Иван Шамякин: правоверный коммунист и белорусский патриот до мозга костей. Алкоголь, идейность, посылки из Москвы: как это могло сочетаться?
Воспоминания Ивана Шамякина произвели фурор своей искренностью. До него так откровенно не писали об алкоголе, коллегах, имуществе. Они также позволяют заглянуть во внутренний мир одного из самых популярных белорусских писателей ХХ века и понять, как покупали их и что не продавалось.
Пистолет в столе
Старость Ивана Шамякина была невеселой. В начале 1990-х трагически умер 41-летний сын Александр. «Беда, когда денег нет, но еще большая беда случается, когда дети знают, что они есть и умеют получить их, пользуясь материнской или родительской любовью», — горько писал Шамякин.
Саша выучился на геолога, работал в Институте инженерных исследований, но «лишнюю рюмку принимал». Его мучила бессонница, лекарство от нее он сочетал с алкоголем, что и привело к роковому концу. Марию Филатовну это подкосило, она потеряла интерес к жизни и чуть ли не ежедневно ездила на Северное кладбище.
Развалился Советский Союз, инфляция сожрала вклады и сбережения. На сберегательной книжке Шамякина «сгорели» 90 тысяч советских рублей. Для сравнения: средняя зарплата в 1985-м в городах составляла 200 рублей, самая дорогая машина, «Волга», с 1983 года стоила 11 200 рублей.
Народный писатель, который за 45 лет привык к заботе и поддержке со стороны государства, был дезориентирован. С одной стороны, растаяли материальные блага, с другой — была сломана понятная схема взаимодействия с властью. В загон загнали такой дорогой для писателя белорусский язык.
В советское время Бровке, Танку, Шамякину удавалось язык защищать: «Что-то выбивали: издательства, журналы, постановление о книжной торговле, критику министров просвещения, культуры, «Белпотребсоюза», а тогда они боялись критики сверху — из ЦК.
Во всяком случае при, безусловно, ненормальном положении с языком никто из нас не боялся, что завтра не выйдут «Полымя», «Нёман», «Маладосць». Это было бы ЧП, за это полетели бы головы. А сейчас угроза такая висит, и никому нет дела…»
Растерянность, пессимизм, злость читаются в последних его произведениях, написанных в лукашенковское время, — «Сатанінскі тур», «Падзенне», «Губернатар».
Однажды на заседание совета Союза писателей старый Шамякин пришел с авоськой, полной пачек банкнот: забрал какой-то гонорар. Так и сидел, положив на колени кучу обесцененных денег.
В дневниках он вспоминал, как после войны они с женой, учитель и фельдшер, от большой бедности купили козу. То же случилось в 1990-е: «С козы начинали — козой кончаем».
Пессимизм Шамякина, однако, не переходил в беспросветность, он был большой жизнелюб: «Боюсь пить, но выпить хочется. Этого требует душевное состояние, настроение. Жить хочется! Жизнь не надоела. Я люблю ее, жизнь.
Сидели на торжественном вечере БГУ с Иваном Чигриновым. Затронули тему, что грабят квартиры. Я говорю: «Пистолет надо иметь». Иван отвечает: «Не хочу пистолет… еще застрелишься». Потрясло меня. Неужели человек думает о таком конце? У меня вот он, пистолет, под рукой, в ящике стола. Но у меня никогда не появилась эта страшная мысль — ни в какие минуты отчаяния, горя, боли».
После смерти жены тот наградной пистолет Шамякин сдал. Об отношениях с женой и отношении к ней — отдельно ниже.
«Миночка крученый»
Дед Шамякина Мина Василевич всю жизнь работал как вол, чтобы выбиться из бедности в лесистом углу между Гомелем и Новозыбковом — у самой российской границы. Еще более эфемерная, чем сейчас, она какое-то время даже разделяла надвое родительское подворье.
За резкий характер деда называли «Миночка крученый». Он был первым в роде с фамилией Шамяка — а его дети-внуки стали уже Шамякиными. (На востоке Беларуси фамилии закрепились позже, чем на Западе, и российские власти массово переделывали Шамяк в Шамякиных, Машеров в Машеровых, а Мазуров — в Мазуровых.)
