, как мы знаем, в конце ХІХ и начале ХХ века происходили те люди, которые запустили организованное белорусское движение. 

Но есть здесь также и другой, не менее важный аспект. Дело в том, что со второй половины 1850-х, после очередной смены на российском императорском троне, когда к власти в Петербурге пришел более либеральный Александр II, в стране начались так называемые великие реформы. И в их рамках среди прочего министерство народного просвещения во главе с Александром Головниным всерьез задумалось над тем, чтобы в народных школах на западных землях империи ввести в качестве вспомогательного языка местные диалекты. Естественно, имея целью не формирование отдельных белорусской и украинской наций, а облегчение из-за этого «деполонизации» и «обрусения» края.

И это был не только умысел, делались и конкретные практические шаги. Так, 1 декабря 1862 года были одобрены цензурой и после того напечатаны «Рассказы на белорусском наречии», которые должны были исполнять в народных школах роль своеобразного учебника, книги для чтения. В этой небольшой книжечке было помещено 5 рассказов на различных белорусских говорах, начиная от центральнобелорусского и заканчивая западнополесским.

Как раз в январе 1863 года, когда началось восстание, это издание было утверждено для использования в школах. Но в 1864-м, когда восстание было подавлено и в крае бесилась муравьевская реакция, от идеи использования в обучении местных говоров отказались и больше к этому не возвращались, был взят твердый курс на классическую русификацию, с использованием только «великорусского» языка. «Рассказы на белорусском наречии», авторство которых до сих пор точно не установлено, остались только историческим памятником.

Именно они, кстати, — та книжка, которую нашли российские пограничники в коробе книгоноши в одноименном рассказе Владимира Короткевича. Рассказ «Чы добра мы зрабілі, пакінуўшы вунію, который обсуждают поручик Ферди Вольке и прапорщик Олег Буткевич, — как раз отсюда.

Известно также, что одновременно с этим читанкой-учебником было задумано издание провластного журнала для крестьян на белорусском языке под названием «Друг народа», на который в начале 1863 года было уже выделено ассигнование. Но дело опять-таки не сдвинулось с мертвой точки, так как началось восстание. 

Вероятно, если бы этим намерениям удалось тогда осуществиться и крестьянские дети хоть немного поучились по белорусскоязычным букварям, а их родители видели, что их родная речь может употребляться не только в разговорах простых людей, но и на письме, то и понимание того, что «язык наш есть такой же людской и панский, как и французский, либо немецкий, либо и другой какой», пришло бы куда раньше. А тогда история могла бы повернуться иначе, и к временам, когда после Первой мировой войны разрушались империи и в нашей части Европы создавались новые национальные государства, мы подошли бы куда более сильными и уверенными, чем это было в реальности.

Впрочем, не факт, что такая либеральная политика в образовательной сфере и так продержалась бы долго, у нее тоже были влиятельные противники. Которые воспользовались восстанием 1863 года в том числе и для того, чтобы нанести удар по уже в то время достаточно резвому и заметному украинскому движению. Несмотря на то, что Украина не была охвачена повстанческими настроениями, в июле 1863-го министром внутренних дел Петром Валуевым был издан циркуляр, которым запрещалась публикация книг на «малороссийском», то есть украинском языке, за исключением художественной литературы. А в 1876 году Александром II был издан печально известный Эмский указ, которым фактически объявлялась вне закона любая украинская активность. Можно предположить, что аналогичные акты принимались бы и против белорусского движения, как только бы российские власти увидели в нем такую же потенциальную опасность. Но на практике он до самого начала ХХ века слишком серьезной проблемой так и не стал.

Все сложно

Однозначного ответа на поставленный в заголовке вопрос не будет. Вряд ли его вообще возможно дать. Ведь исторические последствия от принятых или не принятых в определенное время решений бывают совершенно непредсказуемыми. То, что в одних обстоятельствах может сработать во благо, в других срабатывает на зло, и наоборот. Никто не может точно предсказать будущее во всех его нюансах, а то, что прекрасно работало в прошлом, в новой ситуации может быть совсем недейственным. Окончательно все расставляется на свои места через значительное расстояние времени, да и то не до конца и с оговорками.

Исторический процесс наполнен самыми разными поворотами, и все народы без исключения в ходе него переживали различные испытания. Которые для современников были карой с небес — не зря же говорят «не дай Бог жить в эпоху перемен», — и многим казались «непотребщиной», но для их потомков впоследствии становились предметом гордости и источником вдохновения. А выбрось память о тех событиях из фундамента национальной идеи — кажется, и все здание рухнет, не останется чем и гордиться.

Как положительные фигуры могут одновременно входить в историю и бунтари, и лоялисты. А их оценка будущими поколениями зависит не только от результатов деятельности, но и от ее мотивации.

• 32
• 0
• 2
• 1
• 1
• 1
• 0
• 3