А фамилию, согласно семейной легенде, привез из царского войска старший брат Мины, Пимен Василевич. Пришел из солдат с казенной бумагой, в которой почему-то значился Шамяк. А прадеды еще назывались Черноземами. Такая фамилия была одна на всю деревню Корма в семьсот дворов.
Мать Шамякина носила редкое имя Синклета, ее отец был при царе старостой Кормы.
Сходство с дедом по матери, Степаном Калининым, родственники видели в Иване, отмечая: «Такой же пузатый и такой же головастый». Солидный, значит, и с практическим умом.
После революции деда не записали в «эксплуататоры», так как один из его сыновей, Алексей, организовал в гражданскую красный партизанский отряд и был убит в спину возле родного дома.
Чтобы получить представление о детстве Шамякина, нужно читать … «Новую землю». Поэма, написанная сыном наднеманского лесника Якубом Коласом, и через поколение точно иллюстрировала жизнь. Государство было другое, строй изменился, местность в 400 км от коласовской, а суть осталась: переезды, постница, частая несправедливость начальства. Шамякин вспоминал, как дядьки-лесники собирались и вслух читали поэму, одобрительно матеря автора: «Во змей! Как у нас подсмотрел!»
После войны, в Минске, Шамякин, несмотря на разницу в возрасте, сошелся с Якубом Коласом. Молодого секретаря Союза писателей ежемесячно посылали в особняк одинокого классика принимать членские взносы. Они принимали по рюмке, а жена Шамякина со временем начала заметно нервничать, когда он говорил ей утром, что в сегодняшних планах — поход к Коласу.
Вестерн под Добрушем
Отец Ивана, Петр Шамякин, был лесником всю жизнь. За исключением периода, когда его перевели на новый участок, а предшественник встретил семью на пороге с ружьем в руках и отказался уходить. Шамякин пошел в лавочники, но за пару месяцев прогорел, отдал в компенсацию телку и попросился снова в лес.
Лесникам в 1930-е жилось легче, чем колхозникам: можно было держать лошадь, например. Но была и своя специфика. Петр Шамякин был хромым: пойманный в лесу порубщик ударил его обухом, попав по ружью, висевшему на плече дулом вниз. Залп из двух стволов раздробил кости — ногу чудом удалось спасти.
А через год стрелял уже отец — спасая коллегу-лесника от пяти порубщиков с топорами. И убил одного. Опасаясь мести, он отсылал семью ночевать по знакомым, каждую ночь в новое место, а сам с австрийской трофейной винтовкой сидел на чердаке и ждал нападения…
Жена как источник образов
Идеальная Саша Троянова из «Непаўторнай вясны», ревнивая Галина Ярош из «Сэрца на далоні» — жена Мария Филатовна была для Шамякина источником образов.
Разбросал он по произведениям упоминания и о других своих влюбленностях и любви. Больше всего, признавался, в «Трывожным шчасці».
Была детская влюбленность в учительницу; в шестом классе на танцах он целовался со старшей на год Маней; после влюбился во вторую Марусю, пришел на свидание за 14 километров и был опозорен ее односельчанами… С будущей женой Машей Кротовой он учился в одном классе в поселке Терюха. Она была единственной, кто не смеялся, когда малыша Ивана, отпустившего было волосы, перед всем классом обкорнал овечьими ножницами учитель. Чувства у Ивана и Марии появились уже в Гомеле, в техникуме: он учился в автодорожном, она — в медицинском.
После техникума Маша работала фельдшером в Речицком районе, Иван ездил к ней. Она называла его двоюродным братом, но люди все понимали. Вскоре они поженились, родилась дочь Лина.
Был в биографии Шамякина и адюльтер, о котором он искренне написал в дневниках. В военное время Шамякин, как и Быков, был артиллеристом. Ему немного больше повезло: попал в зенитчики — все же не лоб в лоб с немецкими танками.
Шамякин, командир пушки и комсорг, имел «связь с подчиненной», которую быстро прекратил командир батареи. Во время побывки Иван признался жене. Она сразу же перелегла на другую кровать. И долго еще не могла простить. Но все же любила его: «Где я найду другого такого дурака».
Они прожили более полувека душа в душу.
Это не исключало взрывов ревности, во время которых жена могла спихнуть его с кровати, чем-то (мягким) ударить, сжечь письма поклонницы творчества. Взрывы были безосновательными: та военная история, признавался Шамякин, на всю жизнь его научила.
Иван Петрович пережил жену на шесть лет, ее уход был величайшей его трагедией.
Книгу воспоминаний о Марии Филатовне коммунист Шамякин назвал по-евангельски: «Слаўся, Марыя!».
Мария Филатовна была таким же практичным человеком, как и сам Шамякин
Она поехала с мужем на съезд КПСС в Москву и, пока он поднимал мандат в зале, затоваривалась в спецмагазине для депутатов — в СССР был дефицит всего — и отправляла покупки в Минск посылками — в руках же не поволочешь.
«Через три недели после праздника и травмы с загипсованной рукой я поехал на XXVI съезд КПСС. Поехал с Машей, мне разрешили, без нее я не мог еще одеться, завязать галстук. Съезд длился дней девять, кажется, и я до сих пор помню, как мучительно сидеть там было — с рукой, которая ныла, болела, слушать аллилуйщину Брежневу.
И вот он передо мной — «вождь» «великий и мудрый». А в действительности — старый больной человек. Читал доклад — пыкал, запинался, глотал слова, обливался потом.
По-человечески мне жалко было Леонида Ильича: человече, на хрена тебе это надо?
После первого перерыва Брежнев совсем ослаб, шатался за трибуной, через полчаса попросил новый перерыв. В кулуарах обсуждали, кто продолжит доклад. Нет. Опять Брежнев. И как ожил. Получил допинг. Закончил доклад на высокой ноте, бодро. Деталь. Рядом со мной, на крайнем от прохода месте, сидел народный художник СССР Налбандян и постоянно рисовал Брежнева, эскизов 20 сделал. Старался!
Мучительно мне было слушать нудные речи. А в гостинице скучала Маша. Правда, небольшое занятие у нее было, приятное. В гостинице была организована для делегатов торговля сувенирами и продуктами. Товары преимущественно импортные. Продукты, которые там продавались, особенные. И все без наценок, в красивейшей сувенирной таре.
В фойе — почтовое отделение с необычной для нас организацией приема посылок: специальные фанерные коробки, клейкая лента. Упаковка — три-четыре минуты. Конвейер».
«В первый день Маша сообщила мне, что отослала аж четыре посылки.
Я ужаснулся:
— Да ты что! Что о нас скажут? — Одна дама в соболях, из Сибири, в полный голос хвалилась, что отослала двадцать посылок. Не боится, что скажут».
«Сколько было обмана, фальши! Было? А сейчас нет? Тогда покупали продуктовыми посылками. Сейчас поклонников строя покупают за фирмы, заводы, магазины, коттеджи. Горько об этом думать», — пишет в конце жизни в дневнике Иван Шамякин.
Веселее крути, Петрович!
«Это парадокс: могу убедительно написать и пахаря, и слесаря, и архитектора, и доктора, а сам ничего не умею, гвоздя забить, чтобы хорошо держал», — признавался Шамякин. Тяжелый физический труд он, как и Солженицын или Шаламов, воспринимал как оскорбление для человека, работающего головой.
В послевоенные скудные времена Шамякин, молодой учитель, получал на паек зерно, которое надо было вручную молоть. Жерновов не имели, ходили к крестьянам, родителям его учеников. «Они смотрели, как учитель обливается потом, и — что думали? Хозяин улыбался: «Веселее крути, Петрович!» Мне казалось, что занятие такое, как ни что другое, подрывает и авторитет учителя, и авторитет секретаря парторганизации».
Но Шамякин не был рохлей-романтиком. Его чрезвычайная мягкость, человечность и эмпатия сочетались с практичностью, пониманием, что нужно для жизни. Несгибаемый к конфликтам, сентиментальный и скорый на слезу Иван Петрович сумел в Минске добиться для своей семьи наилучших из возможных жизненных условий, обеспечить квартирами и машинами детей.
А гвозди забивать — можно и плотника позвать. Лишь бы было чем платить.
Окунулись в «ізобіліе»
Благополучие Шамякиных немыслимо взлетело в течение одного послевоенного десятилетия.
«Приехали в августе 1948-го в Минск и окунулись в ізобіліе. Сколько было самых разнообразных колбас! Краковская, полтавская, московская… Икра, рыба, крабы — ешь не хочу. За 1 200 руб. стипендии, которые я получал в партшколе, можно было безбедно жить нам, четверым», — писал Шамякин.
В целом, его воспоминания, которые он начал публиковать еще в 1980-х, произвели фурор своей искренностью. До него так откровенно не писали об алкоголе, коллегах, имуществе.
«Социальным лифтом» для прозаика, который напечатал повесть «Помста» и готовил к публикации роман «Глыбокая плынь», стала Высшая партийная школа. Он поступил туда по рекомендации Союза писателей и встретил там друга на всю жизнь, Андрея Макаенка.
В одной из биографий знаменитого драматурга написано, что он «половину стипендии отсылал родным, а на вторую половину выживал». Выживать на половину стипендии в 1 200 рублей при средней зарплате учителя в 600 было нетрудно. Хлеб стоил 3 рубля, бутылка «Московской» — около 60. Колхозники же в то время работали практически бесплатно.
Адреса
Приехав с семьей в Минск, Шамякин с трудом снял комнатку на Логойском тракте, в частном секторе: Минск разбомблен, жилья мало. Всего имущества у Ивана да Марьи была одна железная кровать. В 1950-м им выделили две комнаты в четырехкомнатной квартире в начале улицы Карла Маркса — 24 метра. Вторую половину квартиры занимала семья прозаика Алексея Кулаковского. На тех 24 метрах жили вшестером: у Шамякиных на то время было уже трое детей, с ними жила и сестра жены — студентка.
Через год горсовет дал Шамякину, лауреату Сталинской премии за «Глыбокую плынь», отдельную трехкомнатную квартиру на улице Комсомольской, напротив входа в Клуб имени Дзержинского. Это был низковатый первый этаж, из окон прохожих было видно полностью, с ногами. Но в квартире были отдельный кабинет и отдельная кухня. Приобрели приличную мебель, дубовый шкаф для одежды.
В 1953-м Шамякины снова переехали — на этот раз на Карла Маркса, в «писательский» дом № 36. «Квартира площадью 72 кв. м., четыре комнаты. Плиту на кухне топили дровами, таскали на четвертый этаж, и все равно — это роскошь, даже по меркам сегодняшнего дня», — вспоминал Шамякин.
Рассказывают, что тот дом был построен благодаря Якубу Коласу. Он женил сына на дочери Янки Мавра, и встал вопрос жилплощади для молодоженов. На дом не пошло ни копейки из бюджета БССР, его полностью профинансировал общесоюзный Литфонд (подразделение Союза писателей, ответственное за материальную поддержку творцов), потратив два миллиона рублей. Возглавлял Союз писателей СССР тогда Александр Фадеев, друг Якуба Коласа.
Дом построили по типовому проекту: писательский дом в Москве имел точно такую же планировку — по две квартиры на площадке, трехкомнатная и четырехкомнатная. Писателям отвели два подъезда — и то туда попали пару военных и милицейских чинов.
На одной площадке с Шамякиным жил Мележ, ниже —Глебка и Витка, выше — Брыль и Скрыган.
В 1964-м Мележ перебрался в большую квартиру на Ленина, в дом над тогдашним рестораном «Потсдам» (ныне Grand Cafe). В его квартиру переехала, и до сих пор живет, семья Ивана Науменко. И потомки Коласа, кстати, до сих пор живут на Маркса, 36.
Кашель за стеной
Шамякин вспоминал, как, живя на Маркса, слышал за стеной глухой кашель Ивана Мележа. У автора «Палескай хронікі» были больные легкие, это и свело его раньше времени в могилу. «Мы начали с ним с самой искренней дружбы», — вспоминает Шамякин своего сверстника. Чем закончили — не пишет, можно судить по эпизодическим упоминаниям. Шамякин отмечает только, что как человек Мележ был сложный, что не воспринимал его «Атлантаў і карыятыдаў» — «самый читаемый Роман 1970-х»… Возможно, было здесь и обычное мужское и творческое соревнование:
Мележ за «Палескую хроніку» получил Ленинскую премию, Шамякин впоследствии целился на государственную со своим романом-ленинианой «Петраград — Брэст».
Интересно Шамякин описывает процесс создания беллетристики 1970-х. Задумав написать роман об архитекторе, он три года ходил на заседания архитектурного совета, на коллегии Госстроя, познакомился с главными архитекторами Бреста, Гомеля, Могилева. Главному герою, архитектору Максиму Карначу, автор придал черты Андрея Макаенка. Собственно, задумка «Атлантаў і карыятыдаў» и возникла из желания «выписать» характер друга.
По роману в конце 1970-х сняли восьмисерийный фильм.
Общий тираж книг Шамякина превысил 25 миллионов экземпляров! Это была действительно массовая литература.
Фото svaboda.org.
Квартира Притыцкого
В конце 1950-х Шамякины заполучили, в дополнение к летнему дому на Гомельщине, в Терюхе, и дачу в Ждановичах.
Выбить участки удалось, поймав на слове чиновника: тот на партактиве оправдывался за дачи, которые Министерство строительства ставило для «нужных людей» — мол, они будут для писателей и ученых. В результате Шамякин и Мележ получили участки по соседству.
А в 1969-м 48-летний Шамякин переехал в последнюю свою квартиру: в дом по улице Янки Купалы, 11. Ту квартиру ранее занимал председатель Президиума Верховного Совета БССР Сергей Притыцкий. Она была еще больше, дом удобнее для жизни — с лифтом. Лучшего жилья в тогдашнем Минске не было.
В Советском Союзе, в городах, квартиры чаще всего не покупали, а получали от государства. Квартиры были маленькими. Только элита могла рассчитывать на жилье общей площадью более 70 квадратных метров. Квартир площадью 100 квадратных метров было всего несколько десятков на целый Минск. Высшие партийные руководители жили в престижных домах в центре столицы, и в их квартирах были даже комнатки для прислуги. Жилье в этих многоэтажках на улицах Янки Купалы, Пулихова, Красноармейской, на военном и Броневом переулках до сих пор стоит космически дорого. Собственные особняки в те времена в Минске имели только отдельные генералы и, ради мастерских, особенно заслуженные художники.
Шамякина в последние десятилетия жизни можно было видеть на «Инфарктенштрассе» — аллее в Парке Горького, где гуляло множество заслуженных пенсионеров.
Что было бы, если бы Шамякин жил не при социализме, а при капитализме?
Он был бы миллионером. Может, без громких регалий и орденов, но дал бы фору даже Добсонам, создателям «Санта-Барбары». Представьте: 1977 год, Белорусская Народная Республика. Каждый вечер тысячи домохозяек бросают все дела и садятся перед телевизорами «Неман» смотреть 375-ю серию «Трывожнага шчасця»…
Хотя сам Шамякин, конечно, и в страшном сне не приснил бы такое.
«Победа» и «Волга»
Получив в 1951-м Сталинскую премию, 25 тысяч рублей за «Глыбокую плынь», Шамякин купил автомобиль «Победа». Прав не имел, и почти три года семья держала водителя, который бесстыдно грабил доверчивого прозаика, вымогая деньги на устранение каких-то мифических поломок в новом авто.
Нажился так, что за короткое время построил себе дом, пока Иван Петрович сам не получил права. Сдать было нетрудно: экзаменатором попалась страстная поклонница его творчества. Говорили на экзамене о «Глыбокай плынi».
На машине он с семьей ездил аж в Одессу в Дом отдыха. Также,
живя летом в Терюхе, где с продуктами была «не лучшая ситуация», Шамякины регулярно ездили закупаться в Киев, за 240 километров: «Жить в Минске привыкли богато; детям Маша ни в чем не отказывала».
С парковкой в почти безмашинном Минске тогда проблем не было, да и гаражи ЦК под боком — на месте нынешнего кинотеатра «Пионер».
Добил шамякинскую «Победу» Всеволод Кравченко, писатель, который впоследствии загадочно погиб во Франции, выбросившись из окна отеля. Кравченко одолжил машину для поездки в Калинковичский район и умышленно, подозревал Шамякин, из какой-то зависти к его творческим успехам, раздолбал ее на тогдашних дорогах…
В 1957-м Шамякин приобретает «Волгу» из пробной партии — первую в Беларуси. Советские лимузины тогда только начали выпускать, даже в парке Совмина БССР их еще не было. Новая «Волга» в 1957-м стоила 17 400 рублей при средней зарплате 750.
Гуляли казаки
«A какое это чудо — армянские марочные коньяки!» — пьянство советского времени Шамякин описывает как неотъемлемую составляющую жизни.
Ходил апокриф, что у Марии Филатовны в духовке все время жарились четыре курицы, так как Иван мог в любой момент заявиться с гостями.
Каждое воскресенье приходил Макаенок — жена упрекала, что он уже сделался для Ивана роднее ее. Но, к чести Шамякина, соседи по дому ни разу не видели, чтобы он шатался или валялся.
Андрей Макаенок был лучшим другом Шамякина. И не менее богатым человеком: драматурги получали космические гонорары от каждого показанного спектакля. Тратить деньги, кроме как на рестораны, особо не было на что. Выбор товаров в СССР был ограничен. А строить коттеджи у коммунистов было не принято, считалось нескромностью, за это можно было и «партбилет на стол положить».
За умение пить его однажды похвалил редактор «Нового мира» Александр Твардовский.
Шамякин вспоминал страшную пьянку с ним в московском отеле. Твардовский заливал тремя бутылками водки свою совесть: в то время шельмовали Бориса Пастернака, и Твардовский ездил собирать подписи под осуждением романа «Доктор Живаго».
А на 60-летний юбилей, совпавший с присвоением звания Героя Социалистического Труда, Шамякин после банкета сломал руку. То ли был выпивший, то ли нет — в разных книгах воспоминаний описывается по-разному.
Почему в СССР так пил народ и его элита? Может, от страшной скуки и серости жизни? Западники, попадая в Москву, отмечали, что заняться здесь в свободное время просто нечем. На то же самое, кстати, жаловался в Минске Ли Харви Освальд.
Бывали и светлые застолья. Дочь прозаика Ивана Науменко, Валерия Ивановна, вспоминает такой эпизод из детства: «Начало февраля 1964-го, мне пять лет. Вдруг исчезла куда-то моя мама. Потом мне сказали, что она в роддоме, родился мой брат Павел. Мы только переехали в квартиру на Маркса, отец позвал соседей. Из мебели на кухне были только стол и табуретки. И вот четыре Ивана — Ян Скрыган, Иван Шамякин, Янка Брыль и мой папа — сидели до десяти часов утра, закусывали солеными сыроежками и говорили-говорили…» Каждому было что вспомнить: война, фронт, плен, ГУЛАГ — в случае Скрыгана.
Шамякин, пришедший в литературу после войны, был вне давних счетов старших писателей. Он был еще мал в 1930-е, когда одни писатели, спасаясь, доносили на других — вчерашних товарищей. И имел равные отношения с Бровкой и Крапивой, Скрыганом и Березкиным.
За рюмкой, вспоминал он, какой только крамолы они с друзьями не говорили. И не боялись: считали, что в войну заслужили себе право голоса. Правда, в разговорах с чужими Шамякин был всегда осторожен.
Растраченные таланты
«Огромное преступление советского строя перед белорусской культурой — он извел попусту таланты. Сколько писали на злобу дня те же Кулешов, Бровка! Сколько славили коммунистов!» — говорил историк Анатолий Сидоревич.
Якуб Колас называл это славословие, что переходило границы порядочности и вкуса, «бриндушками». Целые тома насущного-однодневного сегодня морально устарели.
Шамякин гордился, что в написанных им 10—12 томах нет и абзаца «панегирчиков» и «сиропа», который лили партии некоторые его коллеги.
Но все же многие прекрасно закрученные фабулы Шамякина не воспринимаются сегодня, так как трудно продираться сквозь советско-партийную действительность.
Шамякин до последних дней жизни оставался верным коммунистом, ходил, пока ноги носили, на митинги 7 ноября, хвалил публицистику Проханова, ругал последними словами Горбачева. Он искренне не понимал, что СССР развалили вовсе не Горбачев и не Запад, он сам упал под собственными грехами и маразмом.
И вместе с тем Шамякин был белорусским патриотом до мозга костей. Машерову, которого он боготворил, не мог простить русификации.
(Петр Миронович, который мог наизусть читать «Сказ пра Лысую гару», даже с народными писателями боялся говорить по-белорусски.)
В 1995-м Шамякин — как же трудно было этому человеку идти против власти — осудил референдум о языке.
И таких национал-коммунистов, как Шамякин, было немало.
К сохранению нации и белорусской независимости Иван Шамякин имел непосредственное отношение. Сам белорусский язык выжил во второй половине ХХ века благодаря массовой литературе. Так что в шутке про домохозяек и телесериал «Трывожнае шчасце» доля правды есть.
Комментарии